о. И побежала каменными переходами, путаясь в юбке и не желая
встретиться с кем-нибудь. Походни горели редко, скважни были темны, но она
знала тут каждый поворот и каждый камень. Перед тем, как войти, она
провела рукой по волосам, оправила одежду и глубоко вздохнула, что здесь
нет зеркала. Стражники, как всегда, заступили ей дорогу. Лоиль произнесла
условные слова, с гордостью думая, как повинуются ей эти могучие воины в
пероподобных харарских доспехах и с каким восторгом глядят на нее. Под
этими жгучими взглядами, расправив плечи и гордо неся голову, переплыла
она в предпокой и тут запнулась. горбунья выходила из обиталища Верховной.
Они едва не столкнулись. Лоиль помыслила. что не к добру уронила зеркало.
Ей не хотелось встречаться с лечьцей. Та ничего не скажет, конечно, но от
ее взгляда холодный ветерок пробежит по спине и долго будет зябко и
противно. Лоиль же не виновата, что ей хочется быть красивой даже там, где
медленно и мучительно умирает человек. Пусть следуют уставу в одежде
госпитальерки-нищенки, подобранные из милости, пусть исповедуют
единственно милосердие к страждущим - Лоиль хочет жить! Быть красивой,
дышать полной грудью, петь во весь голос, отбросить мерзкие тряпки и ничем
не прикрывая золотистую голову. И стать чьей-либо женой. Она слишком жива,
чтобы добровольно от этого отказаться. "Я ненавижу тебя! Уходи!" И в то же
время она боялась этой горбуньи - состарившейся прежде срока, с трясущимся
подбородком и всеведающими глазами, боялась не столько за страшный облик,
сколько за то, что эта женщина, наделенная чудесной властью, могла сделать
с любым, боялась - и не могла себя заставить хотя бы почитать ее, как
делали это другие. А ведь Лоили следовало ее почитать. Хотя бы как жену
вуя. Безродную! Как, как мог он - наследник древней крови, - жениться на
такой женщине?! Околдовала? Но еще отчаянней презирала Лоиль Антонию,
сестру отца, вторую, унизившую род, соединя свою жизнь с купцом и
разбойником, огромным, подавляющим своей силой, похожим на седого
сирхонского медведя, ненавидимым до боли в стогнах и желанным до того, что
иногда Лоили хотелось себя за это убить. Она не отвечала, когда он пытался
с ней заговаривать, а он смеялся на это, и смех его был похож на ворчание.
А она носит Щит Предка на груди, женщине больше пристало веретено, так
сказал ей как-то отец. Лоиль взвилась, она кричала, что не желает
потворствовать безродным, она дочь барона и будет поклоняться Щиту...
  - ... именем которого меня убивали. - И прибавил: - Откуда в тебе столько
гордыни? Не понимаю...
  Больше они об этом не говорили. Лоиль не спрашивала у матери, но
догадывалась, что та на ее стороне.
  А еще отец заставил ее быть сиделкой при Верховной. Будь воля, Лоиль
никогда не пошла бы на это, хотя когда горбунья набирала девушек из
госпиталя, некогда основанного ею и посвященного Хатанской Деве, каждая -
родовитая и безродная - стремилась удостоиться этой чести. Отец сказал,
что хочет видеть Лоиль среди них. Когда мать услышала это, лицо ее
заледенело и поджались уголки губ. Как всегда, когда заходила речь о
Верховной. Но она ни словом не выдала при Лоили своего неудовольствия.
Потом, когда считала, что дочь ушла, произнесла что-то тихо, а отец
помянул Хатанскую деву, Лоиль не поняла, зачем. Но мать улыбнулась горькой
улыбкой: видимо, для нее в этом не было тайны. А нынче Лоиль не хочет
перерешать, даже если бы мать и добилась своего. Потому что есть Райнар.
Он есть, и у Лоили замирает сердце и подгибаются ноги. Но будет ли
что-либо? Она не скажет горбунье, что ненавидит ее, чтобы та не огневалась
и не открыла правду. Что ты мне нагадаешь, горбунья?..
  - Не иди...
  - Разве я опоздала?
  - Нет...
  Зачем же указывать мне, подумала Лоиль и, не оглянувшись, толкнула дверь.
Чтобы не раздумать. Ей всегда было тяжело входить сюда, воздух казался
спертым и плотным, со сладким привкусом тления. Хотя окна и были
распахнуты настежь, и в густо-синих и алых витражах сиял отблеск влажной
висящей над тополями звезды. Ветер трепал, ерошил сад, резные листья
обрисовывались на фоне неба, и сад был похож на лес. Запахи влажной зелени
и земли врывались в покой, мешаясь с ароматом белой наранхской сирени,
расставленной в плоских тяжелых чашах с наплавленным узором звезд и
цветов. Ковер, сшитый из шкур белых локайских лис, был брошен на мозаичный
пол у постели, ноги утопали в нем по щиколотку, прикосновения меха
доставляли блаженство, а шаги делались неслышными. А на постель глядеть не
хотелось. Едва взгляд поворачивал туда, у Лоили начинался спазм удушья. и
она неслась к окну, перегнувшись через подоконник, долго пила настоянный
на весенней листве воздух. А потом, стиснув зубы, обращалась к своим
обязанностям. Обязанности были несложны. Верховная чаще спала, и тогда
достаточно было сидеть подле нее, иногда подать воды, взбить подушку, и
Лоиль склонялась, тщательно пряча брезгливость. Когда же речь заходила о
делах, девушке приказывали уйти.
  Брезгливость можно было и не прятать: верховная была слепа. Хотя иногда
Лоили казалось, что та видит тех, кого любит. И поворачивает взгляд на
огонь свечи. Но потом заглядывала в ее длинные глаза с неестественно
расширенными зрачками в яшмовых овалах радужки и понимала. что
заблуждается. Ей делалось страшно. Лицо верховной было похоже на
изуродованную шрамом маску, а руки, лежащие поверх одеяла - в них часто
приходилось втирать лекарства - иссечены тысячью мелких незаживающих
царапин. Лоили было отвратительно это и иногда казалось. что верховная не
может ни двигаться, ни говорить. Это была страшная, продлеваемая насильно
агония. А Райнар прикасался с нежной лаской к этим ужасающим рукам, к этой
маске лица - и ему не было противно! Лоиль не понимала его. До какого-то
дня он казался ей щенком, глупым и нахальным, хотя и был старше ее на год
и словно не замечал ее презрения. А она ходила и злилась на него. А
однажды, придя сюда, в этот покой. вдруг увидела его в луче света с
динтаром в руках, тяжелые рамы качались и луч плясал, и его темные, как
кора ореха, волосы отливали золотом, а лицо и вся тонкая вытянутая фигура
- как рисунок на старинных гобеленах. Бронза с розовым и текучий воск. А
голос чужой: взрослый, глубокий и бархатный. Он пел для верховной, как мог
бы петь его отец. Ничего не видя вокруг себя. Лоиль застыла, покачнувшись,
осознавая, что он похож на древнего северного короля, Предка, приведшего в
Двуречье их народ. И полюбила его.
  "Ибо крепка, как смерть, любовь;
  люта, как преисподняя, ревность;
  стрелы ее - стрелы огненные.
  И великим водам не дано загасить любви,
  ибо она - пламень весьма сильный."
  Лоиль увидала черноволосую осунувшуюся девушку у витой колонки балдахина и
задохнулась. Вот уж кого ей меньше всего хотелось бы видеть. Могла бы
позаботиться о том, чтобы не мозолить глаза. Знает же, как Лоиль не терпит
ее, любимицу горбуньи и ее примерную ученицу. Дара, дочка цветочницы из
предместья Прачек. Уродина. И смеет любить Райнара, ее Райнара! Если Лоиль
дочь командующего, это не значит, что у нее нет глаз! Райнар никогда не
унизится до этой... Хотя его мать... А ее отец... Мать молчит, но Лоиль не
слепая. А простолюдины смеют петь и рассказывать легенды. И Райнар... Она
топнула ногой и крикнула, что это ложь. И что этого не было никогда.
Никакой Хатанской кареты и никаких молний на клинках, а Стрелки - сказка
для маленьких. А он показал ей сожженный до половины клинок и сказал. что
нет ничего дурного в такой любви, и сказал, что если бы не был сыном
своего отца, то не отказался бы быть сыном ее. Лоиль подумала, что
возненавидит его. Мать, увидев клинок. сказала, что незачем носить в дом
испорченные вещи и хотела выбросить его, а потом Лоиль увидела тот же
клинок в покоях верховной и поняла, что мать опять что-то скрывает. Не-ет,
ей вовсе не хотелось видеть эту дурочку Дару. Ее и Сверрира, сына
горбуньи. Тот весь пошел в матушку и ходил за верховной, когда горбунья
болела - а теперь это случалось часто. И смотрел на верховную такими
глазами, что Лоиль не выдержала однажды:
  - Не пойму, чей ты сын - моего дяди или мужа верховной!
  У них ведь были одинаковые глаза: длинные, синие, обреченные.
  Сверрир виновато улыбнулся, улыбкой напоминая мать. Вот так же он
улыбался, глядя на Дару. Лечец несчастный. самое мужское занятие!..
Сверрира в покое не было, зато была мать Лоили. Лоиль вздрогнула. Она
стояла в тени высокой створчатой двери, и мать ее видеть не могла. Сидела
на краю постели, наклонясь к верховной, профилем к Лоили, и лицо е было
хмуро. Верховная утопала в подушках, раскрыв глаза. И тогда Лоиль чуть ли
не впервые услышала ее невнятный голос:
  - Ис-тар, я прошу тебя...
  - Ты не должна говорить так. Твоя жизнь драгоценная для нас.
  То ли слишком дрогнули губы, противореча словам, но Лоиль поняла. что мать
лжет.
  - Ты понимаешь: это агония. Мне легче умереть, чем переносить то, чем вы
пытаетесь поддержать мою жизнь.
  Лоиль удивилась. Ей казалось до сих пор, что верховная ни о чем не
догадывается, они долго и старательно обманывают ее, и им удается их
обман. А та все знала?! О Предок! Лоиль поняла. что верховную можно
уважать. Маска верховной исказилась:
  - Сделай это, Истар! Никому другому я не смогла бы это сказать. Ни Мэю,
ни... Гэльду. Им будет... жаль.
  - А мне... не будет?
  - Ис-тар...
  - И вообще, эта девочка... - Истар указала рукой на откинувшуюся к
столбику бледную Дару. Лоиль подумала, что та сейчас упадет без чувств.
  - Она... не скажет ничего.
  Каждое слово давалось верховной с трудом, лоб покрылся испариной.
Неимоверным усилием подняла она руку и накрыла ладонью запястье Истар. У
той стало страшным лицо.
  - Я... не могу.
  Не могу, не могу! Хотя это так быстро решило бы все. И Гэльд...
  Лоиль закричала.
  Истар вытащила ее в переднюю. У матери были железные руки, и Лоиль висела
в них, как тряпичная кукла, закатив глаза. У стражников были потрясенные
лица.
  - Ей плохо, - сказала мать. - Воды. И Христю к верховной, скорее!
  Истар подчинились беспрекословно. Лоиль сжимала губы - это было
единственное, на что она была способна сейчас - и отчаянно мотала головой.
Вода текла по подбородку, по шее, расплескивалась. Истар устала Лоиль
держать.
  - Помочь? - спросил участливо стражник.
  - Нет, - отвечала Истар резко и поволокла Лоиль за собой почти силой, едва
не выворачивая руку - та спотыкалась, готовая рухнуть, не в силах идти. К
счастью, идти было недолго. Мать втащила ее в тесный сводчатый покой и
бросив на бело-пятнистый мрамор, первым делом заперла дверь. Дверь была
двустворчатая, высокая, с тяжелым засовом, Лоиль следила за матерью из-под
растрепанных волос и ей делалось страшно - сдвинуть такой засов ей не
хватило бы сил. И кричать бесполезно. Истар задернула бронзово-черный
занавес и обернулась к дочери. У нее было страшное лицо. Лоиль не могла
сопротивляться, Истар за плечо подтащила ее к противоположной стене и
снова бросила на колени, и если бы не держала ее, то Лоиль упала бы
навзничь; ее одежда была в беспорядке, прическа рассыпалась, волосы
душистой спутанной завесой закрыли лицо, но сквозь них Лоиль увидела то,
чего никогда не видела прежде и не могла и предположить, что такое
существует. Перед ней среди голых каменных столбов висел на цепях
блестящий щит с бронзовым жестким ликом, и к нему от бронзовой чаши
поднимались языки огня, а в глубине ниши, за щитом, стояла эбеновая
женщина, укрытая покрывалами, с золотым обручем у висков. Под ноги женщине
была брошена золотая и тонкая сунская ткань. Они были в святилище Предка и
Черной Сестры.
  Мать разорвала на Лоили сорочку, обнажая груди, и взяла с низкого
жертвенника под огнем чашу с молоком и стеклянный нож. Лоиль затрепетала.
  - Клянись молчать.
  - Не-ет...
  Истар за волосы оттянула назад ее голову: так, что глаза Лоили уперлись в
зрачки божества.
  - Чей знак ты носишь на груди? Клянись.
  Губы плохо повиновались Лоили, она едва могла шептать, а когда мать
рассекла ей грудь и кровь закапала в молоко - повалилась ничком в холод
пола, желая погаснуть. Истар плеснула содержимое чаши в огонь.
  Потом занялась дочерью. Смоченной в едкую жидкость губкой обтерла рану,
обожгло болью, но кровь унялась. Истар плеснула в круглый бокал без ножки
золотого вина и принудила Лоиль выпить, зубы той так сильно стукнули по
краю, что раздавили стекло, и острый скол раскровянил рот. Но Лоиль
очнулась. Зато Истар мучительная борьба и полученная клятва точно лишили
силы, и она стояла обвиснув плечами, опустив черное лицо; бокал, который
нельзя было отставить недопитым, вздрагивал в ее руке. Лоиль глядела на
мать, презрительно кривя красный рот.
  - Взяла меня в сообщницы?
  Истар вздрогнула, в глазах мелькнула боль.
  - Ты думаешь... я могла бы это сделать? Я люблю ее.
  - Больше, чем отца?
  - Это несопоставимые вещи.
  Ответила сухо и отвернулась к стрельчатому окну с ромбовидными золотыми и
коричневыми стеклами. Со спины худая, одетая в черное, с высокой блестящей
прической, Истар казалась сестрою Лоили, они были теперь, в этом
молчаливом противостоянии, как два клинка, харарский и ясеньский, Лоиль
облизала окровавленный рот. Потянула на плечо сорочку.
  - Ты изуродовала меня.
  - Мужчины любят не за это.
  - Я могу идти?
  Отцу она сказала, что порезалась... Грудь под повязкой отяжелела и
набрякла, Лоиль боялась. что это увидят все; будто левой стороной своего
тела она девушка, а правой уже женщина, и молоко вот-вот брызнет из
набухшего соска; полотно неплотной повязки растягивалось, окутывая сухим
теплом, ерзало под одеждой, потом вдруг стало мокрым... В бреду она
кричала на мать.
  Потолок был деревянный и очень низок, в широком окне плескалось бледное
пламя - отражение светильника; постель качалась, как ладья, хотелось
уцепиться за нее руками. В голове бродил сухой жар - колкое и пьянящее
летнее сено - а правая грудь была мокрая и тяжелая, точно не ее. От
сквозняков толкались гобелены. Лоиль поняла. что нага. Сверрир, бесстыдный
мальчик, калил над огнем белый ясеньский нож. Лоиль не поняла. что ему
нужно. Боль пришла не снаружи, а словно изнутри - мгновенная, жгущая,
зарница месяца зарева, вязнущая в мокром тесте. И еще две зарницы. Лоиль
со стороны услыхала свой крик. Сверрир мял ее грудь, и пальцы его были
сильны. как у мужчины. Железные. Мял и тискал, и тело брызгало кровью и
гноем. как Лоиль исходила криком. И пыталась оттолкнуть его но руки точно
приклеились к кожаному одеялу. Потом широкое раскаленное лезвие легло на
отверзтые раны. Лоиль захлебнулась. Сверрир плакал вместе с ней, склонясь
так низко, что смешивалось их дыхание, и склонялся все ниже, пока Лоиль не
слила с его губами свой обожженный запекшийся рот. Потом его пальцы
успокаивали боль. Повязка была сухой и жесткой, царапала...
  Горбунья не пришла. Мать сказал, что она хворает. "Ты мне не веришь?"
Брови матери были сведены к переносице, лицо почерневшее, губы сухи. Мать
не плакала.
  Она наливала Лоили золотое вино с травами. Лоиль отказывалась от питья.
  Она не помнила, приходил ли отец. Райнар не пришел. Выходит, он не любил
ее. Не любил. Не любил.
  ... Пятна солнца дрожали на потолке, небо за окном было ослепительным. Шел
студень. Лоиль впервые вышла из покоя. Только тогда она узнала, что
верховная умерла.
  Лоиль спрятала свое уродство в тяжелый бархат, глухой под горло на частых
крючках; широкая юбка с треном, широкие рукава, сходящие на нет к
запястьям, и ни искорки золота ни в ушах, ни на пальцах. Бледная, как
снег, в золотой сетке распущенных волос, она шла, шатаясь. Она искала
Райнара. Она побежала бы к нему, если б могла бежать; ни у кого не
спросясь совета. Она встретила его на повороте коридора. где яшмовая
колонна уходила к витой капители, и солнце било спереди и сбоку, и он шел
в этом солнце - королевич со старинного гобелена, шел, как слепой. Лоиль
угадала, что он бледен, что почти не похож на себя. Как после долгой
болезни. И бросившись к нему, обняла и прижала к себе, согревая, и сердце
билось у горла неровно и часто, и точно струна дрожала и ныла в больной
груди.
  - Мама!!
  Потом увидел лицо Лоили, обращенное к свету, и отшатнулся.
  - Я-а... не хочу никого видеть. Уйдите!
  ... темный коридор с осыпающейся штукатуркой, впереди за хрупкими дверьми
пролом винтовых ступенек, и по бокам две чаши с огнем. Сверрир замер у
стены. Лоиль загораживала ему дорогу.
  - Ты хороший... ты добрый... ты не прогонишь меня!..
  Пальцы слепо скользнули по его лицу. под ними была теплая кожа. шершавость
бровей, разлетающиеся синие глаза.
  - Ты не уйдешь... Не уходи, слышишь?! Я не отпущу тебя...
  Она рванула обеими руками рыжий глухой бархат, и платье распалось надвое.
Рыжее, как кровь. Потом треснул табен сорочки. И, как сердцевина плода, из
оболочек выступило прекрасное тело: бедра, круглый золотой живот, левая
грудь, как яблоко, напоенное соком, и сухая, сморщенная правая. Все жаркое
устремленное тело. И летящие руки обрывали крючки с котты Сверрира,
распутывали шнуровку на рубашке, упал к ногам кольчатый звонкий пояс.
Золотая сердцевина плода, дышащая огнем, и бледное лицо над ней. И шепот:
  - Я уродливая, я знаю! Возьми меня!
  - Не-ет...
  Он не понимал, как сумел вырваться - не держали ноги. Побежал, пригинаясь,
стремглав, заслоняясь ладонями.
  - Ты трус, трус! - неслось вдогонку. - Сын горбуньи!
  Хриплый крик вперемешку со слезами. Молнии глаз. Потом Лоиль качнулась к
стене и била. била в нее кулаками, кровяня кулаки, полуголая, и
захлебывалась в слезах.


  4 - 12.01.90, Минск - Гомель.



Людмила Богданова

                          Справка, что я псих.

  - Получил! - Юлька ворвался в комнату общежития, потрясая желтой бумажкой
стандартных размеров и буквально захлебываясь от счастья. Был Юлька низкий
и худой, но голос звучал ого-го, как у известного оперного баса с
неросской фамилией. - Получил!!
  Студенты бросили все и столпились вокруг.
  - Отойдите, отойдите! - голосил староста группы Камышкин. - Дышать не
видно.
  Ага, разбежался. Всем хотелось пощупать счастливчика, почти именинника. Не
каждому на курсе удавалось получить справку, что он является
государственным психом. Можно сказать, за последние десять лет никто не
добивался подобной чести. А вот Юлька добился. На него смотрели сверху
вниз, но с уважением.
  - Ну и? Ну и? - частила и подскакивала пухленькая Оля Рабинович.
  - Одно противоэтичное деяние без нанесения материального и физического
ущерба, - сообщил Юлька с гордостью.
  - Пф-фе, - скривилась признанная красавица факультета Верочка,
презрительно, как сериал-дива, тряхнув прической. С волос полетели искры,
и кое-кто, забыв, что это писк моды, шарахнулся.
  - Посадник добился от вече во избежание, - Камышкин внушительно поднял
перст.
  - А что? А что ты сделаешь? - заволновался народ.
  Юлька разгладил справку, почти лиловую снизу от количества печатей.
  - А давай, - разволновалась Олечка, - а давай прилюдно разорви и растопчи
парсуну посадника.
  - Пф-фе, - изрекла красавица Верочка.
  - Банально. Было уже. И никакого удовольствия.
  - А давай...
  - Голым по городку пройти? Холодно, простудиться можно.
  Все посмотрели на Юльку: да, простуды он мог не вынести.
  - А давай голосовать всех в партию защиты прав домовых.
  - Вот они тебе тогда и организуют... - мрачно предрек сутулый студент по
прозвищу Макар.
  - А еще можно плюнуть на лысину ректору.
  Юлька вздохнул. Он подумал, что буча уляжется, и тогда он украдет на
клумбе перед общежитием розы. Просто так, не по справке. И объяснится
наконец в любви Верочке. Он псих, ему можно.



Людмила Богданова

                           Сила воображения.

  Из навесного шкафчика у Игорька пропала банка кофе. Взять его было некому
- в доме третий день они были втроем: Игорек, сибирский котяра Паштет и
домовой Кататиныч. Пристрастия кота были ясны из его имени; а домовой,
конечно, приворовывал, но в основном шкурки от