Повторим. Итак:
ми-один,  ми-два,  ре-один,  фа-два...  Стоп,  стоп! Если первое ми кратко,
будто  затакт,  ведет  ко  второму  протяжному  ми, то это уже несет в себе
размер   --   вероятно,   три   четверти...  И  фа  уже  требует  какого-то
естественного разрешения всей этой диковатой мелодии...
   Мелодия?  Да, это мелодия. Откуда же она взялась? Не знаю. Я просто брал
поочередно большие интервалы: октаву, нону, дециму...
   Три четверти. Вальсовый ритм. Тональность ля-минор.
   А  что,  если в  левой руке,  в аккомпанементе на "раз,  два,  три" дать
вначале разделенный нонаккорд другой тональности?..


   Разве так сочиняется музыка? И вообще музыка ли это?
   Не знаю.  Не берусь ничего доказывать.  И впрямь, как я могу утверждать,
что  это  музыка?  И  кто  может объяснить,  как сочиняется,  как возникает
музыка? К тому же если она впервые рождается под твоими пальцами...
   Но я рассказал все по правде. Все как было. Для меня это началось именно
так, а не иначе.
   И  когда,  уже перед самым обедом,  Гошка Вяземский выскочил вдруг,  как
черт из  преисподней --  загорелый весь,  черный,  в  одних трусах и  еще в
самодельных бусах из шиповника на шее --  и оседлал загородку веранды, -- в
этот момент я  уже не то,  чтобы нащупывал,  а довольно уверенно играл свой
"Нона-вальс". (Так я и решил его назвать.)
   Гошка послушал, перекинул вторую ногу, подошел, осведомился небрежно:
   -- Прокофьев, что ли?
   Ну, и лопух.
   -- Ага, -- подтвердил я.
   Он еще послушал, отозвался снисходительно:
   -- Ноночки тут хороши...
   -- Ага, -- согласился я.
   Он еще послушал и сказал:
   -- А знаешь, Женька, ведь это все можно высчитать.
   -- Что -- высчитать? -- удивился я, прекращая игру.
   -- Все.  Вычислить математически...  Вот,  например, если октава, то там
будет соотношение один к двум.  По частоте колебаний.  Простая кратность. А
если нона,  то  тут уж  гораздо сложней,  но  высчитать все равно можно.  И
нонаккорд можно запросто рассчитать... Любую музыку можно рассчитать!
   -- А зачем? -- спросил я.
   -- Нет,  погоди,  --  помаленьку заводился Гошка.  -- Вот у тебя тут, на
рояле, сколько в октаве звуков, а?
   -- Двенадцать...
   Я  не  переставал удивляться.  Неужели Гошка Вяземский в  течение одного
лета  успел позабыть все,  чему  нас  учили многие годы?  Или  ему  сегодня
напекло голову? Вон ведь какой весь черный...
   -- Две-над-цать?  --  Гошка  усмехнулся  ехидно.  --  Не  двенадцать,  а
восемьдесят пять.  Это еще древние знали,  сам Пифагор высчитывал.  Ясно? А
двенадцать  для  удобства  оставили,   чтобы  попроще  было...  Вот  ты  бы
попробовал сыграть на восьмидесяти пяти!
   -- А зачем? -- спросил я.
   -- Как это -- зачем?
   -- Ну, зачем? Мне и двенадцати хватает.
   -- А мне не хватает,  --  насупился Гошка и стал сердито теребить на шее
свои дикарские бусы. -- Мне, наверное, и восьмидесяти пяти не хватит...
   -- Почему?
   Я  участливо смотрел  на  него.  Как-то  странно  выглядел сегодня Гошка
Вяземский. Не заболел ли?
   И тут Гошка --  в одних трусах да босиком --  вдруг стал в эдакую важную
позу и торжественно изрек:
   -- Я алгеброй гармонию поверил!  --  Потер лоб,  задумался,  уточнил: --
Нет, не так. "...поверил я алгеброй гармонию". Сечешь?
   -- Что? -- не понял я.
   -- Эх ты! Да это Пушкин. "Моцарт и Сальери" читал?
   -- Ну...
   Откровенно говоря,  я не читал "Моцарта и Сальери". В программе этого не
было,  а  по  внеклассному чтению  как-то  не  успел.  Но  я  все  же  имел
представление об этой вещи.  Я знал,  что там Сальери отравляет ядом своего
лучшего друга Моцарта. Бывают такие дружки.
   -- Ну? -- на всякий случай переспросил я.
   -- Так вот,  -- жестко сказал Гошка. -- Потянуло меня, старик, на чистую
алгебру.  Без гармонии,  без музычки...  Буду готовиться в университет,  на
физфак.
   -- Брось, -- не поверил я.
   -- Это  решено,  Женька.  Только  вот  конкурс  там  страшенный.  --  Он
вздохнул. -- Придется с осени идти в вечернюю...

3

   Осенью многие ребята из нашего класса записались в вечернюю школу.
   Благо,  что рядом --  и даже не рядом,  а в том самом здании, где и наше
общежитие, только вход с другой стороны. И все равно нелегкую ношу взвалили
они  себе на  плечи:  учись тут да  учись там,  туда и  сюда одинаково надо
готовить уроки...
   Записался Гошка Вяземский.  Записался Витюха Титаренко.  Еще  кое-кто из
нашей безголосой отныне братии.
   А я не записывался.
   Некоторых,  вероятно,  удивит:  ну  зачем ребятам,  которые уже учатся в
одном  заведении,  начинать учебу  в  другом?  Откуда эта  безумная тяга  к
знаниям?
   Тут все и просто и непросто.
   Дело в том,  что при выпуске нам не дают аттестатов зрелости. У нас ведь
не  обычная  школа  и  даже  не  специальная школа,  а  училище --  хоровое
музыкальное училище.  Нас выпускают отсюда готовыми специалистами. И вместо
аттестата зрелости вручают документ, где гербовой печатью удостоверено, что
ты проучился десять лет в музыкальном училище и стал заправским музыкантом:
сам ученый -- и других имеешь право учить.
   С таким документом можно прямо поступать на работу.  В школу,  например.
Учителем пения.
   Только жаль, что в школах пение считают какой-то блажью, вовсе не нужной
человеку в наш современный век.
   Вот я  расскажу про Владика Цифрина.  Он закончил училище в  позапрошлом
году, и его взяли преподавателем пения в одну московскую школу.
   А  надо принять во  внимание,  что Владик не очень-то задался росточком,
был тщедушным по сложению и даже болезненным на вид пареньком.
   И  вот  он  приходит  на свой первый урок. В пятый класс. И там сразу же
начинается   сумасшедший  дом.  Пятиклассники  эти  --  здоровенные  парни,
охламоны, дылды, все на целую голову выше Владика -- они от смеха хватаются
за  животы,  а  девчонки,  эдакие  дуры,  тоже  фыркают  в  платочки да еще
подначивают  ребят.  Владик,  переждав  чуточку, садится к роялю и говорит:
"Дети,  хоровое  искусство  возникло  в глубокой древности..." Они же после
этих  слов  окончательно  валятся  с  ног, начинают кувыркаться, ползать на
четвереньках,  мяукать,  лаять и тому подобное. Владик Цифрин тогда говорит
им уже построже: "Прекратите безобразие, вы в школе, а не дома..." Но и это
не  помогает.  Кто-то  из  дылд  включает  в  кармане  на  полную громкость
транзистор  и,  разевая  рот, изображает из себя Эдиту Пьеху, а двое других
прямо на уроке начинают кидать рок-н-ролл... Тогда Владик встает и спокойно
говорит; "Предупреждаю -- я бью всего два раза: первый по голове, второй --
по  крышке  гроба".  (Это  он  говорит, наш хлипкий Владик, им, здоровенным
дылдам.)  Что  ему  было  еще  делать?  Но,  самое  главное  --  это  сразу
подействовало:  все эти охламоны испугались, присмирели, выстроились вокруг
рояля, и Владик благополучно довел до конца свой первый урок.
   Но  эти  поганцы тотчас нажаловались своим родителям,  что учитель пения
грозил им физической расправой, а папаши и мамаши, возмутившись, побежали к
директору школы, и уже на следующий день Владика Цифрина уволили.
   Теперь он руководит фабричным хором. На кондитерской фабрике.
   Помимо  такой  вот   очень  соблазнительной  перспективы,   документ  об
окончании училища дает еще  одну возможность.  Учиться дальше.  Поступить в
консерваторию или,  например, в Гнесинский институт. Туда наших ребят берут
охотно,   поскольку  знают,   какой   выучкой  обладают  питомцы  Владимира
Константиновича Наместникова.  И если перечислить дирижеров и хормейстеров,
которые начинали свой путь на Большой Грузинской,  --  все ахнут: такие это
известные имена.
   Словом,  бумага  об  окончании  хорового  училища  --  надежная  бумага.
Надежная бумага и верный хлеб.


   Однако минувшей осенью многие наши  ребята записались в  вечернюю школу.
Им понадобился аттестат зрелости. Вот какая штука.
   Ведь когда нас, семилетних да восьмилетних горластых мальчишек, привезли
сюда,  на  Большую  Грузинскую, мы еще не очень-то задавались вопросом: кем
быть?
   А тут выяснилось,  что далеко не все мечтают стать хормейстерами, что не
все желают обучать пению трудновоспитуемых подростков и  не  всех прельщает
кондитерская фабрика.
   И  в  эту  самую пору Витюха Титаренко вдруг объявил мне,  что он  будет
военным.
   "Военным  дирижером?"  --  спросил  я  его.  "Нет,  просто  военным,  --
рассмеявшись отчего-то,  сказал Витюха.  --  Я поступлю в военное училище".
"А-а!  Значит,  в  космонавты метишь?" --  догадался я.  "Нет,  --  замотал
головой Витюха.  --  Я поступлю в пехотное,  общевойсковое".  "А зачем?" --
удивился я.  "Как это зачем?  --  в свою очередь, удивился и, кажется, даже
рассердился Витюха Титаренко.  -- Я хочу быть военным, Офицером. Неужели не
понимаешь?" "A-al --  наконец-то понял я.  --  Ну,  теперь все ясно...  Это
потому,  что  тебя из  "Буревестника" к  себе ЦСКА переманило,  вот почему.
Верно?" "Балда,  --  глянул на меня презрительно Витюха.  --  Никто меня не
переманивал,  наоборот, я сам туда попросился, в ЦСКА. Может, это повлияет,
когда будут анкету изучать...  Знаешь,  сколько туда желающих --  в военное
училище?"  Витюха призадумался,  потом сказал:  "И  еще  туда надо аттестат
зрелости  представлять.  Наше  свидетельство не  годится.  Там  ведь  самое
главное -- математика, физика. А у нас эти предметы -- по верхам..." "А как
же музыка?" -- спросил я. Витюха неопределенно пожал плечами.
   Этот же самый прямой вопрос я задал Гошке Вяземскому,  когда он поступил
в  вечернюю школу и стал с великим упорством готовиться на физфак.  Он ведь
задался целью не только получить аттестат зрелости,  но еще и заработать --
ни больше ни меньше -- золотую медаль.
   -- Там  все  с  золотыми,   --  объяснил  он  мне.  --  Конкурс  золотых
медалистов. Кто -- кого... Без медали лучше и не соваться.
   -- А как же музыка? -- спросил я, волнуясь.
   -- Музыка? -- Гошка загадочно улыбнулся. -- Будет музыка. Если примут --
я там живо склею какой-нибудь джазик.  "Веселый тангенс",  а? И будем рвать
призы  на  всех  смотрах.   Начальство  это  оч-чень  уважает!   Не  меньше
ка-вэ-эна...  Знаешь,  у нас в вечерней школе один парнишка учится --  тоже
собирается подавать на физфак,  -- вот если бы его заманить в такой джазик:
понимаешь,  он сам песенки сочиняет...  Кстати,  Женька,  я хочу тебя с ним
познакомить.  Завтра мы  собираемся,  все вечерники --  отличные ребята!  И
девчонки есть заба-авные... Пойдешь?
   -- Не знаю.
   -- А чего тут знать? Пойдем -- и все...
   Ох,  уж  до чего настойчиво зазывал меня Гошка Вяземский,  мой друг,  во
всякие свои компании! С чего бы?
   -- Ну пойдешь?
   -- Пойду, -- согласился я.
   И  на  следующий вечер мы с  Гошкой действительно отправились в  эту его
компанию.  Я  еще  расскажу об  этом вечере,  но  только чуть позже,  иначе
позабуду о более важном. О гораздо более важном, хотя и не касающемся меня.


   Маратик  Алиев. Марат Алиев. Вот кто оказался о_д_н_и_м и_з т_ы_с_я_ч_и.
Избранником судьбы.
   Мутация у  него началась раньше всех в нашем классе.  И молчал он больше
всех --  года два молчал.  А  потом запел.  У  него открылся баритон --  да
какой!   По  тембру  похожий  на  голос  Лисициана,   но,  пожалуй,  богаче
лисициановского --  да простит нас за это Павел Герасимович Лисициан, может
быть,  мы и ошибаемся,  но все же следует принять во внимание,  что Маратик
Алиев из нашего класса, из нашего общежития...
   Да,  нам так нравился голос Марата Алиева,  что едва ли  не каждый вечер
перед сном  мы  заставляли его  петь.  Силком заставляли.  Он  отнекивался,
говорил:  "Спать хочу".  А мы:  "Пой!  Пой сию же минуту,  а то, знаешь..."
Бедный Маратик,  тяжело вздыхая,  подымался а рост на кровати,  закутывался
простыней, сплетал пальцы на уровне пупа, вздымал подбородок -- и:

                        Пою-у тебе-э, бог Гименея!
                        Ты, кто соединяет
                        Невесту с женихом...

   Мы  замирали.  Такой это был голос. А ведь мы понимали толк в голосах. У
нас у самих когда-то были голоса.

                           Слава и хвала
                           Кризе и Неро-ону!
                           Слава и хвала-а-а...

   В  коридоре  уже  шлепали  босые  пятки:  это  подкрадывались ребята  из
соседней комнаты,  это  все общежитие собиралось,  чтобы послушать концерт,
послушать Марата Алиева.
   А  он  между  тем,  позабыв,  что  ему хотелось спать, входил в раж. Его
большущие   черные   глаза  округлялись  вдохновенно  и  грозно.  Вслед  за
рубинштейновской  "Эпиталамой"  звучали баритональные признания Онегина, за
"Песней Веденецкого гостя" -- "Фигаро, Фигаро, Фи-ии-га-ро..."
   И теперь уже у нас самих смыкались глаза,  мы зевали украдкой,  борясь с
подступающим сном.
   А Маратик, стоя на кровати, все пел и пел...
   После девятого класса он поехал на каникулы в свой родной город.
   А  в  начале  сентября к  подъезду нашего  училища  подкатила сверкающая
черная "Чайка".
   Как раз была большая перемена. И мы все видели, все слышали.
   Из  черной "Чайки" вылезли два  черных человека --  у  них  были  черные
волосы,  густые черные брови и  такие же,  как  у  нашего Маратика,  черные
глаза.  На  них  были  чопорные черные  костюмы,  черные  галстуки,  черные
штиблеты.  На  лацканах --  какие-то важные значки,  наподобие разноцветных
флажков.
   Как  позже  выяснилось,  это  были  министр  культуры и  постпред (вроде
чрезвычайного посла) той  кавказской республики,  откуда был  родом Маратик
Алиев.
   Высокие гости чинно проследовали по лестнице и  скрылись за белой дверью
директорского кабинета.
   Ну,  а  мы  сгрудились под этой дверью и  стали подслушивать.  Интересно
ведь.   Кстати,   подслушивать  было  нетрудно,   потому  что   разговор  в
директорском кабинете сразу же  после первых взаимных учтивостей перешел на
высокие тона.
   Я  уж в  точности не помню всего этого разговора и  дословно не могу его
передать, но отдельные фразы врезались в память.
   "Нет,  ни в коем случае! Мальчик должен окончить училище...", "Можете не
беспокоиться,  товарищ директор, он окончит другое училище". "Он поступит в
Московскую государственную консерваторию!"  "У нас есть своя консерватория,
тоже государственная -- ничем не хуже". "Это воспитанник нашего коллектива!
Здесь его сделали человеком,  музыкантом..." "Товарищ директор, его сделали
человеком в нашей республике -- он родился у нас. И мы тоже сделаем из него
музыканта".  "Я  сейчас же позвоню Екатерине Алексеевне!"  --  задыхаясь от
волнения,  пригрозил наш директор.  "Мы были вчера у товарища Фурцевой. Она
просила передать вам сердечный привет..." -- миролюбиво ответили гости.
   Короче говоря, нашего Маратика похитили, умыкнули. Прямо с Пресни черная
"Чайка" увезла его на Внуковский аэродром.
   Весной он получил первый приз на международном конкурсе.


   Ну, а в ту компанию, куда зазывал меня Гошка Вяземский, я сходил разок.
   Это  была  довольно веселая и  дружная компания --  все  вечерники,  все
отчаянные математики.
   Познакомился я и с этим парнишкой,  про которого мне говорил Гошка,  что
мечтает его заманить в  "Веселый тангенс".  Славный такой малый.  И  он  на
самом деле сочинял песенки.  То  есть мы  весь вечер только и  делали,  что
слушали эти песенки, которые он сочинил. Хорошие песенки. Одна про трамвай,
которому надоело  ползать по  рельсам взад-вперед,  и  он  нарочно сошел  с
рельсов,  чтобы убежать в  лес и  там попрыгать по  зеленой травке.  Другая
песенка про футбольный мяч,  который все жестоко пинают ногами, и лишь один
вратарь,  поймавши,  прижимает его к  груди --  хоть он весь и  в грязи и в
ссадинах. И еще песенка...
   Главное, что этот парнишка все сочинял сам: слова -- сам, музыку -- сам,
сам  пел  и  сам  очень  здорово  играл на гитаре. Я его спросил: "А где ты
учился  играть?"  "Нигде, -- говорит. -- Сам". "А сочинять музыку?" "Нигде.
Тоже сам". "А стихи?" "Сам". И петь -- сам.
   Вот  бывают же  такие  счастливчики!  Которым все  так  легко дается.  У
которых все получается само собой.  Шутя,  играя.  И  ведь совсем не  плохо
получается.
   А тут... Ну, ладно.
   Еще  в  этой  компании была одна девчонка.  Рыженькая такая.  С  конским
хвостом.  Меня Гошка с ней познакомил и усадил рядом. А потом я ее провожал
домой,  в  Новые Кузьминки.  И  там,  в  подъезде,  мы  с  ней часа полтора
целовались.  Она  мне  свидание назначила на  следующий день.  Только я  не
пошел.  Почему?  А черт его знает. Может, и зря не пошел. Вполне нормальная
девчонка.

4

   -- Жень, а Жень!..
   Это опять меня тряс за  плечо неугомонный Усачев,  мой тезка.  Теперь он
уже в пятом классе.
   -- Чего тебе?
   Я  тяжело ворохнулся в постели.  Выскользнув из-под щеки,  шмякнулась об
пол  книга.  Нет,  положительно в  этом доме человеку невозможно при полном
покое и тишине почитать художественную литературу.
   -- Ну, Жень...
   -- А?
   -- Там тебя какой-то дяденька спрашивает.
   -- Что?
   Меня   как   ветром  сдуло  с   кровати.   Даже   не   поинтересовавшись
подробностями, я загрохотал вниз по лестнице. Руки мои, на ходу перебравшие
все должные пуговицы, сами собой туго сжались в кулаки.
   Откуда он взялся?  Ведь я  сам читал фельетон в  газете.  А вскоре после
фельетона --  еще маленькую такую заметочку:  мол,  три года. Нет, трех лет
еще не минуло. Что-то рановато...
   Но в воротах,  к которым я решительно устремился, маячила совсем другая,
даже издали непохожая фигура.  Подтянутый такой гражданин в кожаной куртке,
пестрой ковбойке, фотоаппарат через плечо. Беретик.
   "Кто бы это еще?.." -- всматривался я, замедляя нарочно шаг.
   Но гражданин в куртке сиял мне навстречу улыбкой настолько радушной, что
она как бы  раздвинула скулы,  отдалила ухо от  уха,  и  все его лицо вдруг
сделалось в ширину просторней, чем если мерить ото лба к подбородку...
   -- Ко-о-о-лька! -- заорал я, бросаясь к нему.
   Мы обнялись. Мы сто лет не видались. Это был Колька Бирюков. Собственной
персоной.
   -- Да чего же ты сам не зашел?  --  спросил я. -- Дорогу забыл? Ну идем.
Ребята, знаешь как...
   -- Нет,  --  нахмурился он.  --  Не могу. Времени, понимаешь, в обрез. Я
ведь с поезда на поезд... А ты свободен?
   -- Я? Конечно.
   -- Ну и порядок.
   Он оборотился, сделал знак.
   Серая "Волга" с  шашечками на борту и  с  погашенным огоньком,  стоявшая
невдалеке, послушно двинулась к нам.
   -- Куда? -- спросил я.
   -- На Киевский вокзал.
   -- На Киевский?  --  удивился я.  --  Так это же рядом.  Пешком можно...
(Киевский вокзал и впрямь был совсем рядом --  рукой подать. Тут ведь у нас
все рядом.)
   -- Садись-садись.  --  Колька похлопал меня по плечу,  открыл дверцу. --
Времени мало. С поезда на поезд.
   Мы покатили.
   -- А ты куда едешь? -- спросил я.
   -- В Трускавец. В санаторий.
   -- А... что у тебя?
   Я  невольно  с  испугом  покосился  на  его  живот.  Мне  было  известно
понаслышке,  что в  Трускавец ездят лечиться те,  у  кого "в  животе всякие
неполадки". Надо же, совсем молодой парень...
   -- Заболел, что ли?
   -- Нет,  --  отмахнулся Николай.  -- Просто, понимаешь, путевка горела в
месткоме.  Прислали путевку -- никому не надо, не годится. А у меня как раз
отпуск... Вот и пришлось ехать. Скука там, говорят.
   Через пять минут мы были на Киевском вокзале.
   Колька расплатился с таксистом и,  как я заметил, дал ему сверх счетчика
полтинник. Фу ты, ну ты!
   Мы  пересекли зал ожидания и  вошли в  роскошный ресторан,  где гомонила
публика, витало гулкое эхо и пахло жареным луком.
   Сели за столик, покрытый жесткой белой скатертью. В стеклянной вазе были
цветы  --  белые с  желтым...  нарциссы,  что  ли?  Да,  кажется,  они  так
называются.
   -- Ну,  как  дела?  --  спросил  Колька  Бирюков,  широко  расположив на
скатерти локти,  наклонясь ко мне,  потому что вокруг очень сильно галдели.
-- Как жи