буре Руками обеими за стенки. Шаг вперед.
Еще шаг. Коридор. Шатается коридор. Плывет. В том конце - Холованов.  И  Сей
Сеич. Улыбнулась им Жар-птица, прижалась спиной к стене.
   И уснула.
   Старший майор государственной  безопасности  Бочаров  опустил  голову  на
руки. Сон караулил за углом. И как только его голова коснулась теплой  руки,
сон вырвался из-за угла столичным  экспрессом  и  раздавил,  и  разорвал,  и
разметал по свету  клочки  того,  что  мгновение  назад  называлось  старшим
майором государственной безопасности.
   За семь суток старший майор государственной  безопасности  спал  в  общей
сложности одиннадцать часов и тридцать четыре минуты.
   Пропала девка. Пропала. Весь левый берег Волги обыскали от  Ярославля  до
Астрахани. Все мосты под контролем, все пристани, все лодки. Не могла она на
правый берег уйти. Не могла.
   Значит, утонула. Значит, погибла.
   Игра продолжается. Но старшему майору государственной безопасности теперь
надо спать. Ему надо два часа сна. Сейчас. Опустил Бочаров голову на руки  и
уснул тем сном, который вырывает нас на время из жизни, который бьет  обухом
в загривок, вышибая все воспоминания и размышления, от которого дуреешь, как
от настоя гриба-самопляса, тем сном, из которого  нужно  вырваться,  как  из
зубастой крокодильей пасти, очнувшись от которого, спрашиваешь: кто я?
   Скользит Настя спиною по стенке.
   Но этого уже не сознает, не помнит.
   Бежит к ней Холованов. Бежит к ней Сей Сеич. Слышит она их  шаги,  и  сны
видит. Обрушились на нее сны, которые  не  досмотрела  в  пути,  на  хлебной
барже, на расстрельном пункте - НКВД, в монастыре,  в  парашютном  клубе,  в
железном шкафу, в огромной квартире. Навалились сны тысячетонным обвалом,  и
она видела их все разом. Она видела сны, бесконечные и мимолетные, радостные
и горестные, страшные и веселые. Ей снились цветы и волны, ей снился товарищ
Сталин и товарищ Ежов.  Ей  снился  майор  Терентий  Пересыпкин,  который  в
Наркомате  связи  сцепился  в  жестокой  словесной  перепалке  с  всемогущим
Наркомом  связи  бывшим  главой  ГУЛАГа  и  замом  Наркома  НКВД  комиссаром
государственной безопасности  первого  ранга  Матвеем  Берманом.  Ей  снился
первый урок в первом классе и первый расстрел, ей снились  рыцари  и  замки,
мечи,  сабли  и  револьверы.  Ей  снится   раненый   ротмистр   Лейб-гвардии
Кирасирского полка и прекрасный пистолет "Лахти", который стал легок и  руке
удобен. Ей снилась божественная мелодия "Амурских волн", снились  прекрасные
дамы в белых платьях с красавцами офицерами Кавалергардского полка.
   Холованов только десять метров  коридором  пробежал,  а  ей  уже  и  поля
рисовые привиделись, и люди в полях, и леса кедровые, и пустынный остров,  и
глубокие воды стеклянно-зеленые. И в водах она тонула.
   Сей Сеич ворот ее распахнул да  быстро  обшарил:  нет  ли  чего  с  собою
важного. Но нет с нею ничего. Вообще ничего. Комбинезон изорванный,  ботинки
сбитые на изорванных  шнурках.  На  широком  запыленном  ремне  -  кобура  и
пистолет "Люгер" с семью патронами.
   Подхватил ее Холованов на руки. Открыла она глаза. И закрыла. Вот  теперь
все сны отошли разом и остался один глубокий и ясный сон: она тонет. Она - в
глубине, в прозрачной воде. Она уже  утонула.  Ее  больше  нет.  А  тело  ее
скользит сквозь толщу воды в бездонную глубину. И зеленая вода  превратилась
в синюю, синяя - в черную. А она медленно уходит вниз, вниз, вниз.
   Глубже.
   Глубже.
   Глубже.
 
 
   ГЛАВА 19
 
   - Все ясно, - говорит Холованов. - Давайте,  Сей  Сеич,  меры  принимать.
Снимайте ботинки с нее. - Сам телефон сорвал и машинисту: "Гони! Куда гнать?
В Москву гнать, на станцию "Кремлевскую".
   Дернуло поезд ремонтный и повлекло.
   И повлекло.
   До  чего  быстро  скорость  набирает.  Холованов   правительственную   по
маршруту: графики движения ломать,  поезду  "Главспецремстрой-12"  -  "синюю
волну".
   Пошли столбы телеграфные  за  окном  мелькать.  Да  все  чаще.  Сей  Сеич
Жар-птицу  на  руках  -  в  купе  свободное.  Уснула   она   сном   каким-то
подозрительным.  Исчерпала  Жар-птица  силы  до  самого  дна.   Душевные   и
физические. Исчерпала, и нет больше воли жить. Уснула, ничего не сказав,  но
казалось, что засыпает, прощаясь. Выражение на лице: ничего  мне  больше  не
надо. Дошла до вас и все. И конец. И отстаньте.  Сон  ее  -  угасающий.  Так
котенок умирает -  кажется,  просто  засыпает,  но  засыпает  не  просто,  а
навсегда. Того и гляди, и Жар-птица не проснется. Никогда. Этого Сей Сеич не
допустит. Девку до Сталина живую довезти надо и сдать лично  в  руки.  Легко
Холованову говорить: ботинки снимай. Как снимать? Шнурки все  изорваны,  все
узелочками  завязаны.  Не  поймешь,  где  концы.  Достал  Сей  Сеич  ножичек
заморский. Пузастенький такой, красные бока с белым  крестиком.  Называется:
швейцарский офицерский. Лучший в мире. Один шпион знакомый в подарок привез.
Там в Швейцарии ничего не делают, кроме часов  и  ножичков.  Да  еще  деньги
считают.  Но  уж  если  считают,  то  так,  чтоб  себе  всегда  доход   был.
Сверхприбыль. Если уж делают часы, так чтоб вовек не  останавливались.  Если
ножичек мастерят, так чтоб уж лезвия не ломались. В  ножичке  том  пятьдесят
восемь инструментов: и  штопор,  и  вилочка,  и  шильце,  и  напильничек,  и
ножнички, и еще множество всяких удивительных штучек, которым,  не  прочитав
инструкцию, применения не придумать.
   Открыл Сей Сеич самое тоненькое, самое  острое  лезвие  да  им  шнурки  и
срезал. Потянул ботинок на  себя,  она  стоном  ответила.  Осторожнее  надо.
Ботинки к ногам вроде как прикипели,  приварились.  Стянул  правый  ботинок.
Теперь носки. Только носков  на  ней  нет.  От  носков  тряпочки  изорванные
остались. Ноги  в  кровь  истерты,  избиты,  припеклись  тряпочки  к  ногам.
Размачивать надо, иначе не отлепишь, не отскребешь.
   -   Горячая,   как   печка   мартеновская   в   металлургическом   городе
Магнитогорске.
   - Полотенце вымочить да протереть лицо.
   Мечется Жар-птица в бреду, стонет. Товарища Сталина требует. Коснулся Сей
Сеич губ ее полотенцем мокрым, она и припала к холодному. Ах, головы свиные:
не сообразили напоить.
   - Ну-ка, товарищ Холованов, воду несите, да со льдом.
   Жадно пьет Жар-птица, проливая воду и захлебываясь.
   - Ну-ка, товарищ Холованов, давай  девку  раздевать  и  телеграфируйте  в
Москву, пущай научного профессора к поезду выставят:
   Проблема Холованову: что Сталину сообщать?
   Выполнила Жар-птица задачу  или  нет?  "Контроль-блок"  она  с  собой  не
принесла, что из этого следует?  Она  его  уничтожила  или  не  нашла?  Если
"Контроль-блок" остался в руках Ежова и его ребят, то  надо  бросать  карты:
игра проиграна. Если она его уничтожила, то наступило  равновесие:  Ежов  не
может взять под контроль системы связи и Сталин не может.  В  этой  ситуации
можно проиграть, а можно и выиграть.  Может  быть  и  лучшая  ситуация:  она
добыла "Контроль-блок", но боялась его нести с собой и где-то спрятала.  Вот
это почти победа: привести ее в чувство и спросить, где блок спрятала...  Не
выполнив задания, хотя бы частично, не пришла  бы  Жар-птица  к  поезду.  На
многое надеяться нельзя, но, видимо, минимум она сделала.
   Прет "Главспецремстрой", разгоняет все  поезда  с  пути  своего.  Прет  -
только  синим  огнем  светофоры  перед  ним  горят.  Только  курьерские   из
Хабаровска и Владивостока на запасных путях жмутся, дорогу уступая.
   Прет "Главспецремстрой", а впереди него слух  и  позади  слух  до  самого
Владивостока:  троцкисты  путь  заминировали  и  взорвали  правительственный
поезд, правда, пустой, без товарища Сталина. К  месту  катастрофы  со  всего
Союза ремпоезда стягивают. Курьерской скоростью. Ломая графики движения. Зря
не стали бы.
   Ночь над Москвой.
   Один Сталин.
   Пришла правительственная. Зашифрована  личным  сталинским  шифром  в  три
каскада. Секретарь товарищ Поскребышев расшифровал два первых каскада, подал
Сталину листок и исчез. Снова Сталин  один.  Достал  из  сейфа  шифровальный
блокнот, разобрал текст. Получилось: "БЛОК НЕЙТРАЛИЗОВАН ТЧК ДРАКОН ТЧК"
   Оторвал Сталин использованный лист шифровального блокнота, поднес спичку.
Бумага в  шифровальных  блокнотах  тем  хороша,  что  по  составу  своему  к
целлюлозным взрывчатым веществам близка: возгорается легким хлопком, сгорает
мгновенно,  почти  взрывается,  и  пепла  не   оставляет.   Сгорает   бумага
шифровальных блокнотов так быстро,  что  пальцев  не  обжигает:  пых  и  нет
бумажки.
   Правильно Холованов делает,  что  посылает  короткие  сообщения.  Длинное
расшифровывать час. Да и каналы связи непонятно кем  сейчас  контролируются.
Сообщение означает: ни Ежов, ни Фриновский, ни Бочаров, ни Берман взять  под
контроль всю связь страны  не  могут.  Но  и  он,  Сталин,  тоже  не  может.
Равновесие сил.
   Усмехнулся Сталин веселым дьяволом.
   Прет "Главспецремстрой",  а  спецпроводник  Сей  Сеич  Жар-птицу  кормить
пытается.
   - Ну-ка, товарищ Холованов, голову ее держите. Сдохнет девка  до  Москвы.
Скелет один от ходьбы остался. Ни  виду,  ни  жирности.  Страшнее  балерины.
Товарищу Сталину показать стыдно. Но мы ее - бульончиком куриным. Не  хочет.
Морду воротит. Никакой в ней сознательности,  а  морду  все  равно  воротит,
знать,  нутро  принимать  отказывается.  А  мы  ей  икорочки.   Пользительна
икорочка. И питательна.  Опять  морду  воротит.  А  вы,  товарищ  Холованов,
покрепче держите. Покрепче. Чтоб не воротила. Вот так. Мы ей  икорочки.  Во.
Понравилось.  И  еще.  Так.  Кусается.  Глядите,   кусается.   Как   котенок
прозаический.
   Длинный черный "Линкольн"  с  круглыми  боками  и  зеленоватыми  стеклами
трехдюймовой  толщины  зашуршал  шинами   перед   величественным   гранитным
подъездом. Вышел человек в сапогах, в серой распахнутой солдатской шинели, в
зеленом картузе, взбежал по ступеням  и,  навалившись,  отворил  многотонную
дверь, которая бесшумно и плавно ему подчинилась.
   Дверь должны открывать сержанты государственной безопасности, но в четыре
часа холодной октябрьской ночи первый сержант понадеялся на второго,  второй
- на первого. И оба решили: пусть  уж  товарищ  сам  дверь  открывает.  Ночь
беспросветная, в такое время важные персоны здание покидают, а не приходят в
него. Ясно, посетитель не из важных. Так пусть уж  сам.  Да  и  шинелька  на
товарище не того... Важные персоны в таких не ходят.
   В  общем  вышло  так,  что  ночному  посетителю  самому  дверь  открывать
пришлось.
   Холод ночи ворвался в теплый мраморный  вестибюль.  Два  сержанта-часовых
скрестили штыки перед вошедшим,  и  появившийся  неизвестно  откуда  розовый
лейтенант  государственной  безопасности  (со  знаками  различия   капитана)
требовательно протянул руку: "Вы от кого, товарищ? Ваш пропуск!"
   Медленно повернул вошедший голову влево и  посмотрел  в  глаза  сержанту.
Дрогнула у того винтовка. Незаметно  дрогнула.  У  винтовки  длинный  тонкий
штык. Кончик штыка вроде худой чувствительной стрелки точного  пробора.  Вот
этот-то кончик и дрогнул. Заметить это мог только тот,  кто  рядом  стоял  и
внимательно за кончиком штыка следил. Но кто четыре ночи мог стоять рядом  с
сержантом государственной безопасности и рассматривать кончик его штыка? Так
что у историков на этот счет разные мнения:  одни  доказывают,  что  дрогнул
кончик штыка, другие - не дрогнул. Я лично склоняюсь к тому, что все ж  таки
дрогнул. Но чуть заметно.
   Как бы там ни  было,  дрогнул  он  или  нет,  но  отошел  штык,  открывая
вошедшему дорогу. Повернул человек в шинели  голову  вправо  и  посмотрел  в
глаза другому сержанту. И второй штык дрогнул.
   Незаметно совсем. И тоже отошел.
   Тогда человек в солдатской шинели посмотрел в глаза лейтенанту.  Смутился
лейтенант. Потупился. Отвел взгляд на  большие  стенные  часы  и  постарался
запомнить время. Стрелки показывали 3 часа  56  минут.  Не  знал  лейтенант,
зачем надо запоминать время. А  была  это  просто  защитная  реакция  мозга.
Лейтенант существом своим понял, что это - ОН. Но сознанию надо время, чтобы
смириться с новостью такой сокрушающей силы. Психология наша  устроена  так,
что в ситуациях, отличающихся  крайней  остротой  и  драматизмом,  возникает
тормозящая реакция мозга, которая не позволяет Совершенно необычной  новости
мгновенно распространиться страшным ударом по всему  телу.  Мозг  не  желает
принимать такую новость быстро и сразу  и  смягчает  ее  тысячей  протестов:
такого быть не может! Никогда! Это просто невероятно. Почему  ночью?  Почему
без  предупреждения?  Почему  без  охраны?  Почему  машина  сразу  ушла,  не
дожидаясь? Что ж он так, один и остался? Почему  была  только  одна  машина?
Почему без сопровождения? Он никогда не ходит один. Тем более -  ночью.  Это
не он! Не похож. На портретах он  другой  совсем.  А  если  просто  двойник?
Загримировали двойника и проверяют бдительность...
   Тяжелый взгляд прошил лейтенанта государственной  безопасности  насквозь,
вспорол  его  внутренности,  как  крестьянская  рогатина  вспарывала   брюхо
бонапартову солдату. Такой взгляд лейтенант ощущал на себе только однажды: в
зоопарке  на  Красной  Пресне  так  на   него   смотрел   двенадцатиметровый
бразильский удав из дебрей Амазонки. Но тогда  между  лейтенантом  и  удавом
было толстое стекло.
   Сейчас стекла не было.
   Лейтенант качнулся, но сохранил вертикальное положение потому, что взгляд
одновременно толкал, отбрасывал и опрокидывал его  тело  и  в  то  же  время
притягивал. Силы уравновешивались, и лейтенант не падал ни вперед, ни назад.
От этого взгляда ноги лейтенанта стали легкими, живот - невесомым,  грудь  -
воздушной, зазвенели в мозгу колокольчики,  ударили  в  тело  сто  миллионов
иголочек, зашумело вокруг. Вот тут и нарушилось равновесие сверхмощных  сил,
которые одновременно лейтенанта притягивали и  отбрасывали.  Магнитная  сила
взгляда превзошла силу отбрасывающую, и лейтенанта потянуло навстречу желтым
глазам. Потолок скользнул  назад,  а  пол  ударил  лейтенанта  в  лицо.  Ему
повезло: пол ударил его не сверкающим мрамором, но  толстым  мягким  ковром.
Именно  в   этот   момент   его   сомнения   рассеялись.   Понял   лейтенант
государственной безопасности: это не двойник.
   Двое со штыками вытянулись струнами и больше не дышали, и не  моргали.  В
голове левого сержанта змеиным  хвостом  скользнула  мысль  помочь  упавшему
лейтенанту, но только облизнул сержант пересохшие губы, и тут же  мысль  эту
забыл, как и все остальные мысли.
   Вошедший с интересом и непониманием посмотрел  на  тело  у  своих  ног  и
осторожно переступил его:
   - Какие нежные лейтенанты в государственной безопасности.
   Прет "Главспецремстрой", грохочут под ним мосты, стучат колеса на стыках,
Холованов водку пьет. Натура широкая. Много в ту натуру водки  вмещается.  И
не пьянеет. В седьмом купе Жар-птица в бреду смеется. И Сталина  зовет.  Над
кем смеется?  Что  ей  Сталину  докладывать?  Унесла  ли  она  документы  на
Холованова? Ясно, унесла. Иначе не смеялась бы. Теперь все документы Сталину
достанутся. Все, что чекисты за двадцать  лет  на  Холованова  собрали...  А
было, что  собирать...  Узнать  бы  у  нее,  куда  она  дела  на  Холованова
попрятала. Потом  придушить.  А  если  и  не  удастся  узнать,  все  одно  -
придушить. Ей сейчас много не нужно, ладошкой рот прижать - ни  один  доктор
потом не дознается... И Сталин не в обиде.  Доложить  Сталину:  так  и  так,
перед смертью говорила, что, мол, папку  на  Сталина  нашла  и  сожгла...  А
"Контроль-блок" в речку выбросила.
   И решил Холованов...
   По белой  мраморной  лестнице,  по  широкому  красному  ковру  человек  в
солдатской шинели поднялся к бюсту Дзержинского,  где  вторая  пара  часовых
грохнула прикладами, с особой четкостью выполнив ружейный прием "На  караул,
по-ефрейторски": винтовки со штыками резко вперед,  так  же  резко  назад  и
вправо. Замерли. Осмотрел их человек придирчиво, кивнул  одобрительно:  хоть
какой-то в этом доме порядок; и повернул по широкой лестнице вправо. Рванули
оба часовых винтовки влево к плечам, отбросили  резко  вперед  и  тут  же  -
назад, снова грохнув прикладами об пол. И застыли.
   Обернулся человек в шинели, посмотрел на тех, что у двери. А  те  замерли
изваяниями  мраморными.  А  лейтенант,  раскинув  руки,  лежит.  И  пока  не
шевелится. Качнул пришедший плечом, как бы повторяя удивленно: "Какие нежные
лейтенанты в государственной безопасности".
   А по коридорам, кабинетам и залам огромного здания  как  взрывная  волна,
ломающая стены и двери, расшибающая людей вдребезги, вминающая их в стены  и
потолки, прокатилась весть: "ОН". И сразу же за первой всесокрушающей волной
- вторая: "ТУТ". От архивных и расстрельных подвалов, от подземных кочегарок
и крематориев, через  стрекочущие  телеграфные  залы,  через  начальственные
кабинеты, через пыточные камеры и одиночки, через буфеты и рестораны,  через
бесчисленные лифты  и  лестницы  до  прогулочных  двориков  на  самой  крыше
прокатились две ударные волны и, столкнувшись в единый  опрокидывающий  гул,
вновь прокатились по коридорам и лестницам: "ОН ТУТ".
   Захлопали  двери  кабинетов.  Затрещали  телефоны.  Побежали   посыльные.
Часовые по лестничным клеткам налились суровой  решительностью.  Надзиратели
по тюремным коридорам подтянули  ремни,  чуть  отпущенные  по  случаю  ночи,
застегнули верхние пуговки на воротниках, расстегнутые по  тому  же  случаю.
Следователи-ночники и подследственные приободрились. Спящие смены караульных
во сне засопели, замычали, насторожились, напряглись в готовности проснуться
и сорваться по команде: "Крр-раул! В ружье!"
   Два размякших милиционера на площади Дзержинского встрепенулись при  виде
величественного  зрелища:  в  огромном  доме,  в  котором  светилось   всего
тридцать-сорок окон, вдруг то там, то тут пошли зажигаться окошки по одному,
группами и целыми этажами. И осветилось все.
   И от этого здания, и от этой площади по бульварам, проспектам, по широким
улицам и кривым переулкам, по заплеванным  скверам  и  разбитым  храмам,  по
спящим домам и  неспящим  вокзалам  гулом  далекого  катаклизма  прокатилась
невидимая  и  неслышимая,  но  прижимающая  всех   силовая   волна:   что-то
происходит.
   Важное.
   И непонятное.
   Ночной посетитель растворил дверь в ослепительный кабинет.  Перед  ним  -
пятиметровый портрет: человек в сапогах, в распахнутой солдатской шинели,  в
зеленом картузе. Осмотрел посетитель свой портрет, пошел к книжным полкам  -
ничего интересного: Маркс, Энгельс,  Ленин  и  Сталин.  Все  книги  большие,
только одна книжечка маленькая. Что это? Это "Полевой  устав  Красной  Армии
1936 года. ПУ36". Вот что Народный  комиссар  внутренних  дел  товарищ  Ежов
читает. Впрочем, не читает: страницы не разрезаны.
   Не снимая шинели, сел посетитель в  кресло  наркома,  картуз  на  зеленое
сукно положил. Письменный стол Наркома внутренних дел  похож  на  футбольное
поле: и цвета зеленого, и размера почти такого же.
   Человек в шинели никогда не читал книг с начала. Он раскрывал их на любой
странице и  читал  до  тех  пор,  пока  читаемое  ему  нравилось.  И  сейчас
сверкающим серебряным ножом  он  разрезал  страницу,  прочитал  первое,  что
попалось на глаза, усмехнулся, из серебряного  стакана  в  виде  футбольного
кубка взял толстый красный карандаш с золотыми ребрышками, золотым  профилем
Спасской башни и Золотой же надписью  славянской  вязью  "Кремль"  и  Жирной
чертой подчеркнул статью шестую: "Внезапность действует ошеломляюще".
   Прет "Главспецремстрой", а спецпроводник Сей Сеич за  Жар-птицей  как  за
малой неразумной деточкой ухаживает. Главное жар сбить.  Так  не  сбивается.
Хоть ты ее простынями мокрыми холодными обкручивай, хоть лед на щеки  клади.
Одно ей имя - Жар-птица. В натуре. Хорошо, хоть воду пьет. Хорошо, хоть икру
принимает. Если понемногу. От икры