снегом. Снег падал густо на
уцелевший выступ угловой квадратной башни, на проломы окон, в которых, как
в раме, проступал резной далекий лес. Эти сохранившиеся проемы почему-то
особенно пугали Имрира.

  Придержавшись за ветку, музыкант перепрыгнул ров, приглашающе махнул
спутнику рукой.

  - Где мы? - почему-то шепотом спросил Имрир, глядя на изувеченные зубцы
над головой.

  - Здесь были спальни...

  - Откуда ты знаешь?

  Асбьерн пожал плечами. Да, конечно, музыканты многое знают. Почти все.
Только не то, о чем Имрир хочет узнать.

  - От Тинтажеля совсем ничего не осталось.

  Юноша дернулся: это как резануть по едва затянувшейся ране. Всю жизнь он
учился ненависти. И этому - что Тинтажель. И вдруг вспомнил, что никогда
не видел Тинтажеля. Только всю жизнь, сколько себя помнил - слышал о нем и
об отце.

  - Но это же... - осторожно начал он. - Это не Тинтажель.

  - Да. Это Торкилсен, - сказал Асбьерн спокойно.



  Костер потрескивал, заслоняемый углом стены от метели. Крупные снежинки
падали на разводы копоти, на обломки кирпича, закрывая их пышными
локайскими шапками... точно сотни белых лис собрались и легли, милосердно
стирая следы пожара, пряча останки разрушенных стен. Имрир, как дикий
зверек, бродил за кругом огня, не простивший, но и не смеющий уйти.

  Вкусно пахло разогретой ветчиной. Асбьерн сидел у огня, подставляя под
капающий жир кусочек хлеба. Казалось, он забыл, что не один.

  "Это жестоко, жестоко!" Имриру хотелось заплакать.



  - Почему она сюда не вернулась?

  Певец задумчиво посмотрел на юношу.

  - Почему не возвращаются на пепелища?

  - Она... испугалась?

  Асбьерн протянул руку, Имрир отшатнулся, опасаясь прикосновения, но в руке
был хлеб.

  - Я не знаю, прав ли я. Но, по-моему, она не должна была возвращаться.
Если бы мстила - то да, конечно. Но как-то так получилось, что цель стала
- выше. И она пересекла границу, и переросла Торкилсен. Сначала -
Двуречье. А следующая ступенька - мир.

  Имрир слушал зачарованно.

  - Конец Стрелкам. А это было только начало. И она не знала, что делать
дальше. Это в войну - ясно, где враг. А теперь... Я... так думаю, - с
трудом выговорил он. - Чтобы понять это, потребовалось двенадцать лет.

  - И все же она должна была!.. Должна...

  Имрир осекся и подивился собственной горячности. Что ему до этой женщины и
ее судьбы? Она враг... А здесь следы давнего пожара скрывает снег и горько
и противно пахнет копотью, и кажется кощунством их живой костер и они сами
- на пепелище, на могиле. Но что ему до этих могил?!

  - Асбьерн, ты знаешь... Что было со мной, когда я потерял память?

  Асбьерн все же коснулся его плеча, и Имрир вынес прикосновение.

  - К сожалению, не знаю. Но ты мог бы спросить.

  - Где?

  - В Хатане.



  "Я не сошел с ума, - повторял Имрир, как молитву, - я не сошел с ума,
чтобы туда идти!" Но против воли крепло в нем решение наконец узнать все и
все расставить по своим местам, и узнать, что же делала его тень, пока не
воскрес, пробужденный морной, он сам, Имрир, сын последнего Консула
Двуречья Торлора Тинтажельского.



  Они пришли в Хатан в канун Рорхейма, праздника Костров, разжигаемых, чтобы
растопить снега и льды и прогнать существа тьмы и зла, чтобы Зима
повернула на Лето.

  В арках и храмах звенели колокола, мальчишки, рискуя спалить город, гоняли
по улицам горящие колеса, а в хвойных гирляндах, украшавших оконницы и
дверные косяки, горели цветные сунские фонарики и девушки гадали над
лучинами и мисками с водой. Привратник, стирая с пышных усов винную пену,
ухмыльнулся, благосклонно оглядев бродяг и указывая в сторону Ратуши:

  - Там сегодня для музыкантов работа найдется!

  В Большом Зале Ратуши пахло воском и елью, по натертому полу скользили
пары. Распорядитель выдал музыкантам по куску мяса и по чаре вина и
показал место, где они будут играть сегодняшний вечер.

  Имрир с любопытством оглядывал Зал, блестящий пол, синие и алые фрески,
тронутые позолотой: странные крылатые люди; гобелены и тяжелые занавеси с
кистями и золотой росшивью. В зале горели свечи - роскошь неслыханная - и
было светло, как днем. Мимо Имрира проплывали сунцы в желтых кайнах с
вышитыми драконами, колченогие мернейские кочевники, в плотного плетения
кольчугах оружейники-харарцы, рыцари-воины из северных безмерно далеких
Лунда и Туле, хитроглазые леммиренцы и местные - в богатых, отороченных
мехами уборах, расшитых каменьями из Лучесветных гор. Хозяйка вышла
неожиданно. Музыка сорвалась, затрепетали огни, когда стража растворила
двери - и вот Верховная уже в середине зала - как когда-то в Ландейле - в
лиловом аксамитном платье, забранном, как инеем, элемирским шитьем,
подобранные, белые, как дождик, волосы взяты в сетку из лилового
карианского жемчуга и украшены цветами; длинный подол платья и запястья
расшиты гиацинтами... Имрир разглядел шрам на ее левой щеке и усталость
опущенных плеч... Она должна была открывать плясы... И Имрир играл. Они
все играли так, будто это последний вечер в их жизни, словно от их игры
зависит, взойдет ли назавтра солнце. Под конец едва не брызгало кровью
из-под ногтей.

  Слуги гасили свечи и гнали прочь подзадержавшихся музыкантов, когда
рыженький паренек-паж попросил Асбьерна следовать за ним. Паж привел их в
комнатку наверху, в которой едва помещался накрытый к ужину стол, и
оставил одних. Через мгновение драпировка на противоположной стене
откинулась, и Имрир увидел Хозяйку.

  Они ели, а она мелкими глотками пила вино из кубка, согретое на решетке
очага, а потом говорила с Асбьерном. До Имрира, как ни старался он
вслушиваться, доходили лишь обрывки слов. Он понял, что эти двое не
встречались прежде и рады, что судьба свела их, потому что уважают друг
друга за то, что им было друг о друге известно. А Имрира словно и не было.
Но тут вдруг Асбьерн решительно обернулся к нему и сказал:

  - Ханит! Мой друг хотел бы спросить вас кое о чем.

  Блестящие темные глаза Хели обратились к юноше, и вдруг вежливое внимание
сменилось в них... Имрир, пошатываясь, встал. Не отводя глаз. И тогда...

  - Не надо рассказывать, Хозяйка. Я все помню!



  Я все помню: неспетую песню, белые локоны, капли воды на загорелой коже,
шрамы. Он закрыл глаза рукой.



  Он стоял на коленях в парадном зале хатанской ратуши, и зимнее солнце
грело стриженый затылок.

  - Я, Имрир, законный сын Торлора барона Тинтажельского, последнего Консула
Двуречья, по праву крови должный стать правопреемником своего отца и
двадцать девятым Консулом Двуречья, ныне перед достойными свидетелями
заявляю, что...

  Он механически произносил слова ритуального отречения и думал, что
поскольку так и не сделался Консулом, то слова эти не имеют законной силы
и имя его не подтверждено никем, кроме него самого, кроме внутреннего
знания, что это он. И, в общем-то, захоти слуги Предка, то найдут
подставного - и доказательства, что он - истинный. А Имрир своим поступком
утверждает обратное. Ведь не мог кровь от крови тинтажелец, не имел права
- не отомстить. И, по сути, то, что он делает - нужно даже не Хозяйке, ее
власть крепка; нужно его совести, ему самому. А если кто-то возьмется
судить его - Предок им в помощь.

  - ... отрекаюсь, - твердо произнес Имрир, - от своего права на Консулат и
подтверждаю законную власть той, которую считаю наиболее достойной - дамы
Хели из Торкилсена... Верховной.

  Голос его сбился, Имрир подосадовал, что так - как у мальчишки.

  - Я, Хель из Торкилсена, Верховная Кольца командиров, - вдруг звонко
проговорила она, - благодарю тебя за твой дар, ибо принесен он искренне и
от чистого сердца.

  И она поклонилась Имриру, сыну Торлора Тинтажельского, последнего Консула
Двуречья - последнего навсегда.



  В берсене он отплыл из Кариана, и никто о нем больше не слышал.



  7.01.95 - 9.01.98, Гомель.



  В повести использованы стихи Михайлик, Лина, Окуджавы, Карасева,
Высоцкого, Гумилева, Ковбусь.






  1 Стрелки - безликая нежить, всадники, убивающие, чтобы обрести лица.



Людмила Богданова. 
Гомель.


                    Я ожил - и вот се мертв.

  ?

  ... Но каждый, кто на свете жил,
  любимых убивал.
  Один - предательством,
  другой - отравою похвал.
  Трус - поцелуем,
  тот, кто смел -
  кинжалом наповал.
  О.Уайльд. Баллада
  Рэдингской тюрьмы.


  Гонцы. Юлиана Сиберг.
  Оттенки ноября.
  Князь набросил на женщину все шкуры, которые нашлись в комнате, и
отвернулся к огню. Кубок так накалился, что даже через кожу перчаток
обжигал ладони.
  - Пейте, - сказал князь повелительно. - Я положил в вино перец и мед.
  - И немного каменной ромашки, и дикой гвоздики, и слегка тмина, что
растет в расщелинах... - лукавым речитативом аптекарки дополнила Юлиана
старинный рецепт.
  - Пейте! - повторил он хмуро, чтобы не засмеяться. Ему было не до смеха.
  Она опять раскашлялась. Кубок тряхнулся, разбрызгивая на белое одеяло
красные капли, похожие на кровь.
  - Госпожа Юлиана Сиберг, - продолжил князь, - если вы действительно та,
за кого себя выдаете...
  - Разве между мной и Олайне нет фамильного сходства?
  Антон посмотрел на нее и покачал головой.
  - Вы кажетесь мне неглупой женщиной, - сказал он мягко. - А дело гораздо
серьезнее, чем вы, возможно, себе предполагаете.
  - А, эти бумаги... - Юлиана повела рукой, высвободив ее из-под груды
меха.
  Антон обреченно вздохнул, присел на скамью около постели. - Да, они были
похищены здесь. Мало того, госпожа Олайне, ваша сестра, везла их генералу
Армады. И теперь, благодаря вашему попустительству, они попадут по
назначению. Вот видите, я даже не пытаюсь узнать, кто помог вам совершить
подмен...
  - Если вас волнуют только бумаги, - Юлиана привстала, и в ее глазах
отразился алый огонь, - они там, за зеркалом.
  Князь шагнул к зеркалу над очагом так стремительно, что синий, подбитый
мехом лемпарта плащ соскользнул с плеч. Он сорвал красный шнур с печатями
и наспех просмотрел - да, все бумаги были здесь.
  За спиной послышался тихий звук. Госпожа Юлиана сидела, наклонясь вперед и
зажимая рот ладонью. Кашель снова душил ее.
  - Та-ак. Что это с вами? И разве можно в таком состоянии заниматься... -
он чуть было не сказал "интригами".
  - Выбора не было, - огрызнулась она.
  - Все ли пленницы так дерзки?
  - Все ли тюремщики так заботливы?
  Князь наконец рассмеялся.
  - Пленница ли вы, решать стану не я. И что с вами делать - тоже.
  - Не бойтесь за мои нервы, - сказала на это сухо Юлиана. - Я знала, что
принимаю на себя вину сестры и вместе с ней приговор.
  - Здесь не действуют законы Джайна.
  - Вот как? Неужели вы женаты не на его принцессе?
  Пленнице не стоило задевать Нури. Антон резко встал. Разговора не
получилось.
  - Где теперь ваша сестра?
  - В надежном месте.
  Конечно, не признается. Даже под пыткой. И вовсе не похожа на Олайне.
  - Я выслал погоню.
  - Зачем вы сообщаете мне это?
  Антон пожал плечами. Когда он был уже на пороге, Юлиана окликнула его:
  - Харм! 1
  Антон, бледнея, обернулся к ней:
  - Вы не можете этого знать!
  На этот раз она выиграла.


  Вода была стеклянистая, оттенка необработанного берилла, поросшая у
топкого берега остролистом и коричневой осокой, по воде плавали
кувшинковые листья. Пруд был маленький, над ним склонялись к воде старые
ракиты. Отблеск вечерней зари лежал алой полосой на этом бледном зеркале,
и в нем величаво держались лебеди, их чистые перья светились
нежно-оранжевым. Юлиана, укутанная в синий с малиновой оторочкой плащ,
тянулась с мостков, чтобы погладить гордых птиц. Князь стоял за ее спиной
в своем плаще, подбитом мехом лемпарта, в высоких сапогах, и слегка ежился
от предвечерней стылости.
  - Это был лемпарт Сархи2, - говорила Юлиана высоким чистым голосом, все
еще под впечатлением его рассказа. - Вы думали, я не догадаюсь?
  - Вы чересчур догадливы.
  Бессознательно ему хотелось оскорбить ее, но Юлиана не среагировала.
Смотрела, как уплывает огромная ясно-оранжевая от солнца птица.
  - Я бы не испугалась его.
  Князь только покачал головой.
  - Здесь ветер, пойдемте. Опять заболеете.
  - Это не простуда, сухота. У меня были сожжены легкие.
  Он сперва не уловил смысла из-за обыденности слов. У нее манера так
странно шутить?
  Юлиана обернулась и подняла на него по-детски доверчивые глаза. Антон
вздрогнул.
  - У вас в глазах ... искорки... как от солнца.
  - Не надо этого! - вдруг сказала она резко. - Ничего не будет.
  - Чего - не будет? - переспросил он, чувствуя, как холод ползет снизу по
позвоночнику.
  Она сделала из пергамента лодочку и пустила в воду. Лодочка быстро
утонула, перевешенная печатью, Антон знал, что это старые стихи.
  - Я - не Олайне.
  Он не сразу понял, что она хочет этим сказать. Только отчего- то сделалось
очень больно.
  - Я не понимаю вас.
  Юлиана неловко рассмеялась, разводя смуглые руки и начиная поглаживать
атлас плаща.
  - Я для вас не женщина.
  - Во-от, - только и сумел выдавить он через стиснутое горло.
  - И сегодня вечером вы отдадите приказ расстрелять меня.
  - Осторожно!
  Предупреждение запоздало. Каблук скользнул, минуя край мостков, Юлиана
качнулась... Антон подхватил ее в охапку, едва не оказавшись вместе с ней
в воде. Он смутно сознавал, что делает не то, но нес ее, не выпуская,
наверх, в покои. Сапожок набрал воды, только один, как успокаивала его
Юлиана. Он стянул с нее этот сапожок и бросил на решетку очага.
Потребовал, чтобы она сняли чулок. И стал растирать узкую белую ногу с
очень маленькой ступней. Кольцо царапало Юлиане кожу, Антон содрал его
зубами и бросил где-то среди бумаг на столе. Юлиана вздрагивала.
  - Не нужно.
  - Я делаю для вас то, что сделал бы для любой женщины на вашем месте, -
резко оборвал он ее. - И вас не расстреляют. Вы не виновны. Разве только
в том, что чересчур любите сестру.
  - Разве можно любить - "чересчур"?
  Он понял, что это поединок, и принял удар.
  - Все равно я скоро умру, - сказала она спокойно. - Не все ли равно,
когда. И отчего.
  Антона взбеленило это спокойствие. Захотелось надавать ей пощечин. Но
вместо этого он бросил ее на постель и сорвал второй сапожок. Нагое тело
блеснуло, и Харм перестал быть.
  - Вы не любите меня.
  - Хватит! - он застегивал штаны, сидя на краю постели, и руки у него
тряслись. Она даже не шевельнулась, так и лежала заголенная, с
заброшенными наверх пышными юбками, и теперь ее длинные изумительно
красивые ноги с полосками темной крови вызывали в Антоне омерзение. Он
бросил на Юлиану покрывало.
  - Я противна вам?
  - Я сам себе противен.
  - Княгиня не узнает.
  Антон вскочил.
  - Нет, узнает. Я скажу ей сам и немедленно.
  Юлиана перевернулась, утыкаясь в подушку и содрогаясь от кашля, но теперь
он нисколько не жалел ее.
  Вечером к нему пришли с бумагами от военно-полевого трибунала. Перо было
скверное, брызгало чернилами и царапало бумагу, когда он подписывал
согласие на расстрел


  ... А ноги возлюбленных
  на земле стоят
  а ноги возлюбленных
  купаются в росе
  а в облаках торчит
  пьяная голова.
  О, как бы хотелось
  стать, как все,
  О, как бы хотелось
  ее укоротить слегка.
  Но только мешает
  протянутая с небес
  такая теплая
  ваша рука.


  - Нам велели!
  - Кто?
  - Князь.
  Они, связанные, ползающие на коленях в первом ноябрьском снегу, не
интересовали его. Мелден бросил коня в галоп.
  - Добейте их! - крикнул через плечо.
  Антону не сказали, что тех двоих нашли мертвыми. Целый месяц его не было в
Риссале. А когда он вернулся, земля на их могилах успела смерзнуться и
покрыться хрупкой корочкой льда - грудки желтоватой глины над прошлогодней
травой. Он не думал об этих могилах - потому что вечно помнил о другой -
на краю соснового бора, там, где расстреляли Юлиану. Он еще не видел ее
могилы, а это - вопреки всему - позволяло на что-то надеяться, и терзать
себя бесконечно, беспрестанно. И помнить. О, что это была за пытка!
  Он не узнавал себя в зеркале. И не хотел ласок Нури. Князь надел плащ, тот
самый, синий, подбитый мехом лемпарта. Оседлал Серого. Под копытами
хрустела присыпанная снежком желтая стерня. Конь двигался шагом, но князь
не дергал поводья. Он миновал голое под просторным небом поле и въехал под
сосновый шатер. Кроны сосен на фоне неба показались Антону черными.
  Он боялся, что не найдет могилы, и пытка станет продолжаться. Он подумал,
что стоило взять с собой кого-либо: кто мог бы показать. Но нашел
неожиданно легко. Кто-то озаботился поставить камень. Антон спешился и
рукой в перчатке стал очищать от инея буквы - поспешно. Словно боясь, что
кто-то застанет его за этим делом." Юлиана Сиберг. Расстреляна ноября
третьего дня года Ветра по приказу Антона Раймата, князя Риссальского, да
простятся ему грехи". Антон отшатнулся. Как глубоко прошлась по сердцу эта
насмешка! Даже с того края могилы Юлиана достала его. Кто посмел?!
  - Пришел помолиться, княже?
  Антон вскинул голову. Ридом с камнем стоял юноша в пестрой одежде шута и
колпаке с бубенцами. Лицо его казалось князю неуловимо знакомым, на тонких
губах змеилась усмешка. Князь ничего не успел ни сказать, ни сделать. Шут
повернулся и пошел в лес, покачивая худой спиной - так открытой для
стрелы! - и волоча за собой гитару - она прорывала борозду в сухой
иглице.
  - Постой! - закричал Антон, бросаясь вдогонку. - Постой!
  Но шута уже не было. Словно примстился в сумеречной тиши, как больная
совесть.


  Харм - глава тайного ордена - Алмута, имеющего военные и образовательные
цели и поддерживающего древних богов Сэнты.
  Сарха - богиня смерти на планете Сэнта, водительница луны-Корабля,
перевозящей души мертвых к их новой судьбе.


  Минск - Гомель, 21.01 - 17.08.92.
  1 Харм - глава тайного ордена - Алмута, имеющего военные и
образовательные цели и поддерживающего древних богов Сэнты.
  Сарха - богиня смерти на планете Сэнта, водительница луны-Корабля,
перевозящей души мертвых к их новой судьбе.




Людмилa Богдaновa 
(Нaстaсья Крушининa). Гомель


                                  Зеркало.


  И мир видит себя,
  и изумляется себе, и
  себя ненавидит.
  Книга Кораблей


  В утреннем парке плакала девочка. Плакала давно и устало, как охрипший от
собственного крика котенок, и оттого тихий плач этот казался еще более
безнадежным. И более важным, чем очереди за хлебом и грозящее повышение
цен, как важно все искреннее. Девочка сидела на скамейке не первый час,
она замерзла и проголодалась, но не уходила. Слезы выкатывались из
бледно-голубых глаз, ползли по щекам, падали на колени, едва прикрытые
мятым териклоновым платьем. У босоножка оторвался ремешок и был привязан
веревочкой. А на скамейке лежали гроздья рябины.
  По парку вместе с моросью гулял серебристый туман, девочка ежилась,
вздрагивала, когда опадали тронутые желтизной листья. Из тумана возник
человек. Подошел по скату горы к одинокой скамейке, присел. Спугнутая
девочка отодвинулась к краю. Не поворачиваясь, не делая резких движений,
человек произнес:
  - Отдай зеркало и возвращайся домой.
  - Нет! - сказала она сипло. Вскочила и побежала с горы - голубая
бабочка, застигнутая ненастьем, и босоножек, подвязанный веревочкой, мокро
шлепал об асфальт.


  Девочка сидела на перилах балкона, перевесив ноги в пропасть. Правда,
пропасть была ненастоящая, всего в два этажа, да и девочка не боялась
высоты. А родители и тетя, которые боялись - были сейчас в другом месте.
Девочка рвала вишни прямо с дерева и бросала их в рот. Продолговатые
листья были запорошены августовской пылью, а вишни почти черные, с
зеркальным блеском, сладкие до обморока, и с каменными косточками внутри.
  На балконе росли в ящике лопухастые георгины и при движении небольно
ударяли девочку по голому колену, тогда она морщила облупленный нос с
веснушками на переносице. Губы, подбородок и правая рука были липкими от
сока.
  - Туська! - закричал снизу пегий пацан. - Эй