х гвоздей, чтобы отводить  нечистую
силу. В одну минуту я кубарем скатился с горы. Время от времени я  огля-
дывался, но никого не было видно. Я побежал к судье Тэтчеру. Он сказал:
   - Ну, милый, ты совсем запыхался. Ведь ты пришел за процентами?
   - Нет, сэр, - говорю я. - А разве для меня что-нибудь есть?
   - Да, вчера вечером я получил за полгода больше ста пятидесяти долла-
ров. Целый капитал для тебя. Я  лучше  положу  их  вместе  с  остальными
шестью тысячами, а не то ты истратишь их, если возьмешь.
   - Нет, сэр, - говорю, - я не хочу их тратить. Мне их совсем не надо -
ни шести тысяч, ничего. Я хочу, чтобы вы их взяли себе - и шесть  тысяч,
и все остальное.
   Он, как видно, удивился и не мог понять, в чем дело, потому что спро-
сил:
   - Как? Что ты этим хочешь сказать?
   - Я говорю: не спрашивайте меня ни о чем, пожалуйста. Возьмите  лучше
мои деньги... Ведь возьмете?
   Он говорит:
   - Право, не знаю, что тебе сказать... А что случилось?
   - Пожалуйста, возьмите их, - говорю я, - и не спрашивайте меня - тог-
да мне не придется врать.
   Судья задумался, а потом говорит:
   - О-о! Кажется, понимаю. Ты хочешь уступить мне свой  капитал,  а  не
подарить. Вот это правильно.
   Потом написал что-то на бумажке, перечел про себя и говорит:
   - Вот видишь, тут сказано: "За вознаграждение".  Это  значит,  что  я
приобрел у тебя твой капитал и заплатил за это. Вот тебе доллар.  Распи-
шись теперь.
   Я расписался и ушел.
   У Джима, негра мисс Уотсон, был большой волосяной шар величиной с ку-
лак; он его вынул из бычьего сычуга и теперь гадал на нем. Джим говорил,
что в шаре будто бы сидит дух и этот дух все знает. Вот я и пошел  вече-
ром к Джиму и рассказал ему, что отец опять здесь, я видел его следы  на
снегу. Мне надо было знать, что он собирается делать и  останется  здесь
или нет. Джим достал шар, что-то пошептал над ним, а потом  подбросил  и
уронил на пол. Шар упал, как камень, и откатился не дальше чем на  дюйм.
Джим попробовал еще раз и еще раз; получалось все то же самое. Джим стал
на колени, приложил ухо к шару и прислушался. Но толку все равно никако-
го не было; Джим сказал, что шар не хочет говорить. Бывает  иногда,  что
без денег шар нипочем не станет говорить. У меня нашлась старая  фальши-
вая монета в четверть доллара, которая никуда не  годилась,  потому  что
медь просвечивала сквозь серебро; но даже и без  этого  ее  нельзя  было
сбыть с рук - такая она сделалась скользкая,  точно  сальная  на  ощупь:
сразу видать, в чем дело. (Я решил лучше не говорить про доллар, который
мне дал судья.) Я сказал, что монета плохая, но, может, шар ее  возьмет,
не все ли ему равно. Джим понюхал ее, покусал, потер  и  обещал  сделать
так, что шар примет ее за настоящую. Надо  разрезать  сырую  картофелину
пополам, положить в нее монету на всю ночь, а наутро меди уже  не  будет
заметно и на ощупь она не будет скользкая, так  что  ее  ив  городе  кто
угодно возьмет с удовольствием, а не то что волосяной шар. А  ведь  я  и
раньше знал, что картофель помогает в таких случаях, только позабыл  про
это.
   Джим сунул монету под шар и лег и опять прислушался. На этот раз  все
оказалось в порядке. Он сказал, что теперь шар мне всю  судьбу  предска-
жет, если я захочу. "Валяй", - говорю. Вот шар и стал нашептывать Джиму,
а Джим пересказывал мне. Он сказал:
   - Ваш папаша сам еще не знает, что ему делать. То думает, что  уйдет,
а другой раз думает, что останется. Всего лучше ни  о  чем  не  беспоко-
иться, пускай старик сам решит, как ему быть.  Около  него  два  ангела.
Один весь белый, так и светится а другой - весь черный. Белый  его  поу-
чит-поучит добру, а потом прилетит черный и все дело испортит. Пока  еще
нельзя сказать который одолеет в конце концов. У вас в жизни будет много
горя, ну и радости тоже порядочно. Иной раз и биты  будете,  будете  бо-
леть, но все обойдется в конце концов. В вашей жизни вам встретятся  две
женщины. Одна блондинка, а другая брюнетка. Одна богатая, а другая  бед-
ная. Вы сперва женитесь на бедной, а потом и на богатой.  Держитесь  как
можно дальше от воды, чтобы чего-нибудь не случилось, потому вам на роду
написано, что вы кончите жизнь на виселице.
   Когда я вечером зажег свечку и вошел к себе в комнату, оказалось, что
там сидит мой родитель собственной персоной!


   ГЛАВА V

   Я затворил за собой дверь. Потом повернулся, смотрю - вот он, папаша!
Я его всегда боялся - уж очень здорово он  меня  драл.  Мне  показалось,
будто я и теперь испугался, а потом я понял, что ошибся, то  есть  спер-
ва-то, конечно, встряска была порядочная, у меня даже  дух  захватило  -
так он неожиданно появился, только я сразу же опомнился  и  увидел,  что
вовсе не боюсь, даже и говорить не о чем.
   Отцу было лет около пятидесяти, и на вид не меньше того. Волосы у не-
го длинные, нечесаные и грязные, висят космами, и только глаза  светятся
сквозь них, словно сквозь кусты. Волосы черные,  совсем  без  седины,  и
длинные свалявшиеся баки, тоже черные. В лице, хоть его почти  не  видно
из-за волос, нет ни кровинки - оно совсем бледное; но не такое  бледное,
как у других людей, а такое, что смотреть  страшно  и  противно,  -  как
рыбье брюхо или как лягва. А одежда - сплошная рвань, глядеть не на что.
Одну ногу он задрал на колено; сапог на этой ноге лопнул, оттуда торчали
два пальца, и он ими пошевеливал время от времени. Шляпа валялась тут же
на полу - старая, черная, с широкими полями и провалившимся внутрь  вер-
хом, точно кастрюлька с крышкой.
   Я стоял и глядел на него, а он глядел на меня, слегка покачиваясь  на
стуле. Свечу я поставил на пол. Я заметил, что окно открыто: значит,  он
забрался сначала на сарай, а оттуда в комнату. Он осмотрел меня с головы
до пяток, потом говорит:
   - Ишь ты как вырядился - фу-ты ну-ты! Небось думаешь, что  ты  теперь
важная птица, - так, что ли?
   - Может, думаю, а может, и нет, - говорю я.
   - Ты смотри, не очень-то груби! - говорит. -  Понабрался  дури,  пока
меня не было! Я с тобой живо разделаюсь, собью с тебя спесь! Тоже, обра-
зованный стал, - говорят, читать и писать умеешь. Думаешь, отец тебе и в
подметки теперь не годится, раз он неграмотный? Это все я из тебя  выко-
лочу. Кто тебе велел набираться дурацкого благородства? Скажи,  кто  это
тебе велел?
   - Вдова велела.
   - Вдова? Вот оно как! А кто это вдове позволил совать нос не  в  свое
дело?
   - Никто не позволял.
   - Ладно, я ей покажу, как соваться, куда не  просят!  А  ты,  смотри,
школу свою брось. Слышишь? Я им покажу! Выучили мальчишку  задирать  нос
перед родным отцом, важность на себя напустил какую! Ну, если  только  я
увижу, что ты околачиваешься возле этой самой  школы,  держись  у  меня!
Твоя мать ни читать, ни писать не умела, так неграмотная  и  померла.  И
все твои родные так и померли неграмотные. Я ни  читать,  ни  писать  не
умею, а он, смотри ты, каким франтом вырядился! Не таковский я  человек,
чтобы это стерпеть, слышишь? А ну-ка, почитай, я послушаю.
   Я взял книжку и начал читать что-то такое про генерала  Вашингтона  и
про войну. Не прошло и полминуты, как он хватил по книжке кулаком, и она
полетела через всю комнату.
   - Правильно. Читать ты умеешь. А я было тебе не поверил. Ты смотри  у
меня, брось задаваться, я этого не  потерплю!  Следить  за  тобой  буду,
франт этакий, и ежели только поймаю около этой самой  школы,  всю  шкуру
спущу! Всыплю тебе - опомниться не успеешь! Хорош сынок, нечего сказать!
   Он взял в руки синюю с желтым картинку, где был нарисован  мальчик  с
коровами, и спросил:
   - Это еще что такое?
   - Это мне дали за то, что я хорошо учусь.
   Он разодрал картинку и сказал:
   - Я тебе тоже дам кое-что: ремня хорошего!
   Он долго бормотал и ворчал что-то себе под нос, потом сказал:
   - Подумаешь, какой неженка! И кровать у него, и простыни, и  зеркало,
и ковер на полу, - а родной отец должен валяться  на  кожевенном  заводе
вместе со свиньями! Хорош сынок, нечего сказать! Ну да я  с  тобой  живо
разделаюсь, всю дурь повыбью! Ишь напустил на себя важность  -  разбога-
тел, говорят! А? Это каким же образом?
   - Все врут - вот каким.
   - Слушай, ты как это со мной  разговариваешь?  Я  терпел,  терпел,  а
больше терпеть не намерен, так что ты мне не груби. Два дня я  пробыл  в
городе и только слышу что про твое богатство. И ниже по реке я тоже  про
это слыхал. Потому и приехал. Ты мне эти деньги достань к завтрему - они
мне нужны.
   - Нет у меня никаких денег.
   - Врешь! Они у судьи Тэтчера. Ты их возьми. Они мне нужны.
   - Говорят вам, нет у меня никаких денег! Спросите сами у судьи Тэтче-
ра, он вам то же скажет.
   - Ладно, я его спрошу; уж я его заставлю сказать! Он у меня  раскоше-
лится, а не то ему покажу! Ну-ка, сколько у тебя в  кармане?  Мне  нужны
деньги.
   - Всего один доллар, и тот мне самому нужен...
   - Мне какое дело, что он тебе нужен! Давай, и все тут.
   Он взял монету и куснул ее - не фальшивая ли, потом сказал,  что  ему
надо в город, купить себе виски, а то у него целый день ни капли во  рту
не было. Он уже вылез на крышу сарая, но тут опять просунул голову в ок-
но и принялся ругать меня за то, что я набрался всякой дури и  знать  не
хочу родного отца. После этого я уж думал было, что он совсем ушел, а он
опять просунул голову в окно и велел мне бросить школу, не  то  он  меня
подстережет и вздует как следует.
   На другой день отец напился пьян, пошел к судье Тэтчеру, отругал  его
и потребовал, чтобы тот отдал мои деньги, но ничего из этого  не  вышло;
тогда он пригрозил, что заставит отдать деньги по суду.
   Вдова с судьей Тэтчером подали просьбу в суд, чтобы меня у отца отоб-
рали и кого-нибудь из них назначили в опекуны; только судья  был  новый,
он недавно приехал и еще не знал моего старика. Он сказал, что  суду  не
следует без особой надобности вмешиваться в семейные  дела  и  разлучать
родителей с детьми, а еще ему не хотелось бы отнимать у отца  единствен-
ного ребенка. Так что вдове с судьей Тэтчером пришлось отступиться.
   Отец так обрадовался, что унять его не было никакой  возможности.  Он
обещал отодрать меня ремнем до полусмерти, если я не достану ему  денег.
Я занял три доллара у судьи, а старик их отнял и напился пьян и в пьяном
виде шатался по всему городу, орал, безобразничал, ругался и  колотил  в
сковородку чуть ли не до полуночи; его поймали и посадили под  замок,  а
наутро повели в суд и опять засадили на неделю. Но он сказал, что  очень
доволен: своему сыну он теперь хозяин и покажет ему, где раки зимуют.
   После того как он вышел из тюрьмы, новый судья объявил,  что  намерен
сделать из него человека. Он привел старика к себе в дом, одел его с го-
ловы до ног во все чистое и приличное, посадил за стол вместе  со  своей
семьей и завтракать, и обедать, и ужинать, - можно сказать, принял  его,
как родного. А после ужина он завел разговор насчет трезвости и прочего,
да так, что старика слеза прошибла и он сознался, что  столько  лет  вел
себя дурак дураком, а теперь хочет начать новую жизнь, чтобы  никому  не
стыдно было вести с ним знакомство, и надеется, что судья ему в этом по-
может, не отнесется к нему с презрением. Судья сказал, что просто  готов
обнять его за такие слова, и при этом прослезился; и жена его тоже  зап-
лакала; а отец сказал, что никто до сих пор не понимал, какой  он  чело-
век; и судья ответил, что он этому верит. Старик  сказал,  что  человек,
которому в жизни не повезло, нуждается в сочувствии;  и  судья  ответил,
что это совершенно верно, и оба они опять прослезились. А перед тем  как
идти спать, старик встал и сказал, протянув руку:
   - Посмотрите на эту руку, господа и дамы! Возьмите ее и пожмите.  Эта
рука прежде была рукой грязной свиньи, но теперь другое дело: теперь это
рука честного человека, который начинает новую жизнь и лучше умрет, а уж
за старое не возьмется. Попомните мои слова, не забывайте, что я их ска-
зал! Теперь это чистая рука. Пожмите ее, не бойтесь!
   И все они один за другим, по очереди, пожали ему руку и прослезились.
А жена судьи так даже поцеловала ему руку. После этого отец дал зарок не
пить и вместо подписи крест поставил. Судья сказал, что  это  историчес-
кая, святая минута... что-то вроде этого. Старика отвели в самую  лучшую
комнату, которую берегли для гостей. А ночью ему вдруг до смерти захоте-
лось выпить; он вылез на крышу, спустился вниз по столбику  на  крыльцо,
обменял новый сюртук на бутыль сорокаградусной, влез обратно и давай пи-
ровать; и на рассвете опять полез в окно, пьяный как стелька, скатился с
крыши, сломал себе левую руку в двух местах и чуть было не  замерз  нас-
мерть; кто-то его подобрал уже на рассвете. А  когда  пошли  посмотреть,
что делается в комнате гостей, так пришлось мерить глубину лотом, прежде
чем пускаться вплавь.
   Судья здорово разобиделся. Он сказал,  что  старика,  пожалуй,  можно
исправить хорошей пулей из ружья, а другого способа он не видит.


   ГЛАВА VI

   Ну так вот, вскоре после того мой старик поправился и подал в суд жа-
лобу на судью Тэтчера, чтоб он отдал мои деньги, а потом принялся  и  за
меня, потому что я так и не бросил школу. Раза два он меня поймал и  от-
лупил, только я все равно ходил в школу, а от него  все  время  прятался
или убегал куданибудь. Раньше мне не больно-то нравилось учиться, а  те-
перь я решил, что непременно буду ходить в школу, отцу  назло.  Суд  все
откладывали; похоже было, что никогда и не начнут, так что  я  время  от
времени занимал у судьи Тэтчера доллара два-три для старика, чтобы изба-
виться от порки. Всякий раз, получив деньги, он напивался пьян; и всякий
раз, напившись, шатался по городу и буянил; и всякий раз, как  он  набе-
зобразничает, его сажали в тюрьму. Он был очень доволен: такая жизнь бы-
ла ему как раз по душе.
   Он что-то уж очень повадился околачиваться вокруг дома вдовы, и нако-
нец та ему пригрозила, что, если он этой привычки не бросит, ему придет-
ся плохо. Ну и взбеленился же он! Обещал, что покажет,  кто  Геку  Финну
хозяин.
   И вот как-то весной он выследил меня, поймал и увез в лодке  мили  за
три вверх по реке, а там переправился на ту сторону в таком  месте,  где
берег был лесистый и жилья совсем не было, кроме старой бревенчатой  хи-
барки в самой чаще леса, так что и найти ее  было  невозможно,  если  не
знать, где она стоит.
   Он меня не отпускал ни на минуту, и удрать не было никакой возможнос-
ти. Жили мы в этой старой хибарке, и он всегда запирал на ночь дверь,  а
ключ клал себе под голову. У него было ружье, - украл, наверно,  где-ни-
будь, - и мы с ним ходили на охоту, удили рыбу; этим и  кормились.  Час-
тенько он запирал меня на замок и уезжал в лавку мили за три, к  перево-
зу, там менял рыбу и дичь на виски, привозил бутылку  домой,  напивался,
пел песни, а потом колотил меня. Вдова все-таки разузнала, где  я  нахо-
жусь, и прислала мне на выручку человека, но отец прогнал его, пригрозив
ружьем. А в скором времени я и сам привык тут жить, и мне даже нравилось
- все, кроме ремня.
   Жилось ничего себе - хоть целый день ничего не делай, знай  покуривай
да лови рыбу; ни тебе книг, ни ученья. Так прошло месяца  два,  а  то  и
больше, и я весь оборвался, ходил грязный и уже не понимал, как это  мне
нравилось жить у вдовы в доме, где надо было умываться и есть с тарелки,
и причесываться, и ложиться и вставать  вовремя,  и  вечно  корпеть  над
книжкой, да еще старая мисс Уотсон, бывало, тебя пилит все время. Мне уж
больше не хотелось туда. Я бросил было ругаться, потому что вдова  этого
не любила, а теперь опять начал, раз мой старик ничего против  не  имел.
Вообще говоря, нам в лесу жилось вовсе не плохо.
   Но мало-помалу старик распустился, повадился драться палкой, и  этого
я не стерпел. Я был весь в рубцах. И дома ему больше не сиделось: уедет,
бывало, а меня запрет. Один раз он запер меня, а сам уехал и не  возвра-
щался три дня. Такая была скучища! Я так и думал, что он потонул  и  мне
никогда отсюда не выбраться. Мне стало страшно, и я решил,  что  как-ни-
как, а надо будет удрать. Я много раз пробовал выбраться из дома, только
все не мог найти лазейки. Окно было такое, что и собаке не пролезть.  По
трубе я тоже подняться не мог: она оказалась чересчур узка.  Дверь  была
сколочена из толстых и прочных дубовых досок. Отец, когда  уезжал,  ста-
рался никогда не оставлять в хижине ножа и  вообще  ничего  острого;  я,
должно быть, раз сорок обыскал все кругом и, можно  сказать,  почти  все
время только этим и занимался, потому что больше делать все  равно  было
нечего. Однако на этот раз я все-таки нашел кое-что: старую, ржавую пилу
без ручки, засунутую между стропилами и кровельной дранкой. Я ее  смазал
и принялся за работу. В дальнем углу хибарки, за столом, была прибита  к
стене гвоздями старая попона, чтобы ветер не дул в щели и не гасил свеч-
ку. Я залез под стол, приподнял попону и начал отпиливать кусок толстого
нижнего бревна - такой, чтобы мне можно было пролезть. Времени это отня-
ло порядочно, но дело уже шло к концу, когда я  услышал  в  лесу  отцово
ружье. Я поскорей уничтожил все следы  моей  работы,  опустил  попону  и
спрятал пилу, а скоро и отец явился.
   Он был сильно не в духе - то есть такой, как всегда.  Рассказал,  что
был в городе и что все там идет черт знает как. Адвокат сказал, что  вы-
играет процесс и получит деньги, если им удастся довести дело  до  суда,
но есть много способов оттянуть разбирательство, и судья  Тэтчер  сумеет
это устроить. А еще ходят слухи, будто бы затевается новый процесс,  для
того чтобы отобрать меня у отца и отдать под опеку вдове, и на этот  раз
надеются его выиграть. Я очень расстроился, потому что мне  не  хотелось
больше жить у вдовы, чтобы меня опять притесняли да воспитывали, как это
у них там называется. Тут старик пошел ругаться, и ругал всех и каждого,
кто только на язык попадется, а потом еще раз выругал  всех  подряд  для
верности, чтоб уж никого не пропустить, а после этого ругнул всех вообще
для округления, даже и тех, кого не знал по имени,  обозвал  как  нельзя
хуже и пошел себе чертыхаться дальше.
   Он орал, что еще посмотрит, как это вдова  меня  отберет,  что  будет
глядеть в оба, и если только они попробуют устроить ему  такую  пакость,
то он знает одно место, где меня спрятать, милях в шести или семи  отсю-
да, и пускай тогда ищут хоть сто дет - все равно  не  найдут.  Это  меня
опять-таки расстроило, но ненадолго. Думаю себе: не буду же я  сидеть  и
дожидаться, пока он меня увезет!
   Старик послал меня к ялику перенести вещи, которые он  привез:  мешок
кукурузной муки фунтов на пятьдесят, большой  кусок  копченой  грудинки,
порох и дробь, бутыль виски в четыре галлона, а еще старую книжку и  две
газеты для пыжей, и еще паклю. Я вынес все это на берег, а потом вернул-
ся и сел на носу лодки отдохнуть. Я обдумал все  как  следует  и  решил,
что, когда убегу из дому, возьму с собой в лес ружье и удочки. Сидеть на
одном месте я не буду, а пойду бродяжничать по всей стране  -  лучше  по
ночам; пропитание буду добывать охотой и рыбной ловлей; и уйду так дале-
ко, что ни старик, ни вдова меня больше ни за что не найдут. Я решил вы-
пилить бревно и удрать нынче  же  ночью,  если  старик  напьется,  а  уж
напьется-то он обязательно! Я так задумался,  что  не  заметил,  сколько
прошло времени, пока старик не окликнул меня и не спросил, что я  там  -
сплю или утонул.
   Пока я перетаскивал вещи в хибарку, почти совсем стемнело. Я стал го-
товить ужин, а старик тем временем успел хлебнуть разок-другой из бутыл-
ки; духу у него прибавилось, и он опять разошелся. Он выпил еще в  горо-
де, провалялся всю ночь в канаве, и теперь на него просто смотреть  было
страшно. Ни дать ни взять Адам - сплошная глина. Когда его, бывало, раз-
везет после выпивки, он всегда принимался  ругать  правительство.  И  на
этот раз тоже:
   - А еще называется правите