.
  - Игнась? - переспросила Северина.
  - Мы знаем, что у вас депеши.
  - Пан ошибается.
  - Прошу отдать добровольно.
  Графиня Северина осторожно поставила лампу на столик.


  Игнась мерил комнату. Ему слышались сдавленные голоса, пахло паленым.
Потом зазвенело разбитое стекло. Выстрелы. И сухой треск огня, от которого
занялись занавески и сухие, как порох, половицы. Дом был старый, насквозь
просушенный временем, и хорошо горел. Хозяин, старый Пятрас и солдаты
нескоро потушили огонь.
  Офицер-каратель бинтовал обожженную руку и ругался сквозь зубы.
  - Куда она спрятала документы?!
  - Не знаю.
  - Куда..?
  - Не знаю!
  В ужасе от содеянного Игнась опустился перед старой иконой.
  Дом, разоренный пожаром, продолжали обыскивать до самого утра.
  Красными воспаленными глазами смотрел Игнась на последний на груше желтый
листок, на секущий дождь и небо в разрывах туч.
  - Похороните ее по-божески!!
  Солдат, оскалясь, больно пнул его в плечо.


  АЙЗЕНВАЛЬД.


  Запыленный вестовой протянул Айзенвальду перетянутый серой лентой пакет, и
это живо напомнило генералу орден св. Кристины, который он так и не
собрался получить. Но содержимое пакета, который он тут же вскрыл и держал
над лампой, пока не проступили лиловые размытые буквы, - отбило все мысли
намертво. "Мы ждем ту, имя которой генералу известно, в Стрешине с
документами, среди коих списки мятеж..." Он впервые узнал, что страх
обжигает - когда оттолкнул вестового и кричал в лицо перепутанному
ординарцу: - Коня! - и скакал по улицам, топча прохожих. Кто-то швырнул
ему вдогонку камень. Айзенвальд только крепче стиснул поводья. Если бы
полчаса назад ему сказали, что он будет вести себя, как мальчишка, как
рыцарь - он бы исхлестал говорившего. А теперь летел - и глаза горели от
пыли и не могущих пролиться слез.
  Город остался за плечами, и Айзенвальда взяли в мягкие объятия осенние
поля, потом под копыта легла забросанная желтыми листьями лесная дорога. И
опять жнивье, теплая пыль, золотые костры берез по обочинам. На постоялом
дворе он сменил коня и опять скакал, как железный, не замечая усталости. У
дороги плавно качнулась лещина. Айзенвальд пригнулся, выхватывая пистолет,
но пуля туго вбилась в плечо, покачнула и опрокинула навстречу летящей
дороге.
  Его сочли мертвым. Обыскали и бросили, а коня увели. Он очнулся под
сентябрьскими звездами. Мундир был мокрым от выпавшей росы, тело свело, и
в плече глухо пульсировала боль. Айзенвальд заставил себя встать.
  ... Еловые верхушки казались нарисованными, телега качалась и
поскрипывала, и ветром доносило запах конского пота и пыли.
  Небо было поблекшим, в нем сияло маленькое удивительно яркое солнце.
  - Направо.
  - Не проедем.
  - Не разговаривай!
  Мундир едущего впереди офицера запорошило пылью, и погоны, и красные
обшлага сделались одинаково серыми. За плечами ходило дуло карабина.
Всадник вдруг придержал коня, склонился, заслоняя небо:
  - Потерпите, сейчас приедем.
  Губы никак не могли собраться в ответное "да", всадник склонился ниже,
отстегивая от пояса флягу. Айзенвальд захлебнулся горькой водой, и мир
вдруг подернулся красным... Покосившаяся дверь была отворена на болото и,
как кисеей, задернута прядями дождя. Дождь бил в подорожник, проросший на
пороге, мягко стекал в подставленную девичью ладонь. Айзенвальд
шевельнулся, и хозяйка избушки обернулась.
  - Севе... Ульрика... - прошептал Айзенвальд разочарованно. Она
вздрогнула, мокрой ладонью провела по глазам.
  - Не трогай меня, солдатик. Не обижай убогую.
  - Откуда ты... вы здесь?..
  Ульрика отступила к очагу. Айзенвальд зашарил рукой по грубому лоскутному
одеялу.
  - Панна графиня... Мне надо ехать. Спешить. Ваша сестра... Коня мне!
  Чего хочет от нее этот страшный человек? Она никогда не бы ла графиней, не
знала никакой сестры... Ведьма я! Уйди, не тревожь мою память. Там боль,
там запекшаяся кровь на пальцах, там знакомый, такой родной человек
толкает меня под колючую корку льда... Золотой аксельбант на плече, по
черной воде плывут клено вые листья... Улю, голубка моя... Сташек...
Стах!!
  - Спи, спи, солдатик. Я тебе песенку спою...
  Он, не умер, как Ульрика боялась. Первое, что он сделал по возвращении в
город - велел расстрелять Игнася. Якобы за связь с повстанцами. А после
подал прошение об отставке. Айзенвальда едва не отдали под трибунал.


  Когда Игнася уводили, связав за спиной руки, он оглянулся на опаленные
стены своего дома, и ему показалось, что в окне за серым тюлем мелькнуло
бледное женское лицо.


  ... Ординарец открыл дверцу, Айзенвальд с напряжением вышел. Ординарец
хотел подставить плечо.
  - Нет, не нужно.
  Голос был слабым, не похожим на себя, как и сам генерал, но ординарец не
посмел ослушаться. Одуванчики, пастушья сумка, чабрец. Низкий холмик у
обочины.
  - Распорядись, чтобы положили камень. И высеките крест и имя. Ничего
больше...
  Айзенвальд повернулся, ставя ноги, как деревянные, пошел к коляске.
Ординарец все так же предупредительно придержал дверцу.
  ***
  Говорят, в последние минуты перед смертью вспоминается вся жизнь. Но
Северина могла думать только об Игнасе. И еще как-то странно знала, что
через несколько дней свои ее обвинят в предательстве, а неловкая месть
Айзенвальда только укрепит их мнение. И клеймо предателя будет лежать на
ней еше сто пятьдесят лет.Мертвые сраму не имут, но они не в силах себя
защитить. И как обидно, что враг ее родины, офицер-завоеватель оказался
порядочным человеком, а все те, что считались ее друзьями, утонченные
аристократы и патриоты - нелюдьми. Она не знала объяснения этому, когда
лампа уже летела, стекло разбилось, и огонь лизнул сухие, как порох,
половицы...


  Дождь перестал, и солнце осветило рыжий лес и коляску, едущую по грязкой
дороге. Всадник в мундире с золотыми эполетами придерживался за дверцу,
склоняясь с коня. Ярко алела окантовка седла и шнуры подпруги. Всадник
говорил с женщиной, а она, наклонившись с подушек, тоже придерживаясь за
край дверцы, внимательно его слушала. Потом велела вознице распрягать.
  Они ехали рядом сквозь делавшийся прозрачным золотистый лес. Проселок с
поросшими травой колеями уводил влево от гостинца, за сонными кленами
виднелся серый дом. Женщина хотела повернуть туда, но офицер загородил
дорогу:
  - Нет, не поедем. Солнце высоко, мы еше отышем ночлег.
  - Хорошо, Айзенвальд, - Северина пустила коня в галоп, подставляя лицо
ветру.


  Минск - Гомель, 25.03.91 - 31.03.96.

  1 Нем.: железный лес.



Людмила Богданова


                             Часовщик Карой


  - А что это у тебя на руке? - спросила однажды утром моя дочь Женька,
которая тогда была еще маленькой.
  - Часы.
  - А почему у них стрелок нет?
  - Потому что они электронные.
  - А кукушка в них живет?
  Я засмеялась.
  - В электронных часах кукушки не живут. Не помещаются.
  Женька затопала ножками:
  - А я хочу, чтобы жила!
  - Так Кароя нет. Был бы Карой...
  - А кто это?
  И тут я поняла, что начинается сказка.
  Карой был часовым мастером, делал разные часы и кукол для малышей. Куклы
шевелили ручками и ножками и ходили, как живые. Дети их любили, а часы не
были нужны. Их заменяли петухи. Кричали днем и ночью, будили людей,
провожали на работу и с работы; петух с красным гребнем, пестрыми крыльями
и черно-зеленым лохматым хвостом был нарисован даже на государственном
гербе. Страна так и называлась - страной Пестрого Петуха. В общем, для
Кароя тут не было работы, и он собирался уже податься в чужие земли, но
вдруг - умер старый король. Трон занял его племянник и немедленно издал
закон против петухов: они и наглые, и орут все время, мешая спать его
величеству. К тому же, говоря по секрету, новый король до смерти обожал
куриный бульон. И каждый день резали для него по петушку и подавали на
золотой тарелке под золотой крышкой.
  Жаль было хозяевам своих красивых будильников, да что поделаешь... у
короля же и стража с ружьями, и пушки... И тогда петухи решили спасаться
сами, однажды ночью поднялись пестрой тучей и исчезли. Пропали и жестяные
петушки с флюгеров, и красивые рисованные из книжек, и деревянный
золоченый петух с государственного герба. Остались только красные
петухи-пожары, но этих никто не любил.
  Позлился слегка король, что не получит днем любимого бульона, но быстро
утешился. Тихо было кругом, никто не мешал спать. Но король рано
успокоился. Начались в стране непорядки. Не будили голосистые петушки
народ, и все то опаздывали на работу, то вскакивали ни свет ни заря; не
знали пастухи, когда им выгонять скотину на пастбище, ревели некормленные
коровы, голосили козы и поросята. Не знали женщины, когда им доставать из
печки хлеб, когда готовитьзавтрак, да и который день на дворе. В обещем,
как в сказке: чем дальше, тем страшнее. Все перепуталось, и одни опустили
руки, а вторые едва не взбунтовались. Испугался король. Послал мудрецов в
далекие страны за помощью.
  Привезли мудрецы королю разные часы: и песочные, и солнечные, и водяные.
Но вот беда, пишет, скажем, писец, да и забудет часы перевернуть, и
непонятно, который час. Да и с солнечными не лучше. Возится хозяйка во
дворе, поглядывает на тень, а муж на крыше облака метлой разгоняет, чтобы
солнце не застили: а то какая тень без солнца! Совсем измучились люди.
  И тут сказал кто-то королю: жил у нас такой, Карой, часы ладил, не послать
ли за ним?
  Послали. А Кароя след простыл. Уплыл он за море. Но и там все вспоминал
родные края, синие речки и майское пение кукушек в бору. И когда делал
свои часы, вкладывал в каждые пеструю кукушечку. Разошлись часы по свету,
разнесли славу мастера. И сыскали его тогда королевские слуги. Услыхал он
обо всем, что дома творится, и отправился к королю. А тот и говорит:
  - Ну что же. Сделай мне... королевские часы. Да не с какой-то там
деревенской птицей, а такие!..
  И развел руками.
  Взялся Карой за работу. Подбирает камешки, точит шестеренки, ладит корпус.
И посмеивается.
  Вот и готова работа. Приносят часы к королю. Все в золоте, серебре,
брильянтах. Король глаз не в силах отвести, ждет, когда часы бить начнут.
И вот стрелки большая и маленькая сошлись на двенадцати, раскрылись
дверцы. Выехал в золотой коляске гордый и грозный король. На нем золотой
мундир, эполеты, усы лихо закручены, на голове корона. Раскрыл рот да как
гаркнет на весь дворец:
  - Ку-ку!!
  Придворные остолбенели. А живой король открыл рот, чтобы повелеть предать
мастера злой казни, но вместо этого оттуда одно:
  - Ку-ку!
  Так он от стыда и умер. И никто не пожалел глупого короля.
  А веселый мастер Карой продолжал странствовать по свету с котомкой за
спиной и пестрой кукушкой на плече, мастерить часы и дарить их простым
людям, а кукушка в каждые часы откладывала по яичку, чтобы во всех-всех
жили ее детки, людей будили, на работу провожали или просто веселили.
Может, и к нам заглянет мастер с волшебной птицей. чтобы и электронные
часики оживить. Только надо немного подождать.



Людмила Богданова. 
Гомель.


                     Как писать пиратские повести.


  Возьмите ручку и бумагу (если они у вас есть), сядьте в тихий уголок и
сделайте вид, что вы ничего не делаете (вариант: умное лицо).
Никого поблизости нет? Тогда вперед!
  Все очень просто. То есть, конечно, непросто. Ручка не пишет, а бумага
пугает. Повестью хочется осчастливить все человечество. А вдруг как оно
не осчастливится? Слова не идут на бумагу. И как писать, пока не очень
понятно. Но оставим пока человечество в покое. Моря! Приключения! Паруса!
Вот тут-то самое время заглянуть в наше пособие.
  ATTENTION!
  Первое, что надо сделать - это дать название пиратскому судну (для
тех, кто не знает: ударение на первый слог!). Подойдет что нибудь
экзотическое:
  "Барракуда,"
  "Каракатица,"
  или грозное, ну, к примеру:
  "Месть,"
  "Молния,"
  "Буря,"
  "Гром,"
  "Ураган."
  (тайфун, цунами, торнадо - смотри метеорологический справочник).
А чтобы придать убийственности, к названию следует подобрать
соответствующий эпитет. Весьма подходит слово "ЧЕРНЫЙ" ("Черная
месть", "Черный бурак", "Черная макарона" ( В. П. ) ! ) Менее
эффективны определения: "кровавый, красный, саблезубый" (прочие
найдите сами. Девушкам подойдет что-нибудь романтическое, скажем,
"Кровавая помидора" либо "Призрачная мстительница"; впрочем, на вкус и
цвет проблем не бывает).
  Cудно названо. Теперь нужно позаботиться о главных героях. Таким может
быть, например, боцман (он же кок - повар, то есть, и роковой
влюбленный). Имя - непременно Боб, а к имени во всяком уважающем себя
пиратском романе всякий уважающий себя автор непременно добавит
прозвище: Боб Железная Пятка! (Белая Тряпка; Роковая Тяпка; Стальной
Сапог...) Боб - положительный герой и (по закону жанра) должен
бороться, на выбор автора, с мерзким Капитаном (Тараканом,
Квартирьером, всем экипажем). Капитан (по тому же закону) обязан быть
бледным (усталым, изможденным, усатым, одноглазым, хромым, безногим,
рогатым), должен мерить палубу всеми доступными ему средствами и
изрекать гневные ругательства:
  - Черт побери!
  - Черт подери!
  - Каррамба!
  (или, для тех кто не любит иностранных слов: - Коряга!), а также
обещать всех чертей и дьяволов в чью-либо селезенку.
  На это герой (Боб Рваный Плед (одеяло такое шотландское)) должен
изысканно отвечать:
  - Ты сам себе злобный кто-нибудь (баклан, альбатрос, капитан).
  Еще в повести должны быть разные виды бурь, штормы, акулы, осьминоги,
черное чудовище, перегоревшая лампочка в маяке, крысы в трюме и
(обязательно!) звон шпаг, треск пистолетов (можно: курков), вино и
женщины (последнего особенно много). Женщины должны царапать злодеев и
ежеминутно (а можно и чаще) падать в обморок.
  Краткое примечание:
  Вино водкой не заменять, водка годится для повестей о нашествии на
Русь монголо-татар.
  Следующее. С иностранными словами (парус, якорь, брынза, мамалыга)
обращаться бережно. Всю морскую терминологию придумали англичане и
голландцы, а у нас по-английски еще так-сяк, а по-голландски точно не
умеют (разве что сыр, так его в Москве выпускают, это факт). Так что
никаких кнехтов, крюйтов и гафелей. Ну, про то, что "боцман на клотике
чай пьют", и что "юнги макароны продувают и якорь чистят", а старпом
швартовы не отдает, про это можно, только с умом, осторожненько. Читатель
- он как заяц пуганый: раз поймаешь - в следующий станет тебя за три
улицы обходить!
  Твердо запомни, дружок, четыре фразы: "Поднять паруса! Поднять якоря!
Спустить паруса! Бросить якорь!". Где остальные? Потерялись по дороге.
Но это в конце. А пока - вперед.
  Лево руля,
  Право руля.
  ПИАСТРЫ!! (это ругательство такое, японское. Для самых маленьких).
















  P.S. О том, как писать fantasy читай в следующем номере.

  *Витражи Миров*-1 Л.Богданова "...пиратские повести"
  Л.Богданова "... пиратские повести" *Витражи Миров*-1





Людмила Богданова 


"Грустная история"

Август. Утро. Спросонок
Дождик совсем окосел.
Звaть меня поросенок,
И я бреду по росе.

Нет у меня ни шпaги,
Ни гaсты, ни ржaвых лaт.
Но доблести и отвaги
Хвaтит нa всех подряд.

Я нaпрaвляюсь в гости.
Глaзa изучaют дaль,
Мой блaгородный хвостик
Зaкручен в тугую спирaль.

Но лишь душa встрепенулaсь,
Окрaсив скулы зaрей,
Фортунa ко мне повернулaсь
Зaдом... то есть, спиной.



Лишь тявкнулa в роще лисицa
И прекрaтился дождь -
Мне в пятку коллегa-рыцaрь
Вонзил ментaтельный нож.

Лежу нa блюде уныло.
Скупaя слезa течет.
Я дaже хрюкнуть не в силaх
Штрифелем зaткнут рот.

Жaждaл я пaсть со слaвой,
И тем ужaснее шок!
Грубо, невеличaво
Я был зaпихaн в мешок.

И все ж отбивaлся отвaжно,
Слaбость и боль гоня.
Но гнусный нaсильник  двaжды
Стукнул... пaлкой меня.



Все. Я лег бездыхaнным,
Злой тоски не сдержaть.
Из левой пятки нaхaльно
Торчит ножa рукоять.

Лaдно. Рыдaть не будем.
Брaтья, сдержите стон!
Я возложен нa блюде
И подaн нa прaздничный стол.

Розочки из бумaги
Вдеты в ушки мои.
Врaги не ценят отвaги,
Не ценят чести, увы!

Мне изменяют силы...
Ну кто подстaвит плечо?!..
Укропом и перцем сдобрили
Гордый мой пятaчок.



Я чесноком удушен,
Кислым облит вином,
И предaтельски скушaн
Зa этим пышным столом.

Не взрыдaли крaсaвицы пылко,
Прижaв плaточки к щеке,
И не дрогнулa вилкa
В рыцaрской злой руке.

Но знaйте! Я пaл героем!
И я лечу в небесa,
И вечно будут со мною
Август, дождик, росa.


*Витражи Миров*-1      




Людмила Богданова. 
Гомель.


                             Снег вершин.


  Ей было шестнадцать. Ее звали Лоиль - Снег Вершин, - она любила свое имя.
То ли она скользила, как луч, то ли мозаика пола скользила под ее
башмачками. Мех у щиколоток, золотой браслет у локтя и на шее - мерцание
благородного орихалька: цепочка со щитом - больше на Лоили ничего не было.
Да еще плащ из волос цвета высохшей соломы, но Лоиль называла их золотыми;
им немного удивлялись - ни в мать, ни в отца, у тех черные. Говорили, в
бабку. Лоиль никогда не видела ее, та умерла давно, даже мать помнила ее
смутно. Скользя по зале, наткнулась Лоиль на укоризненный взгляд Светлой
Матери, согбенной над прялкой, и подумав, что грешно кружиться вот так,
без ничего, перед богиней, бросила ей на голову голубую тряпку: не
подглядывай. Потом застыла перед зеркалом в гаснущем солнечном луче.
Овалом выступала из колонны отполированная стальная поверхность с
завитками из ниневий и повоя в вершине и изножии, точно рождалась из
темного камня, и в ней чудесным образом проступали другие колонны, тьма
галереи, лиловые и алые стекла витражей - и она вся, Лоиль, от темени до
маленьких ножек, нагая дева с телом белым, как снег, и глазами, похожими
на аквамарин. Она выгнула ногу; закинувшись, кончиками пальцев коснулась
мыска, и кожа заструилась, как матовый шелк. Лоиль знала, что прекрасна.
  Но пора было одеваться. Движениями легкими и напевными дотягивалась она до
одежд, набросила на тело белую широкоскладчатую сорочку, под которой груди
обрисовались тугими чашами и в колыхании табена круто выгнулись бедра.
Бедра немного сердили ее, казались нерасцветшими, по-детски худыми, Лоиль
хмурилась. И оттого обошлась не одной юбкой, а двумя. Сперва запахнула
полотняную белую из блестящего жесткого льна с ломейским кружевом поднизи,
а поверх бархатную бледно-зеленую, сразу делаясь круглее и крепче; потом
затянула под грудью черный корсаж на шнуровке, готовая переломиться в
стане, стройная, как тополек. Открыла ларец на хрустальном поставце,
сплетенный из тонких орихальковых проволок, где дивным узором расцветали
неведомые цветы, раковины, деревья и глядящие из чащи звери. Рядом с
ларцом стоял узкогорлый кувшин из цельной стали с узорной насечкой, и в
нем охапка голубых маренок. И кувшин, и ларец казались сотворенными рукой
одного мастера. Давным-давно, когда Лоиль едва успела родиться, они были
отбиты у кочевников; говорили, будто это работа Странников либо
златокузнецов Ратанги, теперь ее секрет утрачен.
  В ларце лежали золотые нити, перстни с гранеными каменьями, наручья, цепи
и ожерелья; Лоиль выбрала среди них два парчовых зарукавья и нить мелкого
зеленого сагьерского жемчуга, украсила им грудь и высокую шею. После
длинными, подобными стилетам, булавками собрала локоны, оставив
свешиваться несколько пушистых прядей - искусно, точно они выбились сами
собой, - отчего сделалась особенно хорошенькой. Рядом с булавкой воткнула
влажный, легкий, как туман, цветок. И, держа в вытянутых руках овальное
зеркальце в костяной, похожей на морозный узор рамке, закружилась по зале,
удивляясь в который раз мастерству сунских кудесников, позволивших ей
видеть себя так ясно и собой восхищаться. В зеркальце отражались блестящие
глаза, щеки, нежные, как абрикос, зеленые струи рясен вдоль щек и висков,
цвета ярчайшей кандинской розы губы. Лоиль запела.
  Звон колоколов просыпался, как горошины на стеклянное блюдо. Она уронила
зеркал