ожала плечами. Спорить с ней было бесполезно. Она знала это и знала,
что он знает. Еще тогда, когда он выручал напуганную девочку-лицедейку, с
ней спорить было бесполезно. И тогда, когда она, полуслепая, выезжала из
Меденя. И потом... В конце концов все сильные мужчины уступали ей. Все
Двуречье. А ведь на деле она оставалась слабой и маленькой, и ох как
боялась иногда... когда Пустошь осенила черным крылом...

  Монашку недолго понадобилось, чтобы обернуться за сильной охраной и
привезти все, что надобно, чтобы упасти от морны. А Хель еще известила
лекарок Госпиталя Милосердной, и шестеро их с самой Христей и дамой Истар
стояли у стен, наблюдая за происходящим. Паренек, смущаясь таким
пристальным вниманием хорошеньких и многим известных женщин, расставлял на
широком очищенном столе флаконы, плошки и чашки с водой и порошками. Руки,
изуродованные пытками, слегка дрожали. Правда, он сдался почти сразу...

  Женщины наклонились над снадобьями.

  - Не пробуйте лизнуть. И не вдыхайте, - предупредил лекареныш. - Это надо
смешать. Еще щепотку. И с пол пальца воды. Сунцы давно знают...

  Как на грех, в городе ни одного лекаря-сунца. Или неопытны. Или мечтают
запросить подороже. Когда такое?!

  - Нож!

  Он поводил широким лезвием в пламени свечи.

  - Госпожа?! - полувопросительно обратился он, и мягкое лицо залил румянец
стеснения.

  - Я готова.

  - Вам лучше присесть.

  Хель опустилась в придвинутое стражем дубовое кресло с высокой жесткой
спинкой, заставившей распрямиться. Ни дама Истар, ни Саент не сказали
больше ни слова, но в их глазах читалось неодобрение.

  Она посмотрела на монашка, и у того дрогнули руки.

  - Закатайте рукав, - почти беззвучно попросил он.

  Услужливые лекарки исполнили приказание.

  Несколько коротких надрезов, и вот он уже втирает серую кашицу. Так просто?

  - Через час вам станет плохо, госпожа. Может быть, очень плохо. Но вы не
умрете.

  Хель презрительно улыбнулась. Он по забывчивости продолжал сжимать ее
руку. Что ты знаешь о смерти, серв? И тут она посмотрела на его
скурченные, похожие на птичьи лапки кисти. И ей стало тоскливо и мерзко
самой себя. Видимо, знаешь...

  - Саент, если все окончится хорошо, пусть это делают всем. Лекарки помогут.

  - К сожалению, заболевшим это не поможет, госпожа.

  - Жаль.



  Хель уже перебарывала болезнь, когда мальчика достал арбалетным болтом
один из тех, кто сбежал при захвате Храма и прятался в хатанских
переулках. В святилище Семи Свечей монашку поставили свечу. И ставили еще
долгие годы, когда уже забыли само его имя.



  Мэй со спутниками въехал в Хатан через Сунские ворота, дня на три опережая
обоз. Хмурый неразговорчивый стражник повел лекарей и свиту мимо складов
Торжища, на Оружейную, направляясь к Госпиталю при Храме Семи Свечей. На
одном из перекрестков Мэй незаметно отстал от них. Держась в тени,
следовал он по темным, таким неузнаваемым и молчаливым хатанским улицам.
Копыта печально цокали по булыжнику, и в сердце музыканта поселилось
отчаянье. Он бы пустил коня в галоп, чтобы быстрее узнать, что с Хелью (
он побоялся спрашивать о ней у ворот), но старался двигаться терпеливо и
медленно, опасаясь быть задержанным стражей. Однако едва не столкнулся с
нею лоб в лоб, сворачивая на улицу Медников. Его предупредило глухое эхо и
мелькнувший свет, он отступил в нишу, зажав морду коню, чтобы тот не выдал
его ржанием. Конная стража с цокотом и легким звяканьем оружия проехала
рядом. Мэй переждал еще немного и двинулся по знакомым переулкам в сторону
Ратушной площади. Площадь, в отличие от темных улиц, была светла, как
днем, по ней вдоль фасада Ратуши, Храма Предка и дворца Торлора выхаживала
удвоенная охрана. Мэй не рискнул ехать через площадь, желая избежать
долгих объяснений, а, приподняв бревно, миновал тайный узкий проулок и
проник в Ратушу с тыла. Отодвинув знакомые доски, некогда позволявшие ему
и Хели исчезать и появляться, когда вздумается, он оказался в парном,
пахнущем навозом тепле конюшни. Мерно фыркали кони, и у Мэя стало легче на
душе.

  Прижимаясь к стене, Мэй миновал несколько ярко освещенных лестничных
пролетов, пропустил несколько стражников и очутился перед высокой дверью в
приемную. Трое охранников в цветах хатанской гвардии стояли перед ней,
опираясь на бердыши и не собираясь ни уйти, ни задремать.

  Мэй выругался, лихорадочно вспоминая расположение потайных коридоров.
Благо, все механизмы были тщательно смазаны, и ни одна дощечка не
скрипнула, когда он протиснулся по тесному пространству к панели, ведущей
туда, куда ему было нужно. Он всегда боялся, что через этот ход могут
проникнуть убийцы, но Хель полагалась на то, что мастера, строившие
хатанскую ратушу, давно умерли, а планы сгорели в Сирхонский мятеж, и
проникший в потайные коридоры скорее умер бы от жажды и голода, чем
отыскал нужную дорогу. А еще она всегда верила в людей, которые ее
охраняли.

  Панель отошла, и Мэй оказался лицом к лицу с опешившим Саентом. Двое или
трое людей, бывшие в приемной, тоже обернулись к нему.

  - Где Хель?

  - Там, - Саент указал на высокие тяжелые двери, украшенные чугунным
узором. - Она больна, не ходи.

  Стражники скрестили перед Мэем оружие, он с силой оттолкнул их.

  - Стой!

  Саент всей медвежьей тяжестью повис на Мэе, но тоже отлетел в угол. Мэй
сейчас готов был сражаться со всем светом, лишь бы очутиться у постели
жены.

  - Ты заразишься! Дурень! Двуречье...

  - А плевал я на Двуречье!

  Саент облапил Мэя, и они, тяжело дыша, несколько минут пытали силы друг
друга. Мэй уже не был тем хрупким мальчиком, которого с легкостью
отшвырнул когда-то краснорожий барон, но и Саент набрал тяжести и силы, и
они были почти равны теперь.

  Испуганный стражник, боясь сказать слово, вытирал кровь, текущую из носа.

  - Леший с тобой! - выхакнул Саент. - Иди. Медведь Сирхонский...

  Мэй расслабленно улыбнулся. Если Саент шутит, все не так плохо.

  Свечи горели на консоли, отгороженной легонькой сунской ширмой с гибкими
ветками остожника и пышными цветами на желтой бумаге. У постели горбилась
сиделка. Заснула с лицом, полуприкрытым черными вьющимися волосами,
вышивка сползла с колен. Стараясь не потревожить, Мэй обошел ее и
склонился над Хелью, разглядел ее хрупкое личико на полосатой подушке,
осененное серым узором морны, худую руку, лежащую поверх кожаных и меховых
одеял. Хотя в покое было тепло. Мэй испытал жалость и ужас и, наклонясь,
поцеловал бьющуюся на виске жилку и старый, оставшийся с казематов
Тинтажеля, шрам.

  В окно вливался голубоватый полумрак - близился рассвет.



  Болезнь непостоянна, как и всякая женщина, и через недолгое время поветрие
закончилось, как началось, так и не выйдя за пределы Хатана. Виновные в
измене слуги Предка были убиты, и Храм стоял темным призраком самому себе.
Впрочем, люди, одолеваемые насущными заботами, казалось, о нем забыли.
Ждала жатва, и для ежегодных торгов были раскинуты шатры под городом.
Хель, бледная, похожая на тень, не могла оставаться в тесных коридорах
ратуши, и Мэй купил для нее светлый дом с садом на окраине столицы,
подальше от кожевенной слободы, где она медленно выздоравливала,
избавленная от забот и волнений.

  Хатан сбросил серые тенета скорби и смерти и выздоравливал вместе с нею.
На пепелищах загремели мастерки каменщиков, зазвенели пилы, золотая
стружка потекла в бурьян. Из Райгарда, Снежны, Ландейла заспешили в Хатан
плотники и каменотесы. Жизнь продолжалась.

  Запах дыма от хлебных печей, свежей стружки, меда, цветные паруса на
Хатанке, довольное мычание коров, возвращающихся с пастбища; колокольчики,
звенящие в арках в окончаниях улиц - таков был Хатан этого бересня.

  По обочинам дорог цвел вереск, и последние шмели пели в нем свои низкие
песни. Путник, изнемогая, брел по дороге. Его израненные ноги цеплялись за
малейшие выбоины, лицо почернело от солнца и ветра, глаза слезились, а
губы запеклись, и в нем с трудом признали бы теперь мечника Верховной и
храмового воспитанника. Но если бы кто подошел поближе и осмелился глянуть
ему в глаза, увидел бы там желтую точку, как у загнанного, но готового ко
всему волка.

  Я не человек, твердил он себе, я волк, и они не уйдут от моего гнева.



  Как гудят под ногами чугунные ступени!, унося запах пепла и мокрой травы,
и все сменяет один - сырой земляной запах. Словно спустился в сердце
земли, и деревянная крышка люка хлопнула над головой. Здесь даже кладки не
было, узкий земляной лаз, и корни белыми червями чиркали по голой шее,
заставляя вздрагивать; шорсткие комочки сеялись за шиворот, когда Имрир,
согнувшись и вытянув руки, шел в темноту. Замок-за-Рекой... груда старых
развалин с не очень бдительным гарнизоном. Здесь он отыщет помощь, которую
ему некогда обещали.

  Липкий ужас придет, соберется в кулак и ударит... Только почему здесь не
ощущается ничьего присутствия? И темнота - просто темнота, без всего, что
должно скрываться за нею. Даже в детстве было страшнее... А здесь пусто.
Имрир вздохнул. Здесь не было Силы. А может, он просто не умел позвать?
Те, что вели его, что обещали - верно, они знали, как вызвать Тех, кто
Незрим. А Имрир дошел сюда - и напрасно. Что же, возвращаться и начинать
все сначала? Но те, что знали... ненавистная хорошо постаралась. Они,
верно, мертвы, а кто уцелел - он их не отыщет!.. Отчаянье подкатило под
горло, Имрир прислонился к стене и едва не зарыдал от бессилия.

  Нога споткнулась обо что-то, верно, камешек. Имрир наклонился и зачем-то
стал шарить в темноте. Обхватил ладонью обросший землей странный предмет.
И понял, насколько устал и отчаялся, как ему страшно и хочется есть.
Ненависть ушла, он был всего лишь напуганный, готовый расплакаться
мальчишка. Он вертел это что-то в ладони, а потом сунул под куртку и
устало потащился дальше.

  "Мама, мамочка... Милосердная. Я очень устал. Я посплю вот тут. Я
недолго... посплю..."



  Жена вытянула шпильку из прически, и волосы упали хмельной волной. Больше
всего на свете я люблю, когда она расчесывает волосы, созерцать этот
искрящийся лохматый водопад, запускать в него пальцы, ощущая упругость и
прохладу... как давно прошло время того короткого белого дождичка - чтобы
удобнее носить было шлем... Хель, голубка моя, пушистый одуванчик...

  Матэ появился неожиданно, рыжий, встрепанный и голодный. Служанки кинулись
накрывать на стол.

  Брови Хели удивленно приподнялись:

  - Ты вернулся?

  - Давно уже, - пробурчал Матэ с набитым ртом. - Только к тебе меня не
допускали.

  "И не допускали бы дальше", подумал я то ли ревнуя, то ли уже
предчувствуя, что он скажет еще. Вся эта история с Храмом как-то прошла
мимо меня, и не хотелось докапываться, и расспрашивать Хель, да и Храма
больше нет... Все заслонила и сожгла морна.

  - А Имрир... где?

  - Морной его прихватило, тогда еще, на дороге.

  Рот Хели округлился испуганно.

  - Да оклемался он, оклемался, - поспешил Матэ. - Только с головой у него с
болезни неладно стало. Пырнул меня ножом и ушел.

  Матэ взялся за бок и слегка покряхтел. Руки Хели упали, она стала так
бледна, что я испугался за нее. Оба мы знали, что это не морна виной,
что...

  - Память к нему вернулась... Хатанская Милосердная! Мэй!

  Это был голос на грани срыва, как перетянутая струна.

  - Людей собери! Пусть его ищут! Кто хоть след сыщет - вдвое, втрое
наградить! Матэ, где он от тебя ушел?

  - В полудне от Хатана на Карианском тракте. Искали его там уже. Как в воду
канул.

  - Бери людей, сколько нужно, ищите еще!

  Матэ выбежал.

  Я взял ее холодные руки:

  - Не в себе он после морны, слабенький. Далеко не уйдет. Пережидает где...
Или сюда пошел. Так и мышь не проскочила бы...

  - Сюда?! - Хель вскочила. - Вели седлать! И оружных!

  Я заглянул в ее плывущие зрачки и понял: Замок-за-Рекой.



  - Что за шум? - дама Истар Йонисская, жена Гэльда и невестка Матэ, стояла
на пороге, отряхивая меховые рукава. - Али мои соглядатаи мышей не ловят?
Чего я не знаю?

  - Ох, Истар, - только и сказал я.



  Рассказ продолжался до ночи. Истар все больше хмурилась и грызла костяшки
пальцев.

  - Конечно, о том, чтобы ей ехать, и речи быть не может.

  - Что?! - вскинулась Хель.

  - Не одна ты в Двуречье. Вестников за Кену пошлем. И сыск учиним. Через
мелкую редь не просочится.

  Я поддержал Истар, как мог, испепеляющий взгляд Хели остановился на мне, и
Истар как бы невзначай убрала у нее из-под рук все тяжелое. Ох, горька
участь встревающего в семейные свары.

  - В конце концов, я поеду! - брякнул я.

  Хель сощурилась:

  - А Ландейл?

  - Луну простоял без меня и еще простоит, помощники у меня толковые.

  - Бургомистр... - фыркнула она.

  Я пошел отдать приказания слугам. На рассвете я должен был выехать из
Хатана.



  - Кто здесь?!

  Свет походен резанул глаза, и Имрир вяло заслонился рукой.

  - Кто ты?! Что ты здесь делаешь?!

  У него не было сил бежать. Он попытался нашарить рукоять ножа.

  - Да знаю я его, - прозвучал сипловатый радостный голос. - Имрир он,
мечник Хозяйки. Ты откуда здесь взялся?

  - Да отлыньте! Он с голодухи едва живой!

  Сильные руки подхватили, почти понесли наверх, к воздуху и свету.

  - В казармах я его видел... паренек славный...

  Имрир очнулся за столом над миской похлебки с ложкой в руках. На какое-то
время стало тепло от заботы этих простых воинов, ледок на сердце подтаял.
Но пришла мысль, что это могли бы быть его воины, и Имрир ожесточился.

  - Ты из Хатана? Гонцом? Мы тут, как на краю света; почитай, и боги о нас
забыли.

  - Не гонцом... нет... Не помню я... морна в Хатане.

  - Морна?!

  Командир тяжело оперся о стол.

  - Вот почему вести не доходят.

  С подозрением посмотрел на Имрира:

  - А ты не врешь часом, парень? Морны на Двуречье, почитай, лет триста не
было!..

  - Да не станет он врать! Он Хозяйку в Ландейле спасал.

  Имрир поперхнулся. Его пребольно съездили по спине.

  - Не налегай, не налегай вельми. Нельзя с голоду много есть попервой-то.
Скрутит.

  И как приговорили. Во внутренностях точно повернулся горячий рожон.
Спас... кого?! Когда?! Ту, что предала родичей, отца, предала и убила. И
он еще живет?

  Согнувшись, схватившись за живот, Имрир бросился вон из караульни. Солдаты
засмеялись вслед.



  - Зря вы его в живых оставили.

  Мэй провожал Истар узким коридором, и аромат ее духов накрыл с головой.

  - Это жестоко.

  Истар пожала плечами:

  - Война всегда жестока.

  - Война закончилась.

  - Нет, - пока в живых остается хоть один из этой своры. Распоряжусь
удвоить охрану у покоев Верховной.

  Мэю сделалось больно. Именно сейчас он должен уезжать от жены. Когда она
еще слаба от болезни, когда вот-вот может начаться новая война. Мало она
настрадалась? Милосердная! Хотя бы в зрелости дай ей покой!

  - Вы должны были убить его ради своей же безопасности. Чтобы он не
сделался знаменем новому мятежу. Интересы государства...

  - К лешему! - Мэй стоял посреди коридора и орал на высокородную, как на
провинившуюся девчонку. - Разве ты не можешь понять, что есть вещи
поважнее государства и личной безопасности?!

  Истар слабо улыбнулась:

  - Ты повторишь то же самое, когда ее убьют?

  ... убьют. И не нужны будут баллады и песни о любви и милосердии, легенда
о Хатанской Карете, и неугасимость на площади семи свечей; не нужны будут
ландейлские витражи; и скрипка, и сказки - все, чем жив и живет
Мэй-музыкант...

  - Ты права, Истар. Но если бы Хель поступила, как советуешь ты, я бы
никогда ее не любил.



  "Горький дым на руинах разрушенного Тинтажеля...

  Что ж ты, Консул, не смог отстоять свою твердыню?

  Не восславят тебя в веках менестрели

  и да будет проклято твое имя!

  Ты бежал, как трус, и заслужил забвенье."

  Имрир медленно, как сквозь воду, шагнул вперед:

  - Ты лжешь, пес!

  Люди застыли. Время в господе сделалось вязким, как патока.

  - Ты лжешь!! - он с кулаками кинулся на музыканта, тот вскинул динтар,
защищая его от ударов, а Имрир целился в усталое, изрезанное ранними
морщинами лицо.

  Имрира оттащили. Он рвался из чужих грубых рук, как щенок с цепи, с каждой
минутой слабея, точно ярость выливалась из него кровью из взрезанных жил.
Он обвис в чужих руках, плача и ругаясь, забыв про гордость.

  - Консула защищает! Глядите! Отвесть его куда следоват!

  Говоривший сплюнул на пол.

  - Пес! Вы все псы! Трусы!

  - Охолонись.

  Толпе не нравился его крик, толпа дышала, как многоголовый зверь,
набираясь злости, и Имрир надеялся, что его растерзают, потому что он не
переживет этот стыд, эту невозможность отомстить. Он отчаялся. И лишь
какая-то мысль в недопетой песне цеплялась, теребила краешек его сознания:
что-то, что надо было непременно вспомнить прежде, чем все закончится так
бесславно. Его потащили наружу, под холодные мелкие звезды, Имрир думал,
что его убьют, но его только выкинули в грязь, напоследок больно пнув
пониже спины. Дверь захлопнулась. Он отбил о нее кулаки и плакал в грязи
от стыда и бессилия, пока кто-то не тронул его за плечо.

  - Ты обвинил меня во лжи.

  Имрир пожал плечами, пряча мокрое испачканное лицо. Ему было все равно
теперь и не хотелось, чтобы кто-то вырывал его из этого. Он все , все
сделал не так, позабыл все, чему его учили, поддался ярости, погубил свое
дело, предал память отца... Они поют грязные песни: конечно, теперь некому
пережать удавкой их горло, заставляя умолкнуть грязный рот... Он - он
недостоин теперь даже думать об... о Консуле Двуречья.

  - О-о!..

  Из горла вырвался полустон-полувой. Вот и все, что он может себе
позволить. Умереть, как раб, на этой раскисшей дороге. Он, наследник
владык, не оправдавший их упований. Почему не уходит этот музыкант?!

  - Чего... тебе надо? - с усилием выговорил он.

  Он скажет и уйдет. О, пусть он скорее уйдет!!



  - Почему ты так защищаешь его? В то время, когда другие плюют на него и
проклинают саму память...

  Имрир потупился:

  - Вот поэтому...

  - Он был храбрый человек, - сказал музыкант.

  - Да! Он три часа бился раненый на подъемном мосту, в одиночку защищая
врата Тинтажеля.

  - Чем?

  Имрир опешил.

  - Разве это важно? У него был двуручный меч.

  - А рана была тяжелой?

  - Я не знаю.

  - Славно, юноша. А ты когда-либо держал в руках двуручный меч?

  Имрир недоверчиво посмотрел на музыканта.

  - Ну, тогда хотя бы возьми вот этот, - музыкант протянул ему корд из
набедренных ножен. - И попробуй... ладно, не повторить этот подвиг...
просто подержать над головой.

  - Я об этом не думал...

  Музыкант необидно улыбнулся:

  - Похоже, твои учителя хорошо думали за тебя.

  - Я не... с чего ты взял?!



  На следующее утро ударил мороз, грязь дороги сделалась твердой, как
камень, на который сеялась с низких туч мелкая снежная крупа. Асбьерн
заботливо укрыл динтар плащом.

  - Больно, что все против одного?

  Имрир, не отвечая, угрюмо шагал рядом. Асбьерн повернулся и пристально
заглянул в его глаза:

  - Ты хочешь... спросить что-то очень важное. - и боишься.

  Юноша сглотнул:

  - Там, в песне... может быть, он жив?!..



  Зубчатая стена леса резко выделялась на белесом зимнем небе - заброшенный
замок, обиталище призраков и легенд... Дорога петляла в заснеженном поле с
островками торчащего бурьяна. Имрир брел, едва не тычась в спину Асбьерну,
с трудом переставляя негнущиеся ноги.

  Развалины, занесенные снегом, открылась внезапно среди голых веток
шиповника, оторочивших обсыпанные берега, над черными лужицами воды во рву
поднимался пар. Сквозь тонкий прибрежный лед виднелись перепутанные донные
травы, сонная лягушка. Стена резким изломом вставала от воды, часть замка
в свое время выгорела и обрушилась, валялись глыбы и камни, обгорелые
остовы балок, чуть присыпанные шершавым мелким