как полагается: глаза закрыты,
правая ладошка под щекой, а левая рука вытянута поверх одеяла",
   Они появлялись время от  времени,  эти представители.  Заглядывали нам в
тарелки,  смотрели,  как  мы  лежим  с  закрытыми глазами.  Они,  наверное,
проверяли, хорошо ли нам живется, правильно ли нас воспитывают, не объедают
ли нас поварихи,  Вообще-то зря они ходили да проверяли.  Потому что жилось
нам хорошо,  и воспитывали нас очень правильно,  и поварихи нас не объедали
-- они себе на кухне отдельно готовили.
   Но явившийся в тот день представитель на кухню не заглядывал и в спальни
носа не совал, а сразу прошел в большую комнату, где пляшут и поют.
   Был он очень высокого роста.  В круглых очках. Немножко седой и немножко
лысый:  седоватые волосы росли у него чуть отступя ото лба, как бы добавляя
его большому лбу еще немного лба. На представителе был серый костюм и синий
галстук в крапинку.
   Он уселся на стул прямо против нас,  а  рядом с  ним села Вера Ивановна.
Она тихо о чем-то спросила представителя, тот кивнул головой.
   Роза Михайловна положила руки на клавиши.

               Ходила младешенька
               По борочку-у,
               Брала, брала ягодку
               Земляни-ичку...

   Хор  наш  пел изо всей мочи.  Но,  хотя мы  все знали эту песню,  у  нас
почему-то не получалось полного лада.  Одни пели в лад тому,  что играла на
пианино Роза Михайловна,  а другие вовсе не в лад,  будто нарочно, -- слова
те же самые,  а музыка совсем другая.  Кто в лес,  кто по дрова.  Ну, да мы
ведь еще маленькие были, какой с нас спрос?
   Я,  между прочим,  заметил,  что, покуда мы это пели -- про младешеньку,
про  земляничку,  --  представитель очень странно вздрагивал,  лоб  у  него
страдальчески морщился, а губы кривились, будто у него что-то болело, но он
старался геройски превозмочь эту боль.
   И  еще я заметил,  что,  хотя мы пели все вместе и,  конечно же,  в этой
разноголосице было  совершенно  невозможно отличить,  где  чей  голос,  он,
представитель,  вдруг  вперялся своими очками то  в  одного из  нас,  то  в
другого, будто бы старался угадать, кому какой голос принадлежит.
   И мне показалось,  что в какой-то момент он вперился очками именно в мое
лицо и долго не сводил с меня этих круглых настырных очков...
   -- А теперь,  --  сказала Роза Михайловна,  -- все остальные помолчат, а
Саша Тиунова споет одна... -- И снова ударила по клавишам.

                   Вот летит и жужжит пчелка золотая...

   Глаза представителя как-то сразу подобрели.
   Потому что пела Саша Тиунова. Уж очень хорошо она поет.
   Вообще  она  хорошая девочка, Тиунова Саша. Мы с ней давно дружили. Мы с
ней  подружились  с  тех пор, как на прогулках меня с ней поставили в пару:
известно  ведь,  как нас водят -- по двое, один другого держит за руку. Так
вот  я ее, Сашу, и держал за руку. А потом мы с нею еще больше подружились:
всегда играли вместе, разговаривали. И тут нашлись среди нас такие, которые
стали  дразниться.  И  я одного такого как следует отдубасил. Мне, конечно,
попало  от  воспитателей.  И они на всякий случай разменяли нашу пару: Сашу
Тиунову  поставили  с  другим  мальчиком, а меня с Зинкой Гвоздевой, ужасно
сопливой  девчонкой,  у  нее  всегда  насморк,  она  то  и дело утирает нос
ладошкой, а затем сует эту ладошку мне, чтобы я за нее держался.
   Но мы с Тиуновой Сашей по-прежнему дружим.
   Я люблю слушать, как она поет. У нас она поет лучше всех. Среди девочек,
конечно.  Потому  что  среди  мальчиков  лучше всех пою я. Хвастаюсь? А вот
сейчас...
   -- А сейчас, -- сказала Роза Михайловна, -- мы споем песенку про веселых
гусей. Запевает Женя Прохоров.
   Я  набрал ртом  побольше воздуха и,  дождавшись,  когда Роза  Михайловна
врубится в клавиши, затянул:

                            Жили у бабуси
                            Два веселых гуся...

   Тут вся остальная компания подхватила:

                            Один серый, другой белый,
                            Два веселых гуся...

   Причем все  куда-то  страшно торопились,  частили,  тараторили.  И  Роза
Михайловна очень быстро колотила по клавишам,
   Не  знаю,  может быть,  эту  песню и  следует петь так  быстро.  Но  мне
почему-то хочется петь ее медленно, вытягивая все эти трудные "и-и". Я даже
нарочно  переиначивал немного  слова,  чтобы  почаще  случалось  высокое  и
звонкое "и-и": "Жили у бабу-си-и-и два веселых гуси-и-и..."
   А дело в том,  что у меня очень высокий голос.  Он даже выше, чем у Саши
Тиуновой.  Может  быть,  мальчишеский голос  и  не  имеет  права быть  выше
девчоночьего, но что поделаешь, если это так, если выше?
   -- А  теперь,  --  сказала Роза  Михайловна,  --  наши  девочки станцуют
"Молдавеняску"...
   Однако представитель вдруг  наклонился к  сидящей рядом Вере  Ивановне и
что-то ей сказал на ухо.  Она ответила,  недовольно пошевелив бровями. А он
ей  опять что-то  сказал.  Вера Ивановна пожала плечами.  Но потом встала и
объявила сдержанно:
   --  Не нужно, Роза Михайловна... Дети, вы все можете идти гулять. А Женя
Прохоров, ты останься.
   Ребята с радостным визгом бросились к дверям.
   В большой комнате остались только Вера Ивановна, Роза Михайловна, я и он
-- этот представитель, который что-то уж больно здесь распоряжался.
   -- Подойди, -- сказал он мне.
   Я подошел.
   -- Значит, тебя зовут Женя Прохоров?
   -- Да.
   -- А меня -- Владимир Константинович, -- представился он, И еще добавил:
-- Н_а_м_е_с_т_н_и_к_о_в.
   Ну и что? Мало ли каких потешных фамилий не бывает на свете! Вот хотя бы
в нашем детдоме есть один мальчик,  у которого фамилия -- Заваруха. Честное
слово.
   -- Женя, -- сказал представитель, -- ты можешь еще мне спеть?
   -- Могу, -- ответил я. -- Я все песни знаю,
   -- Все?
   -- Все...
   Я  и  вправду  знал очень много песен, потому что в нашей спальне, как я
уже говорил, было радио -- висел репродуктор. Я всегда слушал, что передают
из этой черной тарелки. И все песни, которые передавали, я быстро запоминал
--  и  слова  и музыку. Иногда с первого раза, иногда со второго, в крайнем
случае с третьего, но запоминал крепко.
   -- Так что же ты споешь?
   -- Владимир Константинович, -- сказала Роза Михайловна, покраснев, -- но
я не смогу аккомпанировать... у меня с собой нету нот.
   -- Пустяки,   --  ответил  представитель.  --  Это  не  обязательно.  Мы
обойдемся без аккомпанемента. Итак?..
   Я отступил на три шага, закинул голову.
   Я спел ему свои любимые песни:  "Лучше нету того цвету",  "Ходит по полю
девчонка", "Шаланды, полные кефали...".
   И  покуда я  пел  эти  песни,  Владимир Константинович то  улыбался,  то
хмурился. Но больше улыбался. И слушал.
   -- А еще, -- сказал я, помявшись, -- можно я спою одну песню? Только...
   -- Разумеется, -- кивнул представитель.
   -- Какую? -- встревожилась Вера Ивановна.
   -- Только...  эту песню по радио не дяденька поет,  а тетенька...  --  Я
смутился,  сообщив об этом.  Кроме того,  я знал песню не до конца,  а лишь
самое начало. Но мне очень нравилась эта песня,
   -- Пожалуйста, -- разрешил представитель.
   Я  отступил  еще на два шага. Сглотнул комок в горле, потому что, едва я
вспоминал эту песню, мне вдруг делалось грустно. Это была довольно грустная
песня.

                         В ясный день желанный
                         Пройдет и  наше горе.
                         Мы увидим в дали туманной
                         Дымок, вот там, на море...

   Мне  всегда,  когда я  слушал и  пел эту песню,  так ясно представлялось
море,  которого я никогда не видел,  и этот дымок, этот корабль, которого я
тоже нигде не видел,  кроме как в  кино,  и еще мне представлялась какая-то
очень красивая тетенька,  которая стоит на берегу и ждет-дожидается, покуда
появится корабль... И я догадывался, что ничего она не дождется.
   Я уж говорил,  что не знал до конца этой песни, я знал только начало. Но
мне и не пришлось бы ее допеть.
   Потому что,  едва я  пропел самое начало,  этот представитель,  Владимир
Константинович,  вдруг снял свои очки,  вытащил из кармана платок и стал им
утирать глаза:  они у него покраснели, заслезились. Наверное, от этой песни
ему стало так же грустно, как обычно делалось мне.
   -- Это "Чио-Чио-Сан", -- сказала Роза Михайловна Вере Ивановне.
   У  Веры  Ивановны глаза были  спокойные.  Она  теперь успокоилась,  Она,
должно быть,  вначале боялась, что я спою что-нибудь слышанное невзначай на
улице.
   Но тем дело не кончилось.
   -- Так! -- весело сказал Владимир Константинович и снова водрузил на нос
очки. -- Так. А теперь, Женя, поди-ка сюда...
   Он направился к пианино и сел на вертящуюся табуретку,  которую поспешно
уступила ему  Роза  Михайловна.  Ишь  ты,  значит,  этот представитель умел
играть на пианино! Я еще никогда не видел представителей,  которые умели бы
играть на пианино.
   -- Женя, я сейчас сыграю мелодию. А потом ты прохлопай ее ладонями.
   Он сыграл.
   Я прохлопал.
   Он  еще сыграл,  что-то другое.  Я  и  другое прохлопал.  Вот уж чепуха.
Ничего нет легче. Ладушки-ладушки,
   -- Хорошо, -- сказал Владимир Константинович. -- Теперь я нажму клавишу,
а ты пропой этот звук.
   Он нажал.  Я пропел. Тогда он нажал другую, повыше. Я заголосил выше. Он
-- еще выше. И я еще выше...
   -- Неверно!  --  вдруг закричал представитель и сверкнул очками:  --  Не
так!
   -- Так, -- ответил я ему.
   -- Нет!
   -- Да.
   Не  больно-то  я  испугался.  На  нас,  детдомовских,  вообще кричать не
разрешается. За это и попасть может, будь ты хоть какой представитель,
   -- Хорошо,  я  сыграю еще  раз,  --  сказал Владимир Константинович.  --
Слушай внимательно...
   Он  нажал.  И  вдруг,  склонясь,  стал ожесточенно тыкать пальцем в  эту
черную клавишу.  Кажется,  он  опять страшно рассердился.  Но  похоже,  что
теперь  не  на  меня.  Потому  что,  круто  вертанувшись на  табуретке,  он
воззрился уже на Розу Михайловну с Верой Ивановной:
   -- Скажите, пожалуйста, сколько лет назад вы приглашали настройщика?
   -- Видите ли, у нас по смете... -- начала Вера Ивановна. Но, взглянув на
меня, прервала свою мысль: -- Мальчик может идти?
   -- Да, -- ответил представитель.
   -- Иди, Женя, -- сказала Вера Ивановна.
   А я и так уже давно прислушивался к тому, как за окошком, во дворе, орут
и визжат ребята. У них там, судя по всему, было весело. Не то что здесь.
   -- До свиданья, -- сказал я представителю.
   И побежал к своим.


   Но  поздно вечером,  когда мы  все ложились спать,  и  разделись уже,  и
залезли под  одеяла,  в  комнату вбежала вдруг  наша  нянечка,  няня  Дуня,
запыханная вся,  раскрасневшаяся:  она хоть и молодая была,  няня Дуня,  но
довольно толстая.
   -- Прохоров Женя... Тебя Вера Ивановна зовет. Быстро, быстренько!
   Пришлось мне снова одеваться.
   Петька Заваруха,  который надо  мной  спал,  на  втором этаже --  у  нас
двухэтажные были кровати,  --  свесился оттуда, со второго этажа, спросил с
любопытством:
   -- Зачем тебя, а? Ты чего натворил?
   -- Не знаю...
   Я и впрямь не знал,  зачем.  Вроде бы я ничего такого не натворил. Может
быть, за то, что я нынче невежливо спорил с этим представителем?
   В коридоре было темно.
   Но  под дверью,  что вела в  кабинет заведующей,  лежала полоска желтого
света.  И еще одна тоненькая полоска вырывалась из-за самой двери,  которая
была неплотно притворена.
   И  когда я  подошел к  этой двери и  остановился в некоторой робости,  я
услышал голоса там, за дверью:
   --  ...  о  человеческой  судьбе.  И я не вижу в том, что вы рассказали,
никакой гарантии...
   Это был голос Веры Ивановны.
   -- Стопроцентных гарантий вообще не бывает.
   Это был голос представителя. Значит, он еще не уехал.
   Я стоял под дверью.  Я слушал, сильно робея и ничегошеньки не понимая. Я
и слов-то таких не знал и не мог тогда знать:  гарантия, проценты... А коли
не  знал,  то  как  же  мог их  запомнить и  пересказывать теперь весь этот
непонятный для меня разговор?  Может быть,  я  привираю,  сочиняю?  И уж не
сочинил ли  я  тем же способом всю эту занятную историю?  Может,  я  и  про
собаку сочинил?  И про мою граммофонную пластинку?  Мы ведь,  детдомовские,
горазды сочинять...
   Нет. Не сочиняю. Не вру. Все это было на самом деле.
   Однако  в  эти  нынешние неполные семнадцать лет  многое,  конечно,  уже
позабылось, просто выскочило из головы: нельзя же помнить минута за минутой
каждый свой прожитый час, каждое сказанное тобой и слышанное тобой слово --
ни в одну память такое не втиснется.
   Поэтому я должен признаться заранее,  что,  может быть,  и этот вечерний
разговор, который я слышал, стоя под дверью, и другие, еще не состоявшиеся,
еще даже не начатые разговоры я  буду пересказывать так,  как нынче они мне
представляются и слышатся.
   Ведь с тех пор я немного поумнел. Умудрился чуточку.
   И я вполне могу себе представить,  что именно сказал бы я в тот решающий
вечер,  будь я на месте Веры Ивановны.  И равным образом хорошо представляю
себе,  что  ответил бы  я  на  доводы нашей заведующей,  будь  я  на  месте
Владимира Константиновича Наместникова.
   -- Стопроцентных гарантий вообще не бывает, -- ответил он.
   -- Ну,  знаете ли...  --  вздохнула Вера  Ивановна.  --  Можно сказать с
уверенностью, что из него всегда получится хороший слесарь, электрик, может
быть,  потом инженер. А в вашей области... Владимир Константинович, я давно
работаю в системе образования.  И помню случаи, среди старших: вообразили о
себе невесть что или соблазнил их кто-то -- полетели, понеслись... И только
крылышки обожгли.
   -- Не спорю. Чаще всего так и случается.
   Скрежетнули  ножки стула, раздались шаги. Вероятно, гость встал и теперь
прохаживался по кабинету из угла в угол.
   -- Но  поймите,  любезная Вера Ивановна,  поймите.  Талант --  это такая
редкость!  Едва ли не редчайшее изо всего,  что есть на свете.  И  упустить
его, потерять -- это преступление. А здесь -- явное чудо...
   Мне вдруг сделалось очень неловко.  Хотя я и был маленький, но уже знал,
что подслушивать стыдно.
   Поэтому я постучал в дверь и вошел. Сказал:
   -- Здравствуйте.
   Вера Ивановна сидела за  письменным столом,  А  представитель,  Владимир
Константинович, направился прямо ко мне, положил на мое плечо руку;
   -- Женя, ты хочешь научиться петь?
   Вот еще новости. Я даже обиделся:
   -- А разве я не умею петь?
   -- Нет, -- сказал он. И повторил: -- Конечно, нет!
   Я  взглянул  на  Веру  Ивановну,  ища  у  нее  защиты  от  этой  ужасной
несправедливости.
   Но  наша  заведующая сидела сейчас, опустив голову, не смотрела на меня.
Будто она нарочно избегала моего взгляда.
   -- Ты поедешь в Москву. И будешь учиться в хоровом училище, -- продолжал
Владимир Константинович,  по-прежнему держась за  мое  плечо своими цепкими
пальцами.  --  Ты будешь петь в настоящем хоре.  В Москве. Тысячи мальчиков
хотят поступить в наше училище, но...
   Он говорил еще что-то, чего я сейчас не упомню.
   Но,  кажется,  я ничего больше не слушал,  ни о чем не думал, потому что
услыхал одно: "В Москве..."
   Впрочем,  нет. Кое-какие соображения у меня тогда появились. Кое о чем я
успел подумать, выдвинул некоторые условия. Я спросил:
   -- А Тиунова Саша поедет? Вы ее тоже возьмете?
   Владимир Константинович с сожалением развел руками:
   -- Это невозможно. У нас учатся только мальчики. Это Хор мальчиков.
   Понятно.
   -- А ваши мальчики сильно дерутся?
   Он  снял  руку  с  моего  плеча,  потер  свой  обширный лоб и, вздохнув,
ответил:
   -- Бывает.

3

   Перво-наперво меня изолировали от общества. От общества, в котором я жил
и рос с тех пор, как себя помню.
   На  следующее же утро няня Дуня взяла меня за руку и увела к себе домой,
потому  что  именно  ей,  няне Дуне, было поручено отвезти меня в Москву, а
перед этим подготовить должным образом к отъезду.
   Няня  Дуня мне  объяснила,  что  я  должен пройти карантин.  Так  велел,
дескать,    профессор.    Оказывается,    этот   представитель,    Владимир
Константинович  Наместников,   был  еще  и  профессором.   И  он,   уезжая,
потребовал,  чтобы я прошел карантин, хотя в нашем детском доме тогда никто
не болел и я сам не болел, но кто мог перечить профессору?..
   Няня Дуня взяла меня за руку, а под мышкой у нее был какой-то сверток, и
повела меня к  себе домой.  Жила она  на  самом краю города,  в  избушке на
курьих ножках.
   И  там я  провел целых три дня,  изнывая от  скуки,  потому что сразу же
затосковал по своим детдомовским приятелям,  и  вообще в  детдоме было куда
веселей, чем здесь.
   Моя скука была нарушена только однажды.
   Как-то,  на ночь глядя,  в избушку к няне Дуне заявился гость:  солдат в
погонах,  фуражке и  огромных сапогах.  Он к тому же,  мне показалось,  был
немного пьяный:  от  него сразу по всей комнате запахло,  а  в  кармане его
шаровар тоже что-то топырилось и побулькивало.
   Няня  Дуня  сначала очень испугалась,  когда пришел этот солдат,  и  все
старалась загородить его  от  моих  глаз,  все  пыталась вытолкнуть его  за
дверь.  Но солдат не поддавался и громко выражал свое недовольство тем, что
его  так  плохо  встречают.  Тогда няня  Дуня  сама  рассердилась,  шепотом
заругалась на солдата,  посулила ему,  что вообще его больше ни в  кои веки
сюда не пустит.  А  когда и эта угроза не поколебала бравого солдата,  няня
Дуня показала на меня и произнесла магическое слово "карантин".  Вот тут-то
солдат сразу же унялся,  отдал честь и,  повернувшись кру-гом, вывалился за
дверь.
   А назавтра мы с няней Дуней приехали на вокзал.
   Здесь  меня  ждала приятная неожиданность.  Невзирая на  карантин,  меня
пришли провожать.
   Пришла сама Вера Ивановна,  заведующая нашим детским домом, а с нею была
Тиунова Саша. Уж не знаю, почему Вера Ивановна привела именно Сашу Тиунову,
может быть,  она вспомнила,  как я упрашивал профессора Наместникова, чтобы
эту девочку тоже взяли в Хор мальчиков.
   Вера   Ивановна  достала  из   своей   сумки   большую  коробку  конфет,
перевязанную лентой, и вручила эту коробку мне.
   А Тиунова Саша вынула из кармана платочек с вышивкой в уголке и каемкой.
   -- Это тебе на память, -- сказала она. -- Это я сама вышивала.
   -- До свиданья,  Женя,  -- сказала Вера Ивановна. -- Веди себя хорошо. И
не забывай свой родной коллектив.
   Потом мы с  няней Дуней залезли в  вагон,  помахали им из окошка,  поезд
тронулся,  и Вера Ивановна,  Саша Тиунова,  вокзал, весь этот зеленый город
Липецк, где я жил да был, -- все это поползло вбок и скрылось из глаз...
   Вообще-то я  имел намерение всю ночь смотреть в  окно:  ведь я впервые с
тех пор, как себя помнил, ехал в поезде и мог взглянуть на мир.
   Но был уже поздний вечер.  За окошком стало совсем темно. Только изредка
проносились мимо фонари.
   Мне захотелось спать. И я заснул.
   А утром уже была Москва.


   Какая она была?
   Признаться,  я и по сей день не могу избавиться от того самого первого и
ошеломляющего впечатления, которым меня одарила столица.
   Дело в том, что она оказалась под землей.
   Едва мы  с  няней Дуней вышли из поезда,  нас подхватил крутой гомонящий
людской поток и понес. Куда?..
   У  няни Дуни в руке была бумажка,  на которой значился адрес того места,
куда нам надлежало явиться,  и она,  няня Дуня, заслоняя меня своим широким
телом от прущей толпы,  от грузных чемоданов, норовящих садануть меня прямо
по голове,  все пыталась остановить кого-либо: "Дяденька... Тетенька..." --
но  никто ей  не  отвечал,  никто и  не взглянул на эту бумажку,  а  только
подталкивали нас в  общем для всех направлении.  И,  как выяснилось вскоре,
это и было самым надежным и верным ответом.
   Лишь несколько минут я  видел над собой клочок синего неба,  а потом оно
исчезло.
   Мы очутились в метро.
   Тут няня Дуня снова (она ведь тоже впервые приехала в Москву) попыталась
сделать кое-какие уточнения по