Дадим Хадасу, -  вдруг  мощно  повернулся  к
нему ректор. - Я решил. Тут на него такая бумага из крайкома...  Член  бюро,
дважды Герой Альтман чуть не к ордену его за шефскую помощь представляет.  А
вы тут мелочитесь! Зиночка, - нажал он на кнопку телефона секретарши, - зови
Юрия Ефремовича."
   Юрий настороженно сел на стул перед ареопагом института  и  кафедры.  Что
они ещ„ придумали против него? "Мы тут посоветовались, - дружелюбно ощерился
ректор, - и решили, во-первых,  объявить  вам  в  приказе  благодарность  за
ударный  труд  в  совхозе,  а,   во-вторых,   выделить   вам   двухкомнатную
институтскую квартиру на улице Ленина,  бывшую  квартиру  Гусакова.  Но  при
условии, - ректор игриво посмотрел на присутствующих, - что вы  миритесь  со
своей женой и приглашаете  е„  и  сына  в  собственную  квартиру.  Вы  же  в
Ленинграде на съ„мной жили,  так?"  "Спасибо...  В  принципе,  мои  семейные
дела... Но, спасибо... не ожидал..." "Вот и  ладненько,  стукнул  ректор  по
столу. - Поздравляю. Ключ и ордер получите в отделе кадров."

   8.
   Как бы ни было нам где-то плохо,  а  расставаться  со  своим  местом  под
крышей почему-то всегда тягостно. Этот прокуренный мир был для Юрия убежищем
после сокрушительной семейной бури в Ленинграде, а  потому  стал  дорог.  Он
оглядел  замызганную,  вечно  захламленную   комнату,   пятнистый   стол   с
универсальным кофейником, который использовался для варки не только  кофе  и
чая, но и сухих супов, картошки в мундирах. Собрав  вещи,  он  оглянулся  на
бородатый профиль соседа Толи.
   Тот был неизменным атрибутом комнаты, холостяк  в  тридцать,  никогда  не
знающий, какое сегодня число, день недели, час,  вечно  погруж„нный  в  свои
расч„ты, перевалившие по объ„му и уровню за докторскую, но никому так  и  не
доложенные по рассеянности. Студентов привычно посылали звать его на лекции.
Собственно, это были не лекции, а бормотание у доски. Бывало, исписав  мелом
всю доску, он вдруг замирал,  внятно  матерился  вполголоса  и  вс„  стирал.
Тотчас пятьдеят ручек переч„ркивали все формулы на двух листах в  конспектах
и начинали писать сызнова. Непостижимым образом его  при  таком  подходе  не
только понимали даже самые тупые студенты,  но  и  терпел  деканат,  ревниво
следивший за качеством преподавания. Может быть потому, что за посещаемостью
на лекциях ассистента Анатолия Тарасовича Костюка можно было  не  следить  -
она была стопроцентная. На дверях их  комнаты  студенты  навесили  табличку:
"Осторожно, гений!.." Его не интересовало даже время года, он  мог  в  мороз
придти в институт в костюме или надеть  забытый  на  кафедре  плащ  в  жару.
Как-то Максим Борисович Замогильский распекал Костюка в присутствии ректора,
а тот рассеянно кивал с потусторонней улыбкой. "Какой-то клинический  идиот,
-  вполголоса  сказал  ректор,  со  страхом  глядя  на  своего  престарелого
ассистента. - Гнать таких надо из высшей школы. Такие типы  способны  свести
все усилия по воспитанию к минусу..."  Толя  вздрогнул,  просветлел  и  стал
трясти руку ректора, восклицая с восторгом:  "У  вас  светлая  голова,  П„тр
Николаевич! Именно минус!! Эту функцию надо подставить со знаком  минуса.  И
вс„ немедленно сойд„тся... Я должен это проверить..." И  стремительно  вышел
из кабинета. Его оставили в покое. "В конце концов, - сказал жене ректор,  -
на Руси не было деревни без своего дурачка."
   Сейчас Толя лихорадочно нажимал кнопки  японского  калькулятора,  который
ему  на  день  рождения   подарили   студенты.   И   ласково   беседовал   с
гиперболическими  функциями,  называя  их  на  вы   и   по   имени-отчеству,
ненавязчиво приглашая пообщаться между собой.
   "Я ухожу, - Юрий, уже в сво„м женском кожухе, поднял сумку  на  плечо.  -
Приходи   вечером.   Ленина   пять   квартира   тридцать.   Так   я    жду?"
"Всенепременно... А вот как  вам  понравится,  синус  псиевич,  если  я  вас
переставлю к этой собаке женского рода и присоединю  к  этой  особе  л„гкого
поведения?.. Надеюсь вы не возражаете, если вы, конечно, не чудак  на  букву
"м"?"
   "Анатолий Тарасович, вас на лекцию!" "Иду! - не отрывая глаз от бумаги  и
надевая пуловер  с  вдетой  внего  намертво  рубашкой.  -  Ты  смотри!..  На
сходится... Тебе письмо." "Где?!" "Там где-то!.." "Милый Юрик, - писал друг.
- Извини за молчание. Дела, сам  знаешь,  что  такое  начало  года  в  нашей
богадельне.  (Юрий  закрыл   глаза...   Родные   стены,   железный,   веками
установленный порядок и незыблемые традиции, без суеты и ругани. Бесконечные
высокие гулкие коридоры со  светящимися  табличками  "Тише.  Идут  занятия".
Буфеты с привычным запахом кофе и пирожков. Великие старцы с умными молодыми
глазами. Купола всемирно известного собора за окнами  аудитории...).  Короче
говоря, к твоим я выбрался только вчера. Алик твоя жива  и  здорова.  Сер„га
стал учиться скверно, был с хорошим фингалом под глазом. Алик  говорит,  что
стал первым в классе хулиганом.  Поймали  с  сигаретой.  Как  ты  и  мечтал,
становится мужчиной. Алик о тебе  говорить  отказалась.  Поседела  от  вашей
общей дури, но ей это даже ид„т. Едва пустила меня на порог. Но ты  же  меня
знаешь: натиск плюс обаяние - и Рим спас„н! Обещала тебе написать, но в этих
делах инициатива должна быть за мужчиной, не так ли? Я с половиной  считаем,
что это у вас вс„-таки не всерь„з. Обнимающий тебя Кеша."
   Сер„жка  с  фонар„м  под  глазом...  Кто  ему  поставил   и   при   каких
драматических обстоятельствах, которые любой мальчишка помнит  до  старости,
словно драка была вчера? Скорее всего, это была битва с Андрюшкой из их  уже
пятого "а"... Или  новый  лидер?  Вечный  второгодник  Кирюшка,  что  как-то
насильно учил Сер„жу заниматься онанизмом?  Неужели  вс„  это  происходит  с
Сержиком, некогда вдруг разв„рнутым на тахте беспомощным розовым комочком со
сморщенными  ручками,  ножками  и  личиком,  наивно  распахнутыми   голубыми
глаз„нками и растопыренными человеческими крохотными пальчиками с ногтями...
С тем Сержиком, что жадно кидался на наконец-то полученную по часам грудь со
скошенными на отца полными  сл„з  глазами,  что  потом  засыпал  с  глубоким
облегч„нным вздохом, вздрагивая во сне... Его  первые  шаги  врастопырку  по
комнате с неподдельным удивлением, когда вдруг оказывался снова  сидящим  на
полу, и надо вс„ начинать  сначала,  а  так  хорошо  шагалось!  Высокомерные
тр„хлетние  пацаны  в  парке  и  Сержик,  бегающий  за  их   велосипедом   с
требовательнам "мама!" "Какая я тебе мама?" - с презрением в ответ. И уже не
догнать, как ни хмурься и не растопыривай руки. Потом первые рисунки, буквы,
фразы. Бесконечные "почему", зарядка вдво„м на балконе, бег трусцой с  сыном
по первому  снегу,  серь„зный  разговор  с  шестилетним  человеком,  который
напряженно и серь„зно морщит по-маминому нос, думая над ответом. Сер„жа  был
неотделим от Юрия, как был неотделим и от Аллы. А вот отделили, резанули  по
живому, по проти и крови. Здоровый послушный серь„зный мальчик ни за что  ни
про что без войны и  землетрясения  искалечен  ревностью  обезумевшей  умной
женщины, его ближайшим другом, матерью...
   Лавируя среди сугробов на пути к своей квартире,  Юрий  перебирал  в  уме
варианты письма к Алле. И тут же представлял е„  бурную  реакцию  на  каждое
слово и отвергал любую готовую фразу. В эти секунды он ненавидел е„ сильнее,
чем кого бы то ни было в своей жизни.
   Он представлял е„ искаж„нное гневом лицо с трясущимися  щеками  и  словно
исчезающими  губами,  обесцвеченные  злобой  глаза,  постепенно  заполняемые
расширяющимися зрачками и становящиеся ч„рными и м„ртвыми. Вс„, что он любил
в ней, в такие минуты становилось особенно ненавистным, как любой оборотень.
В данном случае - одуревшая от ревности умная  женщина.  У  дуры  для  такой
страсти не хватает воображения. И уж, во всяком случае, самообладания, чтобы
вести себя с такой иезуитским презрением.
   Вдруг, вроде бы некстати, ярко вспыхнула  вчерашняя  сцена  в  кубовой  -
полуголая потная разъяренная и прекрасная Инга с  е„  ревностью...  Никакого
нагромождения фантазии на фантазию бессонными ночами,  никаких  воображаемых
диалогов. И абсолютная  уверенность  в  своей  неотразимости  и  безусловной
конечной победе над соперницей - прерогатива некомплексующей,  знающей  себе
цену женщины...

   9.
   В квартире нынешнего секретаря крайкома Гусакова стояла застарелая густая
кислая вонь. Проверяя стенные шкафы, Юрий чуть не погиб - на него обрушилась
стеклянная лавина пустых бутылок,  заполнивших  шкаф  от  пола  до  потолка.
Кухонная  раковина,  как  и  вс„  пространство  под  ней,   были   заполнены
почерневшими с зеленцой смердящими кучами картофельных очисток.
   Трудно  было  даже  представить,  как  нынешний  партийный  вождь  вообще
добирался по этим холмам к крану. На полу,  стенах,  даже  на  потолке  были
мелкие бурые пятна засохшей крови, словно тут  жил  маньяк,  терзавший  свои
жертвы и наслаждавшийся их судорожными метаниями  в  поисках  выхода.  Позже
Юрий узнал, что с Гусаковым всего лишь  здесь  жил  огромный  дог,  который,
восторженно встречая хозяина, рассекал воздух плетью своего хвоста так,  что
разбивал его кончик о стены...
   Оставшаяся продавленная тахта  была  покрыта  чем-то  липким,  вонючим  и
заскорузлым,  отдал„нно  напоминавшим  простыни  и  одеяло,.   Ванная   была
совершенно ч„рной от  многолетней  грязи,  раковина,  краны  и  унитаз  были
зел„ными и косматыми. На стенах и потолке чернели пятна отбитой  штукатурки.
Теперь Юрий понял доброту ректора: скорее  всего,  прочие,  заглянув  в  эту
клоаку, тотчас бежали без оглядки, согласные на что угодно другое. В  то  же
время тут  валялись  бесчисленные  политические  брошюры,  из  которых  Юрия
заинтересовала  аккуратно  связанная  ботиночным  шнурком  сквозь   пробитые
дыроколом отверстия подборка литературы типа  "Сионизм  -  орудие  реакции,"
"Осторожно - сионизм," "Израиль -  орудие  агрессии"  некоего  Романенко,  а
также сброшюрованные книги Цезаря Солодаря о  вреде  сионизма  для  мирового
еврейства. Уч„ный партиец всерь„з подходил к чужим делам.  Не  до  уборки  в
собственном жилище. Некогда ему  было.  Он  боролся  за  чистоту  советского
еврейства  от  тлетворного  влияния  проклятых  сионистов...  Патологическая
юдофилия на нашу голову,  невесело  подумал  доцент  Хадас,  переодеваясь  в
трико.
   Пора вспомнить флотские авралы. Глаза боятся - руки делают, как говаривал
милейший  главстаршина  Хойко,  которого  все  почему-то  называли   немного
иначе...
   В  гастрономе  напротив  уже  примелькалась  странная   фигура   молодого
приличного  и  даже  красивого  человека  в  трико,  серой  велюровой  шляпе
тирольского покроя и в ч„рном приталенном милицейском женском  тулупчике.  С
поразительной цикличностью он третий день появлялся  с  оттянутыми  к  земле
двумя  авоськами,  переполненными  бутылками.  Выстояв   очередь,   странный
интеллигент выставлял сво„ богатство на  засаленный  прилавок  и  исчезал  в
дверях.  Скользя  по  оледенелому  насту  полулетними  своими  туфлями,   он
перебегал улицу перед трамваем, чтобы тут же  появиться  в  дверях  с  новой
порцией разнообразной стеклотары.
   Во дворе эта же фигура примелькалась  в  следующие  три  дня.  С  той  же
фанатичностью человек в трико и кожухе пересекал сквер с двумя  заполненными
всякой вонючей дрянью в„драми, высыпал содержимое в  мусорный  бак  и  снова
поднимался на пятый этаж с пустыми дымящимися в„драми, от которых в подъезде
шалели коты, а у жильцов даже за дверями спирало дыхание.
   И только после  этого  он  же  на  горбу  вынес  с  огромным  облегчением
наследство  партийного  выдвиженца:  кишащую  клопами  продавленную   тахту,
переполненные тараканами столы, стулья, этажерки и тумбочки Гусакова.  Потом
настала пора видеть ту же фигуру с пакетами извести и  цемента,  с  рулонами
обоев, с новыми кранами и раковинами.
   К концу недели роскошная  с  постройки  квартира  с  огромными  окнами  и
высокими потолками засияла первозданной чистотой и  светом,  запахла  свежей
краской и выдраенными по-флотски деревянными полами. И тогда  Юрий  снял  со
сберкнижки свои подъ„мные, купил прежде всего суконные ботинки, под  которые
можно было  надеть  либо  его  туфли,  либо  несколько  пар  т„плых  носков,
чудовищную кроличью шапку вместо шляпы, в которой он едва не отморозил  уши,
огромный шарф, пригодный для закутывания с головы до ног,  меховые  рукавицы
тюремно-войскового покроя. Одев вс„ это, он стал неотличим от прочих жителей
района, приравненного к Северу.
   Новая  мебель  была   местного   производства,   грубо   сколоченная   из
второсортной  сосны,  обита  дерюгой,  но  чистая  и  вполне  пригодная  для
использования по прямому назначению. В кухне появился наконец  кофейник  для
кофе, чайник для чая  и  кастрюля  для  супа.  Мебель  включала  двуспальную
раскладную тахту (для  них  с  Аллой?..),  кресло-кровать  (для  Сер„жи?..),
письменный стол, стулья, табуретки и  сервант.  На  это  богатсво  ушли  все
доцентские сбережения, включая бутылочные двести рублей.
   Первым  гостем  был,  естественно,  Толя,  друживший  с  Гусаковым.   Уже
привыкший к его странностям Юрий, тем не менее, был  пораж„н  тем,  что  его
приятель ничего не заметил - ну никаких изменений  в  знакомой  квартире!  И
очень удивился, в свою очередь, когда Юрий рассказал ему о своих усилиях  по
разгребанию Авгиевых конюшен на краю географии.
   Толя был не дурак выпить и не спился только потому, что было не  на  что.
Обмывая новоселье  нового  приятеля  в  квартире  старого  он  разговорился:
"Институт наш, Юра,  вроде  подростка,  способного  незрелого  человека.  Он
создан для самообеспечения нашей  ультрасовременной  индустрии  потому,  что
столичные специалисты сюда ехать добровольно не хотели. А по распределению -
от звонка до звонка... В  этом  специфика.  Тут  нужны  преподаватели  вроде
Вулкановича. Сначала  студент  приобретает  умение,  а  потом,  если  хочет,
знание, а не наоборот, как у вас. Ассистент вроде меня вед„т курс столичного
профессора. Сверстник читает лекции сверстникам. Одним словом -  Комсомольск
в чистом виде! Я десять лет назад ш„л к аэродрому двадцать километров  пешим
паром, чтобы успеть на вертол„т к вступительным  экзаменам,  а  до  того  не
видел в жизни ничего,  кроме  та„жного  пос„лка  с  леспромхозом  на  берегу
ледяного моря. Я даже и служил тоже в тайге, только в Приморье. Зато  я  мог
починить  без  запчастей  и  инструмента  любой  японский  трактор   уже   в
шестнадцать лет и был победителем всех заочных  математических  олимпиад,  о
которых мог узнать наш учитель. И таких у нас  среди  молод„жи  большинство.
Здесь  модно  работать  на  уровне  мировых  проблем   в   технике,   решать
неразрешимые задачи. Вот и сейчас я бьюсь над такой задачей.  И  студенты  у
нас особые - белый лист, никакого самомнения и скепсиса. Заметь, что город у
нас рабочий. Всего два вуза, нет НИИ. Студенты и  преподаватели,  инженерный
корпус заводов несут  огромную  интеллектульную  нагрузку!  Наши  выпускники
стоят во главе  города  и  края.  А  ректор...  П„тр  Николаевич  Хвостов  -
незаурядная личность! Доктор-профессор в  тридцать  два  года...  Нам  и  не
снился такой ректор после практиков без степени с вечерним  образованием  до
него. Он к нам приглашает таких же крутых  молодых  профессоров-спортсменов,
знающих себе цену."
   "И я знаю концепцию этой генерации уч„ных - диссертация и  карьера  любой
ценой..." "Вот и Вадим Гусаков о том же... Что, мол, нельзя им дать  власть,
погубят страну. Только  я  разделяю  мнение  отцов-основателей  американской
демократии: если каждый думает о благе  страны,  то  страна  ничья,  а  если
каждый гражданин печ„тся о своей семье, то страна  процветает...  Я  весь  в
своей задаче. А Гусаков пусть думает о благах края  и  страны,  верно?"  "Да
уж... Этот таких благ нам наработает..."
   Весь  монолог  неразговорчивого  Толи  он  пропускал  через  параллельное
сознание. В основном же вертелось письмо  от  друга,  профессора  Иннокентия
Негоды, Кеши, о проблемах бывшей... да бывшей семьи. Надо  написать  письмо,
надо написать...

   3.
   1.
   Алла сидит в любимом кресле Юрия, где только что рассуждал  об  их  жизни
Иннокентий. На серванте стоят их книги. В третьем томе Чехова лежат  е„  уже
деньги, которых без Юры отчаянно нехватает. Во втором томе лежит то  письмо,
которое снарядом разворотило вроде бы дружную  семью.  Снаряд,  разбудивший,
как выразился на прощание Юра, инстинкт обойд„нной самки... Если бы так!
   Она сжимает виски и раскачивается от слепящей  боли.  Письмо-снаряд  было
поводом. Не было бы этого, наш„лся бы другой. Любовь - кост„р,  как  сказала
циничная подруга. Палку не бросишь - погаснет. Беда в том, что  они  с  Юрой
уже давно не муж и жена. Да, они отец и мать общего  реб„нка,  сотрапезники,
сожители, вроде бы бесполые друзья. Нехитрые  новости  каждого  из  них  уже
неинтересны, вс„ давно известно. Никаких секретов. И никакого  нетерпеливого
ожидания ночи, как в первые годы, часа взаимного откровения  и  бесстыдства.
Нет этого величайшего счастья взрослых людей -  остаться  наедине  со  всеми
никому  не  ведомыми  и  не  интересными,  исчезающими   к   утру   нелепыми
подробностями. Эта болезнь равнодушия друг к  другу  подкралась,  как  любая
другая, незаметно.
   Мир учителя - зажатый в кулак крик отчаяния.  Когда  какой-нибудь  Витька
Приходько вместо ожидаемой пакости придумывает  новую,  ещ„  более  гнусную.
Такую, что  начинаешь  ненавидеть  всех  детей,  их  родителей,  затурканных
коллег, директора, прохожих, мужа, сына... А директрисса фальшиво толкует  о
ранимой детской душе Витьки из неблагополучной семьи. Попробуй убедить этого
недоросля,  что  курить  и  пить  вредно,  если  его  папаша  пь„т  и  курит
одновременно весь день и всю ночь, здоров как бык, незаменим в сво„м гараже,
зарабатывает втрое  больше  педагога.  Воспитание  -  подражание.  Кем  быть
Витьке, с кого брать пример? С Аллы, которая всех  и  всего  боится,  или  с
папы, который безнаказанно поколотил  пятерых  дружинников?  У  учителя  нет
права разубеждать реб„нка в его уважении к любому родителю, будь он хоть вор
или бандит. И таких витек в классе сорок  душ.  Плюс  семнадцать  зажатых  в
кулак учительских беззвучных душ-воплей. Семнадцать женщин, почти сплошь  из
неполных, читай, неблагополучных семей,  в  возрасте  от  двадцати  двух  до
семидесяти, каждая со своим выдуманным миром и  своим  собственным  образом,
очевидным только ей самой. И у каждой своя прозрачная маска -  от  свирепого
аскетизма  до  жалкого   в   пятьдесят   лет   отроду   юного   бодрячества.
Профессиональное лицемерие, женская зависть,  непрерывные  обиды  и  надежды
друг на друга  и  на  учеников,  как  членов  коллектива  школы.  Тех  самых
учеников, которых ты любишь всю жизнь после выпуска, даже самых  ненавистных
мучителей.
   Только дома можно ослабить сжатую за день пружину - наорать, быть  грубой
и несправедливой, не прощать даже мелочей, отомстить за вс„  по  ту  сторону
школьного двора. В результате, тебя же раздражает  страх  мужа  и  сына,  их
снисходительное понимание и покорность. Их поза  избитой  преданной  собаки.
Вместо вожделенного отпора для очищающего откровенного скандала - неизменное
понимание  замордованного  в  школе  домашнего   тирана,   щадящий   мир   и
всепрощение. Это порождает е„ отчуждение, ледяной учительский тон в  постели
и почти ненависть к такому респектабельному и самоуверенному вне дома  мужу,
к выросшему покорным судьбе сыну. Возникает  извращ„нная  формула  семейного
счастья, уверенность  в  своей  непогрешимости,  полной  зависимости  от  е„
настроения этих двух никчемных существ.
   И вот в таком замкнутом над„жном шкафу семьи Хадасов вдруг обнаруживается
свой скелет. В виде письма из знойной  Одессы,  написанного  с  раздражающей
самоуверенност