облагораживает  человека.  Однако  мы
посидим лучше тут,  на скамье,  побеседуем,  а Витюху Титаренко я поздравлю
чуть позже.
   -- ...кому пломбир, эскимо, сливочное?
   -- Фьють! Сюда.
   Я достал из кармана деньги. Теперь я получал стипендию, и уже не ездил в
троллейбусе "зайцем", и мог раскошелиться на пломбир. На один -- для Майки.
Мне-то ведь нельзя: горло.
   -- Спасибо,  --  сказала Майка и  лизнула мороженое.  --  И не только по
плаванию,  --  продолжала она.  --  Фигурное катание --  тоже дети:  Шварц,
Кальма... А гимнастика?
   -- Угу, -- кивнул я, от души ненавидя всех их разом.
   Предстояли еще  четыре  заплыва.  Сейчас был  перерыв.  Из  динамиков на
радость  людям  рвалась популярная музыка.  И  у  меня  заранее сосало  под
ложечкой,  у меня не оставалось никаких сомнений,  что вот сейчас, с минуты
на минуту,  мне предстоит встреча с самым главным моим соперником в мировом
и вселенском масштабе...
   Ну, конечно. Так и есть.

                             Джама-а-а-айка!..

   На трибунах тотчас притихли.
   Вот  уж  не  знаю,  как  там лет через пять или десять будет реагировать
почтеннейшая  публика  на  эту самую "Джамайку", на этот голос, зазвеневший
над стадионом. Не знаю. Не берусь угадывать. Пока же все распускают слюни.
   Даже  на  моем  недолгом  веку  такое  случалось  уже  не раз. Восторгал
ценителей  своей  игрой  и  шевелюрой  Ван  Клиберн.  Выдавала  устрашающие
портаменто от сих до сих Има Сумак.
   Но  в  этом году безраздельно царствовал Робертино.  Итальянский мальчик
Робертино Лоретти. Мой ровесник.
   Что творилось из-за  этого Робертино!  Вокруг только и  разговоров было,
что  о  нем.  Все  озабоченно гадали,  когда же  он  приедет на  гастроли в
Советский Союз.  В  парках,  в кинотеатрах,  на площадях,  на стадионах,  в
поездах,  на пароходах,  в  банях и  парикмахерских с утра до ночи распевал
Робертино Лоретти.  Люди давились в  очередях за его грампластинками.  Люди
ходили по улицам, долдоня, как попугаи: "О, паппагалло, паппагалло..."
   Словом, это было какое-то всеобщее наваждение.
   Я  тоже,  конечно,  слышал песни Робертино Лоретти.  Мне  нравился голос
этого мальчика.  Видел я  в  журнале и его портрет:  чернявый такой,  вроде
нашего Маратика.
   И  клянусь,  что я  не испытывал ни зависти к нему,  ни других низменных
чувств.  Просто возникало некоторое недоумение.  Разве  мой  голос хуже?  В
последнее время я часто солировал в концертах. Была выпущена моя пластинка.
Однако из-за  этой пластинки никто не  ломал друг дружке ребер в  очередях.
Никто не печатал в журналах моих портретов.  И до сих пор почему-то меня не
звали на гастроли в Италию...
   Но, повторяю, у меня не было никаких претензий к Робертино Лоретти.
   Я  чувствовал его своим соперником лишь в  те  минуты,  когда мы  бывали
вдвоем с Майкой, а в это время вдруг откуда ни возьмись:

                           Джама-айка,
                                      Джамайка!..

   Особенно  я  ненавидел  именно  эту  песню,   в  которой  так  отчетливо
слышалось: "...майка... Майка!.." Ему-то до нее какое дело?
   -- Он едет в Швецию, -- сказала Майка.
   Я насупился. Вот и хорошо. Туда ему и дорога.
   Воровато оглянувшись, Майка наклонилась, будто хотела что-то сказать мне
на  ухо,  и вскользь чмокнула меня в щеку. Губы ее были совершенно ледяными
от мороженого. Либо мои щеки были чересчур жарки, и мне так показалось.
   -- Все это вранье, -- заявила Майка.
   -- Что -- вранье?
   --  А  то,  что  мы теперь быстрее в длину растем, чем умом... Вранье. А
зачем  тогда  спецшколы  заводят?  Английские,  математические?  Потому что
знают: начинать нужно рано. Иначе будет поздно. Вот знаешь, одна девочка из
нашей  школы -- только она пять лет назад окончила -- поступила во ВГИК, на
актерский. И теперь ей уже двадцать три года. Она к нам приходила на вечер.
Девочки  спросили:  "Кого  вы мечтаете сыграть?" А она говорит: "Мечтала --
Наташу  Ростову,  а теперь придется Кабаниху. Стара". Ну, конечно, двадцать
три года!
   Это был Майкин конек -- всегда о том же. Я с ней не спорил.
   Я только никак не мог выяснить,  какие же на этот счет имеются намерения
у  самой Майки.  А вдруг она через три года,  дождавшись последнего звонка,
решит выйти замуж? То есть за кого она выйдет замуж -- сомнений не было: за
меня,  конечно.  За кого же еще?  Но у меня не было уверенности,  что к той
поре,  когда Майка сочтет нужным выйти замуж,  --  что  к  той поре у  меня
сложатся все необходимые для этого условия:  ну,  там, квартира, зарплата и
прочее. Кастрюли, автомобиль.

2

   -- Жень, а Жень!..
   Я с трудом разлепил глаза.
   Было это,  помнится,  после уроков,  после обеда;  я пришел в общежитие,
разулся,  завалился  на  койку  и  стал  читать  книгу  Чернышевского  "Что
делать?". Я уже освоил два сна Веры Павловны, теперь добрался до третьего и
сам ненароком заснул.
   И вдруг меня разбудили, тормоша за плечо.
   -- А?
   Подле  моей  кровати стоял  Усачев  из  третьего класса.  Забавный такой
малыш.  Очень похожий на  меня,  каким я  был,  когда меня  сто  лет  назад
привезли в  это училище.  Тоже с  дискантом --  и  довольно приличным.  Все
минувшее лето он целыми днями ходил за мной по пятам,  приставая с  глупыми
вопросами,  которые горазды выдумывать такие вот козявки.  А  потом слушал,
разинув рот,  каждое мое слово...  Его,  между прочим,  как и  меня,  звали
Женей. Женя Усачев.
   И вот сейчас именно он тряс меня за плечо.
   -- Жень, ну, Жень...
   -- Чего?
   -- Там тебя какой-то дяденька спрашивает.
   -- Где?
   -- На улице. У ворот.
   -- Какой дяденька?
   -- Такой...
   Он весь надулся, напыжился, вытянул губы трубочкой -- изобразил.
   -- А зачем?
   -- Не знаю.
   Вот безобразие. Не дают человеку поспать. Почитать книгу.
   Я сунул ноги в башмаки, пятерней пригладил вихры и сбежал по лестнице.
   У  ворот,  что  ведут  к  нашему  общежитию,  действительно прохаживался
какой-то  гражданин -- неспешно эдак и важно. Я тотчас догадался, что это и
есть  тот  самый,  о котором говорил маленький Женя, которого он мне только
что  наглядно  изобразил:  гражданин  и  впрямь был очень представительный,
прямо-таки  надутый  важностью,  в  твердой шляпе с короткими полями, вроде
котелка,  а  во  рту  у  него  была  сигара -- ее-то, значит, и имел в виду
Женя-маленький, трубочкой вытягивая губы.
   Словом,  я тотчас догадался,  что это и есть тот самый.  И,  чуть убавив
шаг, направился к нему.
   А вот как же он узнает меня? Ему, поди, никто меня не изображал?
   Однако гражданин в шляпе,  заметив мое приближение,  сразу же заулыбался
мне,  будто  старому знакомому.  Узнал,  стало  быть.  Ну,  что  ж,  ничего
удивительного:  наверное,  в  концерте видел меня либо в  телевизоре --  мы
выступали недавно на Шаболовке.
   Он протянул мне пухлую руку:
   -- Здравствуй. Я Виктор Викторович.
   -- А-а, -- сказал я. -- Здравствуйте.
   Сроду я не видал, не слыхал никакого Виктора Викторовича.
   -- Пройдемся? -- предложил он.
   -- Давайте, -- согласился я. Отчего не пройтись?
   Мы  двинулись  по  людной  Пресне, но не в сторону училища, а в обратную
сторону. Потом за комиссионным магазином свернули в тихий переулок.
   Он швырнул в урну бычок от сигары.
   -- Женя,  --  сказал он.  --  Тебе известно,  что  искусство принадлежит
народу?
   -- Известно, -- сказал я. -- Кому же еще?
   -- Правильно, -- сказал он. -- Народу принадлежит. Массам. Верно?
   -- Еще бы.
   -- А известно ли тебе,  что художник обязан нести массам свое искусство?
Идти навстречу культурным запросам?
   -- Да, -- согласился я. -- Только нельзя ли покороче?
   -- Молодец, -- рассмеялся он. -- Как у тебя завтрашний вечер, свободен?
   -- Свободен, -- сказал я. -- Ну, уроки надо готовить... ерунда, в общем.
   -- Ай-я-яй,  нехорошо! -- Виктор Викторович укоризненно покачал головой.
-- Уроки надо сделать пораньше.  А  в  семнадцать ноль-ноль надо стоять вон
там, на углу. Видишь? Подойдет микроавтобус. Я буду в нем. И поедем.
   -- А куда? -- поинтересовался я.
   -- К  народу,  к  массам.  Недалеко.  Сорок два километра.  В двенадцать
будешь дома... Нет возражений?
   -- Лично у  меня нет,  --  сказал я.  --  Только вам нужно с  директором
договориться, с Владимиром Константиновичем.
   Он  остановился,  полез за  пазуху,  достал оттуда новую сигару,  отгрыз
конец, выплюнул, раскурил от зажигалки, сощурился.
   -- М-да... -- сказал Виктор Викторович с нескрываемым сожалением. -- А я
предполагал, что имею дело со взрослым человеком.
   -- Где уж нам? -- вздохнул я. -- Мы еще маленькие. Дурачки мы.
   -- Теперь вижу.
   Я круто повернулся и зашагал прочь.
   -- Женя! Погоди.
   Он догнал меня, озабоченно дыша.
   -- Ну, зачем же... зачем же так? Давай поговорим серьезно. Я хочу, чтобы
ты понял...
   Чтобы я понял?  А я и так уже все понял. Давно понял. С первого взгляда.
И с первого его слова.
   Я  сразу  же понял, что этот Виктор Викторович -- жулик. Хотя он и был в
моднючей шляпе, хотя он и дымил заграничной сигарой. Подумаешь! Всяк знает,
что  у  нас  эти дорогие сигары не шибко дороги, и любой пижон может курить
тот   же   сорт  сигар,  который  раскуривает  Форд  или  какой-нибудь  там
Роллс-Ройс.
   Словом, я тотчас понял, что передо мной жулик. Из тех, про которых пишут
фельетоны в газетах.  И я не ошибся. Ровно через год этот Виктор Викторович
угодил в фельетон,  а потом в тюрьму. Хорошо, что к тому времени я перестал
с ним знаться.
   Но  пока мы стояли с  ним в  тихом переулке близ Пресни и  вели разговор
лицом к лицу.
   -- Давай поговорим серьезно,  --  повторил Виктор Викторович. -- Я хочу,
чтобы ты понял. Ну, скажи, почему везде и всюду этот Лобертино?
   -- Робертино, -- поправил я.
   -- Ну да,  этот самый Лоретти.  Куда ни плюнь.  Почему? Откуда у нас это
преклонение перед заграницей, а?
   Я пожал плечами: не знаю, мол. И действительно, откуда?
   -- Что же у нас, в России, нету голосов? -- продолжал возмущаться он. --
Нету талантов? Нету своего Лобертино?
   -- Робертино, -- поправил я, досадуя.
   До чего малокультурный тип. Слова не может выговорить. А ведь в шляпе, с
сигарой.  И  хотя он, конечно же, явный жулик, но, наверное, имеет какое-то
отношение  к  искусству.  Хотя  бы  отдаленное,  раз ведет со мной подобный
разговор.  Как  это  ни  грустно,  но  среди  людей,  имеющих  отношение  к
искусству, попадаются иногда очень малокультурные люди. Свое-то прямое дело
человек  знает  --  играть  на  скрипке,  на  трубе, и ведь неплохо играет,
отлично даже, а вот после раскроет рот, скажет словцо -- мать честна, прямо
слушать  стыдно,  уши вянут. И вот сейчас мне было крайне досадно, что этот
Виктор Викторович -- такой малокультурный человек. "Лобертино..."
   Мне это было тем более досадно,  что в его словах имелся свой резон.  То
есть я был с ним отчасти согласен.  И впрямь,  откуда у нас это преклонение
перед заграницей? Робертино, Робертино, Робертино... Будто ничего другого и
нет, кроме Робертино!
   --  Женя,  --  сказал  Виктор  Викторович,  заметив,  должно быть, что я
раздумываю.  -- Ну что ты раздумываешь? Ведь ты будешь выступать не один. У
нас  концертная  бригада.  Готовая  программа.  Но  в программе должен быть
гвоздь. И гвоздем будешь ты. Ты будешь г_в_о_з_д_е_м!
   Нет,  это и  впрямь какая-то вопиющая несправедливость.  Что ж у нас,  в
России,  нету  голосов?  Нету  талантов?  Да  в  одном только нашем училище
найдется немало голосов не хуже, чем у Робертино.
   -- Женя,  --  сказал Виктор Викторович,  --  ты будешь получать двадцать
рублей за каждое выступление. Пока договоримся -- десять концертов...
   Нет,  это уж наверняка в  нашем училище найдется двадцать таких голосов,
как у Робертино Лоретти. А всего у нас в училище двести человек.
   -- Значит, завтра, -- сказал Виктор Викторович.
   -- Во сколько?
   -- В семнадцать ноль-ноль. Вон на том углу, видишь?
   -- Да.
   -- Подойдет микроавтобус.
   Он деловито оглядел меня с ног до головы.
   -- Так,  насчет костюма...  Ну,  это мы  подберем.  А  потом сам купишь.
Теперь насчет репертуара. Надо бы что-нибудь дать из Лобертино...
   -- Робертино.
   -- Ну да, из Лоретти. Публика потребует... Ты знаешь?
   Я.  конечно же,  знал все эти "Джамайки", всех этих дурацких "Попугаев".
Знал каждую ноту и каждую интонацию. Я ведь говорил, что еще с детства умел
схватывать на  лету любую мелодию.  А  тем  более теперь.  Но  как  быть со
словами?
   -- Слов не знаю.
   -- Это  я  предусмотрел,  --  кивнул Виктор Викторович,  И  достал из-за
пазухи бумажки, исписанные от руки. -- Держи.
   Я скользнул взглядом по верхней бумажке.
   -- Разберешь?
   -- Но ведь это... итальянский?
   -- Итальянский, конечно. Самый итальянский. Какой же еще?
   -- Я не знаю итальянского. Мы учим немецкий.
   -- Почему?..
   Кто  его  знает,  почему.  Я  и  сам удивлялся,  почему в  нашем училище
преподают немецкий язык. Ведь всем известно, что музыкантов следует обучать
итальянскому. Должно быть, итальянского учителя трудно найти.
   Виктор Викторович озадаченно повертел в руках листки. Наморщил лоб.
   -- Так ведь буквы одинаковые? Заграничные буквы? Какая разница?
   "Заграничные буквы". Жуть, что за тип!
   -- Ладно, -- сказал я, забирая листки.
   -- В семнадцать ноль-ноль, -- напомнил Виктор Викторович.
   -- Ладно.


   "Значит,  завтра",  --  сказал он.  И  до  этого завтра,  до  семнадцати
ноль-ноль,  у  меня оставались сутки с хвостиком.  Еще было время подумать,
Потерзаться  сомнениями.   Проявить   сознательность.   Все   как   следует
взвесить...  Представляю себе,  как бы он там вертелся на углу, дожидаючись
меня со своим микроавтобусом,  со своей дурацкой сигарой,  А  я бы даже мог
спрятаться за углом и хихикать в кулак.  Можно бы и еще кого-нибудь позвать
из  наших,  скажем,  Гошку Вяземского,  полюбоваться на  эту картину.  Ведь
сдохнешь со смеху, а?..
   Только ничего этого не было. Никакой картины. И никаких терзаний.
   Вернее,  так:  просто неохота об  этом рассказывать,  про  то,  как меня
грызла совесть.  Как я  целую ночь из-за этого не спал.  Не хочу.  Не желаю
оправдываться.  Потому что люди оправдываются вовсе не  для того,  чтобы их
другие пожалели, а чтобы самих себя пожалеть: ах, я бедный, несчастный...
   Нет, не буду. Тем более теперь, когда все и было и быльем поросло.
   А  не  спал я  тогда всю ночь не из-за себя,  а  из-за нашего директора,
Владимира Константиновича.
   Дело в том,  что незадолго до этого к нам в училище заявлялся милиционер
-- молодой щеголеватый старшина.  Они  с  Наместниковым сидели  в  кабинете
часа, наверное, два. И больше никого там с ними не было. Однако тотчас всем
сделалось известно, о чем шла речь.
   О  Кольке Бирюкове!  Его милиция все-таки нашла в  том прекрасном месте,
куда он забрался.  Но ему,  на счастье,  уже исполнилось шестнадцать лет. И
теперь он был полноправным гражданином, которого нельзя просто так ухватить
за шиворот и препроводить восвояси. Милиционер-то, собственно, и приходил к
Владимиру Константиновичу лишь  затем,  чтобы  поскорее  отправили Колькины
документы туда, где он теперь проживает, чтобы ему там выдали паспорт. (Ну,
все в точности,  как он мне сам описал,  будто бы по плану --  вот каков он
молодец, Николай Иванович!)
   Однако для подобного разговора не требуется двух часов -- тут хватило бы
и  пяти минут.  А  они сидели целых два часа:  старшина милиции и  Владимир
Константинович Наместников.
   И, как я слыхал, беседа у них была не только насчет документов
   Вроде  бы  милиционер  осторожно  справился,  как бы это так обеспечить,
чтобы наши мальчишки больше никуда не сбегали и их не приходилось искать по
всему Советскому Союзу. А директор ему на это сказал, что случай с учеником
Бирюковым   не   правило,   а   исключение,   результат   душевной   драмы,
э_к_с_ц_е_с_с.   А  милиционер  вежливо  спросил:  нельзя  ли,  дескать,  в
дальнейшем   предотвратить   эти  эксцессы  и  душевные  драмы,  нельзя  ли
предпринять какие-нибудь меры, чтобы у мальчиков не пропадали голоса? И тут
наш  Владимир  Константинович очень расстроился, даже раскричался и заявил,
что  он, к сожалению, не господь-бог и не царь природы, а то бы давно навел
соответствующий порядок...
   Тем бы дело и кончилось,  и,  может быть, об этом разговоре никто ничего
не  узнал,  кабы  там  не  произошло дальнейшее.  Этот щеголеватый старшина
милиции,  уже  откланявшись,  чуть  замешкался и  робко  попросил Владимира
Константиновича послушать его. То есть послушать, как он поет. У него вроде
бы лирический тенор,  и он участвует в милицейской самодеятельности,  и ему
бы хотелось знать, что скажет профессор насчет его голосовых данных?
   Вот уж это было а  точности известно всем --  не по слухам.  Все слышали
своими ушами, как старшина пел в директорском кабинете ариозо Ленского.
   И все видели, как он уходил: сияющий от радости.
   А  Владимир Константинович Наместников сразу же после этого визита слег.
У него и прежде было неладно с печенью,  а теперь болезнь обострилась. И он
после разговора с милицейским старшиной пролежал в больнице полтора месяца.
   Вот  из-за  чего  я  не  спал  тогда  целую ночь.  Я  думал о  Владимире
Константиновиче.   То  есть  я   думал  о  том,   что  сказал  бы  Владимир
Константинович насчет этого типа,  Виктора Викторовича.  Что сказал, бы наш
старый директор,  кабы ему  сделалось известно насчет встречи,  назначенной
завтра в семнадцать ноль-ноль на углу...
   Вот из-за  этого я  всю ночь и  ворочался с  боку на бок и  никак не мог
заснуть.
   Но утром я встал как ни в чем не бывало.  Голова моя была свежа и легка.
Очень легкая такая, будто совсем пустая голова.

3

   Я был "гвоздем". И потому меня, как водится, приберегали на самый конец.
   Так  что  я  имел удовольствие, стоя за сценой, наблюдать всю программу.
"Большую  концертную  программу известных московских артистов", -- как было
написано на фанерном щите, встретившем нас у порога совхозного клуба.
   Клуб этот был маленький,  зал маленький,  сцена маленькая. Но совхоз, по
всей вероятности,  был  большой,  потому что в  этот маленький зал набилась
уйма народу.  И мужчины тут и женщины.  И стар и млад. Всех потянуло на эту
большую концертную программу.  Должно быть,  сюда,  в этот совхоз, давно не
приезжали известные московские артисты.  И наш шеф Виктор Викторович хорошо
знал,  куда  везти свою  "левую" бригаду.  Здесь,  в  этом клубе,  по  всей
вероятности,  давно не было никаких концертов -- ни "левых", ни "правых". Я
об  этом  сразу догадался по  тому,  как  сочувственно и  радушно встречала
публика каждый номер.
   А их было не слишком много, номеров.
   Когда  ровно  в  семнадцать  ноль-ноль  к условленному месту близ Пресни
подкатил  микроавтобус  и  я туда залез, сказал "эдрасьте", сел, осмотрелся
кругом  и заметил, что в этом микроавтобусе всего-то, считая меня и шофера,
сидит  восемь  человек, я еще тогда, по дороге, задумался: а хватит ли этих
сил  на  целый концерт? Прочитав же у входа афишу насчет большой концертной
программы,  я  и  вовсе  смутился: семеро, не считая шофера -- а он-то не в
счет...
   Но,   как  выяснилось,  я  недооценил  возможностей  нашей  великолепной
семерки.
   Взять хотя бы Виктора Викторовича.
   Я  ведь  сначала  думал, что он всего лишь проныра и жулик, устраивающий
"левые" концерты и получающий с них свой скромный процент. А оказалось, что
он артист. Что он конферансье. Он первым вышел на сцену и стал рассказывать
публике  разные  смешные  анекдоты,  которые  лично  я слыхал еще в третьем
классе,  а  позднее  читал  в "Крокодиле". И, может быть, людям, сидевшим в
зале,  эти  анекдоты -- про полотеров и милиционеров, кассиров и продавцов,
про  Аденауэра,  про  Эйзенхауэра -- были тоже известны, они ведь наверняка
учились в школе, заглядывали в журналы.
   Однако Виктор Викторович смел