м.

***
Не просите песен - я их допел,
не просите стихов - они сожжены
ветер чертит море - берегов предел
лохматой веткой
старой сосны
Не услыште слов - и я промолчу
не увидьте снов - они солгут
только даже если
задуют свечу - 
я в янтарный терем
приду.

Я войду так тихо - не скрипнет дверь
я войду так звучно - сорвется гром!
под подушкой забыта
связка ключей
и шиповник спит
за прудом

Магдалине.
Мы сидим с тобой за одним столом
(лишь бы мне потом не лежатьна нем).
Ешь же тело мое, претворенное в хлеб,
выпей кровь мою, что пьянит, как вино,
я тебе почитаю Книгу Судеб:
все, что будет в мире, свершилось давно.
Пусть забудут все провечер сей,
но текут с наших пальцев миро и елей,
и душа твоя почиет в моей.

***
Закатное солнце брызжет
на плечи мне.
Тучи язык бьет в золотой набат.
Блики сползают, сползают,
сползут по стене,
кровью своей питая закат.
Речка-сабля вере пробьет живот.
Повитуха-надежда смехом затушит боль,
кровь омоет, в небесный лоскут завернет
и на руки примет девчонку-любовь.
Кричащая девочка, глазки твои темны.
Не знают они; умереть тебе или жить.
Закатные блики сползают, сползают
вдоль серой стены.
Мы в ложе одном,
и меч между нами
лежит.

***
Имя - четыре вздоха, четыре всхлипа,
четыре ветра, четыре вскрика;
нежнее пуха, яснее снега.
В нем боль и радость, мука и нега!..

Но Тавинат междунами
лежит в заоблачном тумане
как меч на ложе
как шрам на коже
как полуспущенное знамя.

Имя - четыре дороги, четыре поля,
четыре луга. четыре моря.
И деньпроходит, и дарит вечер,
 и солнце ляжет на ваши плечи.

Но Тавинат между нами
лежит в заоблачном тумане
как меч на ложе
как шрам на коже
как полуспущенное знамя.

***
У нас цветут фиалки,
Я стал сентиментален...
Они, как томик Грина:
сплошной ультрамарин.
Как ветер их листает!..
Но лишь пора настанет,
из бухт провинциальных
уходят корабли.

Плывут на поиск счастья
поэты и пираты,
Но светит всем им равно 
жемчужный Южный Крест.
Они везут в Каперну
кастильские дукаты,
цейлонские гранаты,
эбеновых невест.

В жестоких играх ставят
на черта и на совесть,
когда ж пригонит осень
ихнаконец домой,
 на стеклах баркентины
допишутэту повесть
и силуэт Бегущей,
и пена за кормой.

Знакомому, который гуляет
сам по себе.
Мне сказала знакомая кошка,
из зависти, а может, излукавства:
- Ваш муж гуляет по крышам,
я там его видела сегодня.

- Нет. Вы, должно быть, обознались.
Его там быть никак не может.
Ведь ночью все кошки серы.
А он, к тому же, дымчатый с рыжим.

Нет. Вы,должно быть, обознались.
Ведь он из хорошего семейства.
Он спит на пунцовой подушке
и даже мышь поймать не умеет.

Соседская кошка рассмеялась:
(Ах, как смеяться могут кошки!)
и показала из подушечек на лапах
свои опаловые когти.

 - Вы говорите, из хорошего семейства?
Да он был найден на помойке:
хозяйка сдуру подобрала,
чтобы стал приличным человеком.

Но он верен своим привычкам
и он гуляет по крышам.
Ах, милочка, он ближе к марту
еще и орет ночами.

Я вернулась. И он был дома.
Он спална пунцовой одушке.
Но бархатная шкурка на лапках
была в росе от странствий по крышам.

Письмо NN**

Ах, Наталья Николавна!
Я, дурак невероятный,
поступая невозможно,
супроть правила,
к вам пишу. Чего же боле?..
Что ж, подсыпьте в раны соли.
Ни судьба, ни смерть- старуха
не исправили...

Ах, Наталья Николавна!
Ах, Наташенька...
Не меняют имя в паспорте 
на Сашеньку!..
Что же делать...
И по этому по случаю
проявите снисхождение 
к поручику.

Ах, Наталья Николавна,
моя душечка...
Не втыкайте в меня иглы, 
как в подушечку.
Черт возьми! Pardon.
Какая вы жестокая...
Пропадай, судьба лихая
и высокая!

Ах, Наталья Николавна!
Перед дверию
вашей
лавры я чужие
даром меряю.
Загоню пистоль в подушки,
выпью вермуту...
Я, увы, не Саша Пушкин - 
Мишка Лермонтов.

***
...а ноги возлюбленных
на земле стоят
а ноги возлюбленных
купаются в росе
а в облаках торчит
пьяная голова
О, как бы хотелось
стать, как все
О, как бы хотелось
ее укоротить слегка.
Но только мешает
протянутая с небес
такая теплая
ваша рука.

***
Губ мадонны горек сок вишневый.
У тебя намокшие ресницы.
Я держу твое лицо в ладонях,
и оно трепещет, будто птица.

На рассвете простучат подковы,
заорут испуганные чайки.
Но - среди молитв и пустословья - 
вам, незрячий, посвящу молчанье.

Все стою кленопреклоненный.
Безнадежно свечи оплывают...
Я держу твое лицо в ладонях,
слезы мне ладони обжигают.

***
Спутаны сосен янтарных стволы
мечутся белок рыжие стрелы
и на песках ослепительно белых
серые спят валуны

***
Не плачьте, маленький герольд,
не надо плакать.
Еще оливкова луна
и пахнет медом,
и мы пока бессмертны и,
 не зная страха,
мы возлагаем жизни
на алтарь свободы.

И возжигая свечи
среди книг нетленных,
пока мечтаем мы
о жизни настоящей.
Над бухтой чайки,
как седые клочья пены,
и паруса-цветы
не расцвели на мачтах.

А пьяный ветер ворошит костры сирени.
Не капли крови, а роса венчает листья.
И соловей дрожит в черемуховой сени...
И так легко твоей
распорядиться
жизнью.

***
Вы так прекрасны,
что я ослеп
и принял камень
за хлеб
и за воду из родника
принял струйку песка.


- Откуда берутся твои песни, Гино?
- Откуда? - он вздохнул. -  
Из звона подков, из шелеста сухих
трав на перепутьях, из шороха водяных
струй на прибрежно м песке... И из звона
клинков. Я ведь воин...

На перепутьях
шелест сухих
трав, и черно
небо.
В этих местах
дальних, глухих
я никогда
не был.
Может, напрасны
жертвы и путь,
может, враги 
правы?!..
Но не дают
к дому свернуть
пенные струи
Ставы.

Пусть нам сулят
горе и страх,
издавна так
было.
Ноне затем
кровь на клинках
алой росой
стыла.
Если паду
 в смертном бою,
 это не ради
славы.
Песню мою
пусть допоют
пенные струи
Ставы.

В звоне подков,
в звоне мечей
алым горит
песня.
Сколько времен
и рубежей
нам суждено
вместе?
Голос тугих
струн оборвать,
мертвым упасть
в травы...
Песне из ран
 с кровью хлестать
пенной струей
Ставы.

Песня Черного Короля.
Несутся всадники - их не остановить,
не удержать, не убежать, не истребить.
Вскипает зарево багряное во мгле,
 и мчится черная погоня по земле.
Несутся стоны и моленья к небесам,
но нет пощады, нет спасенья никому;
и боль и глад и смерть ползут по их следам
и, задыхаясь, люди корчатся в дыму.

Хрипит и бьется, умирая, чей-то конь,
а рядом всадник, запрокинувшись, лежит.
И ясно видно, как ползет по ржи огонь
и тают в ранах наши острые ножи.

Все шире зарево за нашею спиной,
неудержимо мчатся всадники за мной.
У тех, кто видит, застыавет в жилах кровь.
Но я не жертва, я тех всадников король!
На лбу корона - три обугленных зубца - 
и под конем земля от топота дрожит;
есть плащ и меч, но под короной нет лица,
и оттого уста не произносят лжи.

А по земле - торопится весна.
В стволах деревьев бьет пьянящий сок.
И на обочине зеленая трава
смешно щекочет павшему висок.

***
Я бросаю листья тополиные,
Разнесите весть, что я жив еще.
Разнесите весть на три стороны.
По четвертую мосты взорваны.

***
Время костер погребальный возжечь.
Пусть сгорают
мысли мои в том костре,
и надежды, и даже
солнечных зайчиков легких волшебная стая,
что сорвалась вдруг с серебряной пряжи...

Рядом с мечом тут легло отдохнуть веретенце,
тонкое зеркальце,
нежный серебряный локон.
Что мне вся жизнь моя,
если усталое солнце,
мертвое сердце мое
на кострище высоком.

Зря, не стыдясь, не пугаясь
ни мести, ни божьего гнева,
слал я гонцов на восток. ина юг, и на запах.
Кто мне ответит, куда убежала моя королева
моя королева
ногами босыми по травам несмятым?

Как я хочу перед вами упасть на колени
и по-мальчишечьи плакать и звать, 
чтоб проснулись.
Что я еще успею сказать, всходя по ступеням?..
Я люблю вас - очень, очень, очень...
Люблю вас.
Жадный огонь, как щитом, заслонит ваше тело,
но - если голоса хватит в дыму,
то шепну я,
 как задыхался. сгорая от нежности терпкой,
 вен ваших хрупкие синие реки целуя.

Осень нам торит тропу, 
наши следы листвой заметая...
После твой конь вороной
утопит в снегу копыта...
О почему снег на ресницах твоихне тает,
грустно кончается сказка
с финалом открытым?..

Скрипка разбита,
звенит Вороной удилами...
Вырвавшись вместе с огнем
из телесного плена,
звездной дорогой идут
над ночными полями
светлый мальчишка- скрипач и его королева.

***
Засорилась ванна,
в квартире бардак,
едва хватает на хлеб
и работы невпроворот.
Но в березовых ветках,
изящных, как кружева,
каждый вечер звезда
распускается и живет.

Словно капляросы,
трепещется на ветру,
но сорваться не может,
запутавшаяся вконец
среди веток - и листьев,
которые он не сдул - 
осенних маленьких
золотых сердец.

Мне эта звезда
не дает пропасть,
а я дышу, чтобы
согреть ее.
Припаду к подушке
и выплачусь всласть,
вновь и вновь повторяя
имя твое.

***
Век изящных убийств и кружев,
романтичный и одинокий.
Мы рядимся втвои одежды,
чтобы плыть к островам далеким.

Мы придумаем их в дороге.

Нас сегодня выбрала сказка,
не навек, так пускай на время.
Мы идем по ее ступеням
прямо к зеркалу Галадриэли.

Мы увидим в нем свое завтра.

Все случилось, как мы мечтали.
У причала клипер хрустальный.
Перестук мечей деревянных
отзывается звоном стали.

Только б не опоздать к закату.



Людмила Богданова. 


                               Бу-бух.

  Возле школы в яме жил Большой Бу-бух. Он хватал за пятки пробегающих
мальчишек. Они шлепались и разбивали колени. Тогда мальчишки собрались
вокруг ямы и сказали:
  - Тебе должно быть стыдно!
  И Бу-буху стало стыдно. Он покраснел и надулся. И его стали носить вместо
шарика по праздникам. А яму закопали. Действительно, зачем возле школы
яма...



Людмила Богданова. 
Гомель.


                              Путешествие королевны.



  Просто Северный ветер
  стучался в дом.
  Просто мы открыли ему.

  Я подарю тебе терновый венец...


  Оконная наледь стала оранжевой от восходящего солнца. Скоро затопят печи,
и она подернется дымкой и станет сползать в пространство между рамами.
Тогда сделаются видны заснеженные крыши Хатана, закопченные трубы,
украшенные жестяными арабесками, и тянущиеся из труб розовые дымы. Хель
решительно отбросила укрывавшие ее одеяла и шкуры и начала одеваться. Тихо
взвизгнула, ступив на каменный пол; поверх плотной верхней рубахи
застегнула расшитую цветами и подбитую мехом локайской лисы длинную
душегрею. Хель была такой же худой, как в юности, и алая с голубым ткань
плотно и красиво облегла стан и высокую грудь. Крючки сошлись без усилия.
Хель радостно оглядела себя и, взяв со столика у кровати гребень, стала
расчесывать волосы. Потом, задумчиво сжимая гребень в руке, подошла к
окну. Глядела сквозь граненое стекло на заиндевелые деревья и оранжевое
небо за ними, на границе которого, где пламень переходил в лимонную
зелень, сияла большая зеленая же звезда. Башня подымала женщину к этой
звезде, а внизу у костра на площади топтались стражники, и нерожденное
солнце обливало розовым острия их копий.

  Безо всякой причины Хель охватило вдруг ощущение огромного счастья,
настолько всеобъемлющего и полного, как сомкнувшаяся над головой летняя
вода. Даже дыхание перехватило и ноги подогнулись так, что женщине
пришлось ухватиться за полированный подоконник. Улыбаясь неизвестно чему,
простояла она у окна, пока из-за крыш и веток не выкатилось, занимая треть
неба, огромное румяное яблоко солнца.

  Желание дороги вспыхнуло в Хели, как спущенная тетива, вместе с осознанием
этого желания. Она подумала только, что трудно будет ускользнуть из Хатана
незамеченной, а руки уже перебирали и отбрасывали одежду и искали оружие.
Оружие она выбирала особенно тщательно, зная, что в пути сможет полагаться
только на себя и на него; взяла в меру длинный прямой меч, острый и
привычный руке, широкий длинный кинжал с тщательно обмотанной кожей
рукоятью - чтобы не скользила рука, способный налету разрубить кусок
скользкого сунского ш„лка; подтянув пряжку на сапоге, вложила в петли
тяжелый засапожный нож. Поверх легкой орихальковой кольчуги надела еще
сагум на волчьем меху и грубый, но теплый плащ. Забросив на плечо пустую
пока кожаную сумку, дописала последние распоряжения.

  "Я еду в Ландейл..."

  Конечно, это было сумасшедшим предприятием, но решение принято и груз
ответственности сброшен, и подходя к двери покоя, она приближается к губам
и рукам, в которых утонет, как в теплой волне и вс„ прочее - неважное,
важное, - останется за их границей. Улыбаясь, вышла Хель из покоя, из
мира, из раз и навек заведенной судьбы.

  Мэй... Это имя пело в ней, как кораблик на легкой волне, в пушистой пене.

  - Свободны, - сказала она стражникам, и ее глаза не видели их, а сердце
пело от счастья, когда Хозяйка, стараясь казаться серьезной, шла по
коридору и спускалась до середины лестницы, где, прильнув к стене,
натянула капюшон, скрыв под ним праздничное сияние глаз. Скользящим шагом
проникла она в поварню, где заспанные повара едва начинали утреннее
действо.

  В кладовой ее обдали запахи корицы и имбиря, а из-за мешков,
загромоздивших середину, порскнули два поваренка, ворующие вчерашние
булочки. Хель едва не бросилась от них в другую сторону.

  Усмехаясь собственному испугу, она сняла с шеста окорок и дюжину
элемирских колбасок с чесноком и перцем, достала с полки сухари, пирог с
вепрятиной, мешочек сладкого карианского изюма и вино. Застегнув
потяжелевшую сумку, выскользнула она, незамеченная никем, и по тесным
неосвещенным коридорам спустилась в хозяйственный двор, по ходу дела
набивая рот лакомствами, загостившимися в карманах. Из груди Хели так и
рвался тихий смех.

  Когда-то точно так же пробиралась она переходами Торкилсена, чтобы
отправиться за грибами в осенний лес, и оделяла сладостями
мальчишек-подвладных, своих неизменных спутников, а щекочущее чувство
риска и приключения билось и пело внутри. Благословенное время
возвращалось, но теперь она была совсем одна.

  Мимо заболтавшихся конюхов нырнула Хель в парное тепло конюшни. Запах
шерсти, навоза, конского пота и кожаной упряжи знакомо ударил в ноздри,
тепло приятно обняло члены и кони тихо заржали, приветствуя хозяйку.

  Угостив мягким ломтем хлеба, она вывела из стойла Гнедого, привычно стала
седлать в полутьме, прорезаемой лишь узкими лучами из щелей и высоких
окошек; приторочила к седлу сумку, торбы с овсом и маленький арбалет; ведя
коня под уздцы, вышла через заднюю калитку и оказалась в тесном переулке,
засыпанном снегом и мусором, огороженном высокими слепыми стенами. С тихим
смехом взлетела в седло. Гнедой летящим прыжком миновал загородивший
переулок заборчик, и копыта загремели по скользкой булыжной мостовой.

  Проверяли только тех, кто въезжал в город, на тех, кто выезжал из Хатана,
не обращали внимания. Очутившись за городскими стенами, Хель пустила
Гнедого в галоп.

  Приняв решение, Хозяйка уже могла не торопиться, но этот заснеженный
простор, залитый ослепительным солнцем, пьянил так, что она, задыхаясь
ветром, гнала коня, и конь сам отзывался на жажду полета. Плащ хлопал за
спиной, капюшон слетел с головы, в лицо летели снежные искры, и Хель
смеялась, проносясь под еловыми ветками и ловя снежинки губами.

  Лес наступил неожиданно, стискивая дорогу, когда путница миновала Хатанку
по прочному прозрачному льду (где под серым дремали желтые льдины прежнего
ледостава), на поникших густозеленых лапах лежал снег. Хель помнила эти
ели. Они ничуть не изменились за те шестнадцать лет, которые прошли со
времени, когда белоголовые брат и сестра - бродячие музыканты - шли по
этой дороге, правда из Ландейла в Хатан, изредка останавливаясь в
придорожных селениях, глядя на зв„зды сквозь ветки или щели соломенных
крыш и порой забывая, что по краю бродят Стрелки. И еще Хозяйка помнила
эту дорогу, облетевшие осины на перекрестках, в их медленном шествии в
столицу через Ландейл из Эрнара через два месяца после восстания. Кол„са
кареты, тяжело загребающие дорожную грязь, всадников в тусклых кольчугах и
неистовую улыбку Мэя на посеревшем лице... Воспоминания отступили, Хель
встряхнула ветку и с визгом выскользнула из-под снежного водопада. Солнце
светило, ждала дорога, и она сама была такой же молодой, как и десять лет
назад.



  Нестройный гул и пахучее тепло господы заставили Хель остро почувствовать
усталость. Было не поздно, но солнце уже закатилось и клонило в сон.
Бросив хозяину пару серебряных, могла рассчитывать Хель на ужин и
приличную комнату. Хозяин привел ее наверх, в беленое помещение со
стройной мебелью и крепкими засовами на окне и двери, которые Хель
проверила прежде всего. За окном была скользкая крыша пристройки, но в
окно мужчина чуть больше, чем сама Хель, уже не протиснулся бы. Ужин
оказался в меру пристойным и горячим, хозяин не пожалел даже пары свечей,
одну из которых Хель тут же благоразумно задула, и пожелал ей спокойной
ночи.

  Хель заперла за ним двери, сняла плащ, отстегнула меч и села ужинать.
Половинка луны освещала слюдяные разводы окна, из щелей которого тянуло
холодом, но в углу у дымохода, где была постель, казалось даже жарко.
Стащив сапоги, Хель свернулась под одеялом. Первый ломкий сон уже подходил
к ней, когда кусачая живность, гнездящаяся в тюфяке, решила приступить к
ночному пиру. Побуждаемая яростью и брезгливостью, Хозяйка вскочила,
одарила парой теплых и ласковых слов хозяина и, свернув постель, радостно
вытолкала ее через окошко на мороз. Потом со свечой тщательно проверила,
не остались ли кроме нее в комнате еще постояльцы, и легла на голые доски,
завернувшись в собственный плащ. Некоторое время ничто ее больше не
беспокоило.

  Проснулась Хель около полуночи и некоторое время лежала не шевелясь,
выходя из кошмара и еще не полностью сознавая, где она и что с ней. Луна
ушла, и комната казалась бесконечной в темноте, что-то шуршало и
потрескивала рассыхающаяся мебель и доски пола, точно кто-то невидимый
ходил по ним; назойливо выло в щелях и от твердых досок болело тело, но
едва ли именно это могло вызвать неосознанный ужас. Пальцы Хозяйки
медленно сжались на рукояти меча. В это же мгновение она пришла в себя и
прижавшись спиной к дымоходу, готовая отразить нападение, вслушалась в
темноту. В комнате никого не было, двери и окно были заперты вс„ также
надежно - Хель могла присягнуть в этом, и только собственное дыхание
громко кипело в груди.

  Хель попыталась сосредоточиться и определить, откуда исходит страх. И
сразу же - вспышкой - осознала, какой это страх. Такой, как при появлении
Стрелков.1 И этого не могло быть.

  Хель сцепила зубы.

  Теперь кроме шороха в комнате и скулежа ветра сделались слышны другие
звуки господы. Внизу развлекалась припоздавшая компания, повизгивала и
хихикала девица и мужской голос громко требовал от хозяина браги. Чувство
опасности исходило именно снизу и меч стал мелко подрагивать в руке. Хель
заставила себя отложить его, взяла в руку нож и медленно отодвинула засов
на двери. Сквозняк бил по ногам стылым холодом, когда она бесшумно
пробиралась коридором к внутренней галерее над залом, почти наощупь.

  Все огни в зале были потушены, кроме огромного очага с разжаренным
пламенем, и от каждой балясины, от каждого столба, подпирающего потолок,
ложились густые черные тени. Приникнув к промежутку между балясинами,
глянула Хель вниз. Большой зал был перед ней, как на ладони, пустые столы
блестели мокрым деревом, среди них ползал сонный, как муха, трактирщик,
поднося кувшины и тарелки к столу, придвинутому к очагу. Некогда так же,
ночью, здесь пировала компания Эверса, второго брата барона Эрнарского, но
теперешнее сборище не сильно напоминало пир. Их было шестеро, двое в
хабитах служителей Предка, один в купеческом строе и трое одетые, как
наемники, без гербов. Купец держал на коленях девицу и изредка щекота