а уже состоялась,  минула. Дело в том (об этом я тоже слышал), что бывают
мгновенные мутации: сутки -- и уже другой голос. Правда, у меня не появился
Другой голос,  он у меня остался прежним --  и это было загадочно. Но каких
только чудес  не  бывает на  свете!  Во  всяком случае,  Мария  Леонтьевна,
безусловно, ошиблась. Я буду петь. Я пою.
   Шуберт. "Аве Мария".
   Ровно,  сберегая дыхание,  я начинаю это тягучее, смиренное, молитвенное
"А-а-а..."
   Все идет хорошо. Теперь -- верха.
   И  на  первой же  верхней ноте произошел "кикс".  Голос вдруг сам  собой
соскочил,  соскользнул,  как соскальзывает,  соскакивает с бильярдного шара
нацеленный кий -- там, кажется, это тоже называется "киксом"...
   Я тотчас выправил ноту.
   Но Асечка от неожиданности сбилась, аккомпанемент дрогнул.
   Я почувствовал, как перехватило горло -- его будто сжало железной рукой.
Я  напрягся,  стараясь разжать эту душащую руку.  И  разжал.  Но  в  голосе
появилась угрожающая хрипотца.
   О,  эта проклятая акустика!  Теперь она выставляла напоказ, предательски
удваивала,  удесятеряла каждую  шершавую  ворсинку и  каждую  оголенность в
звуке, каждый сбой и каждый перехват дыхания.
   В  зале была мертвая тишина.  Какая бывает в  цирке,  когда канатоходец,
черной повязкой закрыв глаза, ощупывает носком невидимую для него проволоку
и делает первый шаг. А под ним нету сетки...
   Я чувствовал, как бледнею. Казалось бы, при таком невероятном напряжении
связок,   лапряжении  всех  еще  оставшихся  сил  я  должен  бы,  наоборот,
побагроветь от натуги. Но я знал, что бледнею.
   Да.  Все-таки я  прошел долгую и суровую школу Владимира Константиновича
Наместникова.  Там,  на спевках,  за пюпитром. Это была надежная школа. Она
выручила меня.
   Я последним усилием совладал с голосом. Я допел до конца.


   Я сорвал голос.

5

   Впоследствии я часто думал:  а что, если бы не сорвал? Если бы судьба не
столкнула меня  с  этим  гнусным и  малокультурным жуликом,  если бы  я  не
повадился ездить на  эти "левые" концерты?  Если бы  я  не  ослушался нашей
горловички Марии Леонтьевны?
   Что бы тогда? Неужто я остался бы при голосе, вернее, обрел новый?
   Кто знает?  Может, и остался бы и обрел. Всякое бывает. Но теперь, когда
непоправимое случилось,  я почему-то все более склоняюсь к мысли:  нет, все
равно не было бы. "Не будет. Ничего не будет. Не будет никакого голоса", --
вспоминал я наш с Колькой Бирюковым разговор на Птичьем рынке.  "Как это не
будет?   Совсем?"  --   усомнился  я  тогда.   "Ну,  останется,  конечно...
разговаривать. Тары-бары".
   Да. Колька оказался прав. Вот и они, тары-бары.
   Между прочим,  ведь Колька еще  вполне мог выжидать,  уповать на  лучший
исход -- он не срывал голоса, ему просто велели молчать до поры до времени,
и он дисциплинированно молчал.  Молчал, как рыба. А сам готовился в бега...
Значит, и он не шибко верил в свое исключительное счастье.
   Ну,  а если иначе? Если человек беззаветно и несокрушимо уверует: будет,
обязательно будет!  Или если он соберется с духом и на какой-то срок просто
выбросит вон из головы эти никчемные гадания:  будет --  не будет?.. Может,
именно в  таких  вот  случаях судьба оказывается добрее,  снисходительней и
вознаграждает человека:  на,  мол,  тебе -- за терпение, за веру, держи, не
роняй...
   Не знаю.
   Могу лишь сказать,  забегая вперед,  что из всего нашего класса, из всей
нашей  голосистой,  а  теперь замолкшей братии,  изо  всех  нас  лишь  один
оказался счастливчиком. Запел снова -- да как! Именно он оказался тем самым
"одним из тысячи". Но это был не я. Увы. А кто? Секрет покуда.
   Один-единственный. Но не я.
   И  опять  подтвердилась правота мудрейшего из  мудрых  Николая Ивановича
Бирюкова, сказавшего тогда, на Птичьем рынке: "Закон природы".
   Закон не обойдешь. На то он и закон.
   Но,  между прочим,  был  такой способ.  Но  об  этом  уж  очень противно
рассказывать.
   Да,  в старину --  еще сто лет назад и раньше.  И не у нас,  в России, а
там,  у них,  в Ватикане. Они там делали детям одну мерзкую операцию, после
которой голос уже никогда не менялся. Навсегда сохраняя ангельскую высоту и
ангельский тембр,  он  делался лишь  безмерно сильней.  И  такие голоса там
ценились дороже  золота,  потому  что  каждой  церкви  хотелось иметь  свой
ангельский хор,  а  в  особенности ангелов-солистов.  И  некоторые из  этих
ангелов  сделались  знаменитыми на  весь  мир.  Они  зарабатывали на  своих
глотках такие  деньги,  что,  к  примеру,  один  такой  ангел,  Каффарелли,
позволил себе роскошь купить целое герцогство и сделался герцогом.  Вот уж,
небось,  задавался он, этот герцог!.. Однако герцогу Каффарелли некому было
оставить свои  земли,  свой  дворец и  свой  титул;  ведь  у  него не  было
герцогини и не могло быть герцогинят.


   Теперь,  по прошествии времени,  я  уж куда спокойней перебираю в памяти
эти минувшие события моей жизни.
   Но тогда,  в те дни, даже страшно вспомнить, что со мной делалось. И что
со мной делали.
   Сперва задушевный разговор с директором училища.  Потом педсовет.  Потом
комсомольское собрание.
   Ведь уже  в  очередной понедельник Мария Леонтьевна все обнаружила своим
ларингоскопом,  как  она  любит  выражаться:  "Мне  в  этом  зеркальце  все
прекрасно видно".  А  тут еще кто-то  из наших интернатских (уж это,  прямо
скажем,  свинство) наябедничал Владимиру Константиновичу,  что я  обзавелся
заграничным костюмом, нейлоновой сорочкой и галстуком "линкольн". А няньки,
как  выяснилось,  доложили начальству,  что  Прохоров тогда-то  и  тогда-то
пропадал до поздней ночи.
   Отпираться я не стал.  Я и так был убит -- чего уж убитому отпираться! Я
был совершенно убит.
   Я  сидел на уроке музыкальной литературы,  заслоня лицо ладонями с обеих
сторон,  и слушал,  что рассказывает учительница.  Вернее,  делал вид,  что
слушаю.
   Мне  было  до  крайности обидно.  Вчера  на  собрании  все  наши  ребята
голосовали за строгий выговор с  занесением.  И  Витюха Титаренко,  и Марат
Алиев,  и  все  остальные (кроме Гошки  Вяземского --  он  нарочно смылся с
собрания).  Не то,  чтобы я  обиделся на это единогласие.  Что ж,  виноват,
каюсь --  наказывайте,  воздавайте сполна,  на всю катушку.  Хотя можно бы,
конечно, и без занесения.
   Но почему никто не взял в  расчет,  что я и так уже покаран самой тяжкой
карой --  лишился голоса?  Выговор,  ну,  тот еще можно со  временем снять.
Заслужить прощение.  Вернуть доверие.  А  вот  голоса мне  уж  не  вернуть.
Никогда...  Я лежу,  сраженный наповал, бездыханный, безголосый. Лежу, И уж
Витюхе  Титаренко,  поскольку он  мастер спорта,  следовало бы  знать,  что
лежачего не бьют. А он... Ну, ладно.
   Я  рассеянно,  вполуха внимал тому,  что  рассказывала преподавательница
музыкальной литературы. Рассказывала она о Бахе.
   Я  покосился  на  стену.  Как  раз в нашем классе висел на стене портрет
Иоганна  Себастьяна Баха. Он в расстегнутом камзоле с бронзовыми пуговицами
на  обшлагах,  в  расстегнутой  жилетке  --  дородный такой и важный. Брови
нахмурены,  глаза  строги. Пышный белый парик венчает голову. В руке нотный
лист,  а  что  там -- "Бранденбургский концерт", или знаменитая ре-минорная
Токатта, или "Страсти по Матфею" -- не разобрать...
   Великий, недосягаемый Бах.
   Я на своем веку много играл Баха,  Когда совсем маленьким был, играл его
забавную "Волынку" и грустный Менуэт. Позже -- баховские инвенции. Потом --
"Хорошо  темперированный  клавир":   прелюдия  и  фуга,  прелюдия  и  фуга,
тональность за тональностью, страница за страницей...
   Я подолгу просиживал за фортепьяно. Даже в ту пору, когда пел -- когда я
пел,  и был знаменит, и был всеми обласкан, и был счастлив, -- я не забывал
фортепьяно,  хранил  верность  этому  инструменту, прельстившему меня еще в
детдоме, еще в Липецке.
   Игра  на  фортепьяно  обязательна  для всех музыкантов. Потому, что этот
инструмент  --  царь  царей.  Он  общий для всех. В музыкальных училищах, в
консерваториях прямо так и называется предмет: о_б_щ_е_е фортепьяно. И будь
ты  хоть  скрипач, хоть флейтист, хоть барабанщик, хоть певец, чем бы ты ни
занимался,  на  кого  бы  ни  учился  -- ты еще непременно должен играть на
фортепьяно.  Обязан!  Но  кое-кто  смотрит  на это общее фортепьяно, как на
докуку. Ему неохота. Ему это кажется излишним. На скрипке, допустим, он уже
скоро  догонит Ойстраха-отца и Ойстраха-сына, а на фортепьяно -- тут он еще
осваивает "Детский альбом"...
   Я,  между прочим,  слыхал,  что один чудак из "Гнесинки" нарочно сочинил
"Концерт для  общего  фортепьяно с  оркестром".  Там  симфонический оркестр
выдает на  полной мощи  бетховенское "Та-та-та-та-ам!  Та-та-та-та-ам!",  а
парень,  который сидит за роялем,  в ответ -- одним пальцем; "Во саду ли, в
огороде..."
   Но  --  шутки  в  сторону --  для  меня  лично фортепьяно всегда было  и
святыней и делом.  Я много играл. И на протяжении всех лет мне сопутствовал
Бах, То есть бывали у меня и более страстные увлечения, о которых я говорил
и  еще расскажу,  но при этом неизменно оставался Бах,  и я думаю,  что это
навсегда.
   Так  вот, о Бахе. Я прочел о нем все, что нашлось в библиотеке, и знаю о
нем больше того, что спрашивают на экзамене по музыкальной литературе.
   И могу,  кстати, сообщить, что однажды Иоганн Себастьян Бах тоже получил
выговор.  С  занесением.  Наверняка с  занесением,  поскольку документ этот
сохранился до наших дней.
   Ему  тогда  было...  что-то  около семнадцати лет.  Совсем еще  молодой,
юноша.   Он  служил  церковным  органистом  в  Арнштадте.  Ему  приходилось
исполнять различные хоралы перед началом проповеди,  а  затем еще  и  после
проповеди.  Да и сама эта проповедь,  бывало,  затягивалась на целый час --
разговорится проповедник,  не уймешь...  И  Баху было скучно сидеть,  сложа
руки,  слушать эти речи.  И  он приспособился между двумя хоралами бегать в
ближнюю пивнушку:  отыграет начало -- и туда; пока длится проповедь, вполне
успеваешь  вытянуть  кружечку,  поговорить  с  дружками;  а  как  проповедь
подходит к концу, он опять на месте, за органом, опять -- хорал...
   И какой-то поганец донес об этом церковному начальству. Может, из тех же
дружков.
   А  тут  еще  он,  Иоганн Себастьян Бах (ведь совсем молодой был!) привел
как-то  ночью  в церковь одну девушку и там ей сыграл на органе свои ранние
сочинения.  А  куда  же  ему было ее вести? Дома у него не то что органа, а
даже собственного клавесина не имелось -- на чем бы он ей мог сыграть? Ведь
хотелось, наверное, показать свой талант? Ну, что тут зазорного?..
   И опять об этом донесли начальству.
   Баха вызвали на церковный совет и там объявили ему выговор. За то, что в
пивнушку  бегал,  и  за  то,  что  приводил ночью  в  церковь  "постороннюю
девушку". (Так прямо и сказано в этом документе.) Постороннюю!.. А она, эта
девушка,  Мария-Барбара,  была его кузиной.  И он на ней вскоре женился.  А
потом она, бедняжка, умерла. Но выговор так и остался, по сей день...
   Да что там начальство,  дружки!  Его, Баха, собственные дети -- и те под
конец его  жизни стали насмехаться над своим престарелым отцом,  хотя он  и
вывел их в  люди,  сделал приличными музыкантами,  даже композиторами.  Они
насмехались над своим родителем, называли его "старым париком", хвастались,
будто сами они в сто раз гениальнее отца...
   Великий, недосягаемый Бах!
   А  его  не  успели схоронить,  как тут же  благодарные сограждане решили
проложить через  кладбище  дорогу,  сровняли  могилу  с  землей,  замостили
булыжником --  так  до  сих  пор  никто и  не  знает,  где  покоится Иоганн
Себастьян Бах...
   Я еще плотней загораживаю лицо ладонями. Потому что чувствую, как на мои
глаза навертываются слезы.
   Мне очень жалко его, Баха.


   -- Да не надо, -- сказал Гошка.
   -- Почему?
   -- Ну, так...
   -- А почему?
   -- Говорю: не надо.
   Вот еще новости.
   Мы стояли с ним, с Гошкой Вяземским, подле станции метро. И я выпрашивал
у   него   две   копейки:  мне  было  совершенно  необходимо  позвонить  по
телефону-автомату,  однако  у  меня  как  на  грех не имелось двухкопеечной
монеты  (был  двугривенный,  был даже полтинник, но двух копеек не было). А
Гошка не давал, хмурился, отворачивал лицо и все твердил: "Не надо".
   Между тем звонок этот был необходим. Позарез.
   Уже прошла целая неделя, как я не видел Майку. Сперва мне самому было не
до нее:  педсовет, собрание. Потом я несколько дней подряд звонил ей домой,
и  как-то  так  получалось,  что  всякий раз  ее  не  было дома:  то  она в
библиотеке,  то  в  театре (без  меня!).  Об  этом мне  исправно и  вежливо
сообщала ее мама,  когда я звонил.  И у меня зародилось подозрение, что это
именно она, мама Вяземская, узнав про то, как меня разбирали на педсовете и
собрании,  решила оградить свою  дочь...  Вообще мне  эта  мама не  внушала
доверия.  Я  ее терпел только потому,  что она была матерью Майки и  Гошки.
Майки, которую я любил, и Гошки, с которым я дружил....
   Три  дня  подряд я  не  мог  дозвониться Майке.  Всякий раз  к  телефону
подходила мамаша.
   И сегодня я дерзнул на хитрость.
   Я  решил  воспользоваться Гошкиной  помощью.  А  он  не  только  остался
равнодушным к  моей идее,  но даже уверял,  что у него нету этих несчастных
двух копеек.
   -- Жмотничаешь,  да?  --  рассердился я и протянул ему свой тяжеловесный
полтинник. -- Бери.
   Но тут и Гошка страшно рассердился. Он вывернул наизнанку карман, выгреб
оттуда белую и желтую мелочь,  встряхнул,  обнаружил двухкопеечную монету и
зашагал к стеклянной шеренге автоматов.
   Мы втиснулись вдвоем в телефонную будку.
   Гошка набрал номер.
   -- Мама? Это я... Что? Скоро приду. Майка дома? Поэови-ка.
   И поспешно сунул трубку мне.
   -- А? -- тотчас отозвалась трубка беззаботным Майкиным голосом.
   -- Здравствуй, -- сказал я.
   -- Что? Кто это?..
   -- Это я. Здравствуй, -- повторил я, улыбаясь трубке.
   Трубка затаилась. Потом ответила тихо:
   -- Здравствуй.
   Да, судя по всему, Майка сильно побаивалась своей мамаши.
   -- Здравствуй, -- сказал я еще раз. -- Когда и где?
   У  нас ведь с Майкой подобные разговоры были коротки:  когда и где.  Без
лишних слов. Остальные слова -- при встрече.
   -- Я не знаю... -- Голос в трубке сделался еще тише и настороженней.
   -- Сегодня,  --  предложил я  наиболее желанный для  меня  срок.  --  На
Маяковке.
   -- Сегодня я не могу. У меня уроков много. Будет контрольная.
   -- Завтра, -- не пал духом я. -- Завтра. Там же.
   -- Завтра я тоже не могу, -- вздохнула трубка. -- Я... мы с мамой идем к
портнихе.
   -- А послезавтра? -- с надеждой спросил я.
   -- Послезавтра?   --  Майкин  голос  в  трубке  зазвучал  уверенней.  --
Послезавтра я  никак не могу.  Это будет суббота,  а  в субботу я иду в Дом
кино. Одна девочка достала билеты: всего два билета -- себе и мне.
   Да. Жалко, что всего два.
   -- Значит,  в воскресенье?  -- сказал я уныло, потому что до воскресенья
оставалась целая вечность.
   -- В воскресенье к нам придут гости,  --  сообщила Майка,  --  Нет, я не
смогу.
   -- А  когда  же?  --  совсем уж  удивился я  этому злосчастному стечению
обстоятельств. -- Когда?
   -- Не знаю...
   После этих  странных слов  трубка совсем замолкла.  В  ней  было  слышно
только дыхание. Майкино дыхание.
   -- Майка! -- позвал я.
   И тогда в трубке задолдонили короткие прерывистые гудки.
   Только  сейчас,  в  недоумении отстраняя трубку,  я  увидел,  что  Гошки
Вяземского уже не было в  кабине.  Он стоял за стеклом,  снаружи.  Когда он
успел  выйти?  И  почему  я  этого  не  заметил?  И  отчего бы  ему  отсюда
выскакивать?
   Не хотел подслушивать чужой разговор? Или он не м_о_г его слушать?..
   Я покинул будку.
   Гошка смотрел на меня неодобрительно, хмуро и чуточку жалостливо.
   -- Ну? Говорил же...
   -- Что?
   -- Я говорил: не надо.
   Да. Говорил.
   -- Мамаша, значит? -- спросил я, сощурясь.
   -- При чем здесь мама!  -- Он грозно надвинулся на меня. -- Она здесь ни
при чем.  И  ты --  не смей...  Она только в одном виновата,  что говорила,
будто дома нет.  А ее Майка заставляла врать.  Понял?  Вот и все. Теперь ты
все знаешь.
   -- А... почему? -- спросил я.
   Я  задал  этот  вопрос  машинально.  Мне вовсе не нужно было ответа. Мне
вдруг, в одну секунду, все на свете сделалось совершенно безразличным.
   Гошка помялся, потом сказал небрежно:
   -- Новая у нее дурость. Появился там какой-то... задохлик. Шахматист.
   Но вдруг оживился:
   -- С Тиграном Петросяном -- ничья. Во Дворце пионеров, на сорока досках.
Представляешь, ничья! В пятнадцать лет -- ничья с Петросяном...
   -- Пока, -- сказал я.
   И пошел.
   -- Женька...
   Он догнал меня.
   -- Женька,   я  сегодня  собираюсь  в  одну  компашку.   Магнитофон  там
колоссальный -- "Грюндиг". Послушаем, потанцуем... а?
   -- Пока.


   Я пересек площадь.
   За  склизкой от  дождя  оградой зоопарка стояли  голые  деревья.  Аллеи,
огибающие пруд,  обычно такие людные и шумные,  сейчас были пусты. Да и сам
этот  пруд  будто вымер,  лишь  пара лебедей лениво плавала вокруг дощатого
домика,  а поодаль,  на берегу, зябко отряхивались утки. Остальных птиц уже
попрятали в  помещения,  чтобы они не простудились.  Да и этим --  лебедям,
кряквам -- по нормальным законам их жизни, наверное, уж давно полагалось бы
отлететь в теплые края.  Но они,  конечно,  никуда не улетали: или привыкли
зимовать тут,  или,  как я  слышал,  им  на всякий случай подрезают крылья,
чтобы не сбежали.
   Зато,  как всегда в осеннюю пору,  заметно прибыло другого населения, не
обозначенного на  табличках,  а  добровольно,  по  своей  охоте обживающего
зоопарк: ветки деревьев были черны от сидящего на них горластого воронья, а
на слякотных дорожках шевелились воробьиные стаи...
   Да, зима на носу. Еще одна зима. Зима.
   А  у  ворот  зоопарка стояла лоточница в  белом  халате,  надетом поверх
пальто, и торговала мороженым.
   Она тут стояла вечно:  и летом,  и зимой,  и весной, и осенью. Торговала
мороженым.
   Но,  странное дело,  все эти минувшие годы я  как бы  не  замечал ее.  Я
несколько раз в день проходил мимо,  но при этом никогда ее не замечал. Она
как  бы  исключалась из  моего поля зрения.  Поскольку я  не  должен был ее
замечать --  ни  ее,  ни  ее  лотка.  Мне  это  было заказано видеть.  Мной
руководил непререкаемый запрет,  выслушанный давным-давно, именно здесь, на
этом самом месте, у этих ворот.
   И я ничего не видел.
   И вот лишь сейчас, приблизясь к воротам зоопарка, я увидел, я обнаружил,
что это не  просто лоточница в  белом халате,  торгующая мороженым,  а  т_а
с_а_м_а_я лоточница,  которая стояла здесь давным-давно,  сто лет назад.  Я
узнал  ее.   Та  самая  пожилая  женщина.   И  меня  вдруг  поразило  своей
очевидностью то,  что за минувшие сто лет она,  эта лоточница, нисколько не
переменилась: она осталась точно такой же, какой была.
   А  я  за те же сто лет,  за те же восемь лет переменился настолько,  что
меня-то,  конечно,  она ни за что бы не узнала,  если б я даже ей напомнил,
как однажды по неосторожности и  неведению вздумал купить у  нее "эскимо" и
что потом из этого вышло.
   Нет, конечно, не узнала бы.
   И  я, признаться, тоже сам себя не узнавал. Не только такого себя, каким
я  был  в  ту безумно далекую пору, но даже такого себя, каким я был недолю
назад, еще два дня назад, всего лишь час назад...
   Я подошел к лоточнице, протянул ей полтинник и сказал:
   -- Пожалуйста, "эскимо".

 * Часть четвертая *

1

   -- Женя,  -- сказал он, -- я ничего не понимаю. Когда у тебя не ладилось
с геометрией, то еще... то есть это было совершенно постыдно, однако...
   -- Я исправил по геометрии.
   -- Очень хорошо. Но... что это такое?
   Он повернул лежащий перед ним лист -- какую-то учительскую ведомость, --
чтобы мне было видно, и ткнул в него своим коричневым пальц