ра расставаться. Иначе ему, Ромео, не сносить головы.
   Это был Чайковский.  Дуэт Ромео и Джульетты.  Не из оперы, а просто так,
сам по себе дуэт, Я хорошо знал этот дуэт. Я его много раз слышал по радио.
И, кроме упоения музыкой, восхищался еще и другим: тем, что Чайковский взял
из  всей  этой знаменитой истории лишь одну сцену --  свидание.  И  даже не
свидание,  а  расставание.  Признаюсь откровенно:  я  еще не успел прочесть
самой книжки "Ромео и Джульетта". Сто раз собирался, но так и не прочел. Но
я в общих чертах знал, какое там содержание. Про Монтекки, про Капулетти. И
про  то,  что  там  под  конец все  друг  дружку перережут,  поотравляют --
известное дело, Шекспир...
   И  я  испытывал чувство благодарности к  Петру Ильичу Чайковскому за то,
что  он  оставил в  стороне все  эти  огорчительные события,  а  взял самое
главное и самое прекрасное -- любовь. Любовь Ромео и Джульетты.
   Вот  сейчас  они  вроде  бы  поменяются  ролями.   Уже  сама  Джульетта,
убедившись,  что настало утро,  что и  впрямь это не соловей,  а жаворонок,
станет умолять Ромео  уйти  поскорее.  И  тут  уж  он  будет обманывать ее,
уверять: нет, то соловей...

                          О миг блаженный.
                          Остановись.
                          А ты, ночь любви, скрой
                          И приюти под сень твою...

   Два голоса. Они неразделимы. В созвучии. В мольбе.
   Мне  очень  нравится голос Танечки.  Прелестный голос.  Однако для  меня
важнее другой голос --  голос Ромео,  голос Лемешева. Вот он. Я жадно ловлю
его  интонации,  его движения.  И  обмираю от  каждой ноты.  Потому что это
несказанное чудо -- лемешевский голос, чудо из чудес.
   И это уже прощание...
   Они прощаются, Ромео и Джульетта.

                                Прости,
                                Прости-и...

   Все.
   Яков Насонович снимает наушники и  отваливается к спинке стула.  Отирает
пот  с  лысины.  Вид у  него такой усталый,  будто бы  только что сам он  и
дирижировал оркестром,  и играл на всех без исключения инструментах,  и пел
партию Ромео, и пел партию Джульетты. И даже сочинил эту музыку.
   Я тоже снимаю наушники.
   В дверях появляются улыбающаяся Танечка,  спокойный дирижер, озабоченный
Лемешев.
   Они усаживаются и ждут, покуда Яков Насонович перемотает обратную ленту.
Готово. Щелчок. Пауза. И снова щелчок.
   Оркестр. Вступление.
   А  ведь  и  я  немного устал.  Изрядно наволновался,  покуда меня самого
записывали.  Потом  --  это  неожиданное появление  знаменитого артиста.  И
музыка Чайковского,  которую невозможно слушать равнодушно, не отзываясь на
нее всем сердцем...

                         Пора, одно мгновенье
                         Мне будет стоить жизни...

   Нет,  я очень устал.  Я уже не способен улавливать ни голосоведЕние,  ни
оркестровые аккорды.
   Какие-то  посторонние и странные мысли лезут мне в голову. Что вот, хотя
им  в  конце  концов  и  плоховато  пришлось,  Ромео  и Джульетте, а все же
досталось   им  обоим  это  счастливое,  это  отчаянное,  это  единственное
свидание,  которое,  может  быть,  и  стоит жизни... А ведь Джульетте, этой
девчонке,  как я слыхал, всего-то и было четырнадцать лет. Что ж, и мне вот
скоро  уже  стукнет  тринадцать.  Нет,  я, конечно, еще и мечтать не смею о
таких  вот  исключительных страстях. Я вообще не очень-то уверен, что меня,
Женю  Прохорова,  может  кто-нибудь полюбить -- хотя бы и ненадолго. Но вот
сам  я,  наверное,  мог  бы  кого-нибудь  полюбить.  Не  знаю кого, но, мне
кажется, мог бы. Не хуже этого Ромео!..

                      Пусть будет так,
                      Умру я.
                      Но сладко мне
                      И умереть по твоему желанью...

   -- Нет-нет, остановите. Стоп!..
   Лемешев, вскочив со стула, протестующе размахивал руками.
   -- Это не годится, ни-ку-да не годится!
   -- Ну что вы,  Сергей Яковлевич...  --  Дирижер,  в свою очередь, широко
развел руки.
   -- Сергей Яковлевич... -- прижала руки к груди Танечка.
   -- Мгм,  -- глухо кашлянул звукооператор и, отогнув рукав белого халата,
посмотрел на часы. Наверное, ему пора было обедать.
   -- Не годится. Сначала! ВсЈ сначала!..
   И, не дожидаясь своих коллег, Лемешев решительно направился к двери.
   Танечка и дирижер, обменявшись вздохами, покорно двинулись следом. Через
несколько секунд я уже увидел их снова за широким двойным окном,  в студии.
И Лемешев снова пристраивал свой пиджак на спинку стула.
   -- До  свиданья,  --  сказал я  хозяину аппаратной Якову Насоновичу.  --
Спасибо.
   -- Пожалуйста, -- ответил Яков Насонович. -- До свиданья.
   В глазах его была едва скрываемая насмешка:  вот,  мол,  дружок,  тебе и
одной репетиции хватило, а товарищу Лемешеву -- четырех мало...
   Просто злится, небось, что не дали пообедать. Так я еще тоже не обедал.


   -- Как убежал?
   Убежал. Колька Бирюков.
   -- Как?
   -- Убежал -- и всЈ.
   Эта  ошарашивающая новость уже была известна всем,  когда я  вернулся из
Дома звукозаписи. Всем, кроме меня.
   В  общежитии  ребята  сгрудились  у  кровати,  точно такой же, как и еще
добрая  сотня в этой огромной комнате. У койки, на которой до сего дня спал
Николай  Иванович  Бирюков.  Подле  койки была тумбочка, и кто-то догадался
туда  заглянуть,  раскрыл  дверцу  да  так  и  оставил  ее распахнутой, для
наглядности: тумбочка была пуста...
   Среди бела дня исчез Колька Бирюков.
   -- А Владимир Константинович знает?
   -- Знает. Он приходил сюда. И в милицию уже звонил, чтоб искали.
   Все были заметно встревожены и подавлены неожиданным происшествием.
   Однако я  сразу почувствовал и  нечто другое:  робкое восхищение и  даже
зависть. Таинственный, дерзкий побег... Какой же мальчишка не почует в этом
соблазна?
   -- Интересно,  куда он?  --  расширив глаза,  спросил Маратик Алиев.  --
Может быть, на Кавказ? В горы?
   -- На  кой  черт  ему  твой  Кавказ?  --  Витюха  Титаренко презрительно
сплюнул.  --  Скажи еще --  на курорт...  Я вот думаю, что он будет в Конго
пробиваться. К Лумумбе. Воевать против белых.
   -- Так ведь он, Колька, сам белый!
   -- Что?..  --  возмутился Витюха.  -- Он не белый, а красный. Понимаете?
Тут не от кожи зависит...
   Мы все замолкли, потрясенные этой догадкой Витюхи.
   -- Не пробьется,  --  покачал головой Гошка Вяземский,  который, узнав о
происшествии, тоже явился в общежитие, хотя сам-то он был приходящий. -- На
границе поймают.  Там всех ловят.  А  вообще ему и до границы не добраться:
как же он поедет без денег?..
   Я закусил губу.
   Только сейчас я  все понял.  В совершенно другом и новом свете предстало
вдруг  предо  мной  наше  с  Колькой  недавнее  посещение  Птичьего  рынка.
"Давай-ка,  Прохоров, закатимся..." "Учиться?.. А зачем?" "Мне не нравится,
когда маленьких пацанов обманывают..." Да, все это он говорил тогда. Но еще
чего-то недоговаривал.  И смотрел на меня с насмешливым сожалением,  сверху
вниз,  как на младенца...  Значит,  он уже тогда собирался убежать? А может
быть,  он хотел,  чтобы я убежал вместе с ним,  подсказывал мне это, только
прямо не решился сказать?  Да, конечно... Вот зачем он показывал мне собак.
Он ведь знал,  что меня спасла собака, что я мечтаю заиметь пса. И подходил
к тому парню, приценялся к его овчарке, "Думаешь, я купить не могу? А вот и
могу". И показал мне толстую пачку денег... Вот оно что!
   Я  незаметно потянул  Гошку  Вяземского за  рукав,  чуть  скосил  глаза:
выйдем, мол, туда, в коридор.
   Мы вышли.
   -- Ну, чего? -- спросил Гошка.
   Но я отвел его подальше, к умывалке, и там сказал:
   -- Слушай, Гошка... только ты никому не проболтайся, ладно?
   -- Ну ладно.
   -- У него были деньги. Я сам видел... Много.
   -- Откуда?
   -- Со стипендии.  Он целый год копил.  Понимаешь?  Значит,  он уже тогда
решил...
   Гошка отвернулся,  помолчал, обдумывая мое сообщение. А потом неожиданно
резко, жестко сказал:
   -- Ну и правильно решил.
   -- Как? -- оторопел я. -- Почему... правильно?
   -- Так.
   В  глазах  Гошки  Вяземского я уловил то же самое обидное высокомерие, с
каким  смотрел на меня тогда, на Птичьем рынке, мой таинственно исчезнувший
друг.
   -- Я бы и сам сбежал, да нельзя. У меня тут родители. С ума посходят...
   Хмурое Гошкино лицо вдруг оживилось,  он улыбнулся,  положил мне руку на
плечо.
   -- Да, вот какое дело...

4

   --  Да, вот какое дело, -- сказал Гошка Вяземский. -- Моя сестрица Майка
велела  пригласить  тебя  на  день  рождения.  Она,  понимаешь  ли,  в тебя
влюбилась... Ду-ура.
   Но,  как  я  теперь  припоминаю,  разговор этот был уже позднее, ближе к
лету.  То  есть  совершенно  точно,  в мае. Именно в мае, поскольку я тогда
немного даже удивился такому совпадению: что у девочки, которую зовут Майя,
день  рождения в месяце мае. После, однако, выяснилось, что вовсе наоборот:
Майей назвали оттого, что родилась в мае.
   Словом,  Майя.  Та  самая  девчонка,  которая осрамила меня  перед  всем
Большим залом консерватории своими цветочками,  своей запиской.  В  записке
был номер телефона.  Но  я,  конечно,  звонить не  стал.  Я  на нее страшно
разозлился.
   Но  вот  прошло несколько месяцев,  и  как-то  моя  злость сама по  себе
улетучилась.  И  я  даже не стал отнекиваться,  когда Гошка передал мне это
приглашение: дескать, приходи на день рождения.
   -- Ладно, -- кивнул я. -- Приду. А ты где живешь?
   -- Да здесь, рядом. На Беговой.
   У нас тут все, как нарочно, оказывалось рядом.
   -- В шесть часов, -- сказал Гошка.
   -- Ладно.
   Когда люди собираются идти на день рождения, перед ними возникают обычно
два вопроса: что подарить и во что одеться?
   Первый вопрос меня не мучил.
   Спустя месяц или два после того, как я побывал в Доме звукозаписи, к нам
в  училище  снова  наведался  тот  самый  композитор,  меня опять вызвали в
директорский  кабинет,  и  там композитор собственноручно преподнес мне три
новенькие  грампластинки  в  цветастых  бумажных  конвертах.  Одну  из этих
пластинок   он   вынул   из   чехла,   и  я  увидел  на  круглой  наклейке:
"Песня-пеленг".  Фамилия  композитора.  А  пониже: "Поет Женя Прохоров". Он
чуть  повыше,  я  чуть пониже, но все равно, почти рядом, на одной и той же
граммофонной пластинке...
   Композитор достал из кармана авторучку, подумал немного, написал поперек
наклейки: "Жене Прохорову -- с добрыми пожеланиями". И размашистый росчерк.
   Конечно же,  эту  пластинку с  дарственной надписью я  решил  хранить до
конца своих дней,  никогда и  ни  за что не касаться ее иглой.  Тут ведь не
сама пластинка бесценна, а надпись.
   Вторую пластинку я  тогда же,  забравшись в учительскую,  раз сто подряд
прокрутил на проигрывателе. Ее-то я и кручу до сих пор.
   У меня,  таким образом, оставалась третья, совсем нетронутая пластинка в
очень красивом конверте. Чем не подарок?
   И  вот,  собравшись  на именины, я взял эту, третью пластинку и, когда в
общежитии  никого  не было, вывел на этикетке: "Майе Вяземской -- с добрыми
пожеланиями". И тоже лихо расписался.
   Блеск!
   Гораздо тоскливей и затруднительней обстояло дело со вторым вопросом. Во
что одеться? Тут я впервые с какой-то особой остротой почувствовал, что это
довольно  паршивое положение для  человека --  жить  на  казенных харчах  и
носить казенную одежку.  Это значит все иметь и в то же время как бы ничего
не иметь.  Вот я и сыт,  и одет,  и обут. Чего еще надо? Ничего не надо. Но
тут тебя вдруг приглашают в чужой дом на именины.  А в чем идти?  Я бы мог,
конечно,  выпросить у  нянечек на  один  вечер свой концертный костюм,  что
заперт в шкафу.  Может,  и разрешили бы.  Но я в глубине души понимал,  что
идти в этом концертном костюме было бы так же нелепо,  как если бы, скажем,
какого-нибудь дирижера пригласили на именины, а он возьми и заявись туда во
фраке,  пикейной жилетке,  лакированных туфлях,  еще  и  палочка в  руке...
Срамота, конечно.
   Оставалось  идти  в  гости в своей повседневной обычной суконной мышиной
форменной  школьной  одежке:  рукава  потерты, брюки пузырятся в коленях. А
гам,  в гостях, конечно же, соберутся всякие маменькины да папенькины сынки
в моднючих костюмчиках, в заграничных свитерах, в каких-нибудь мокасинах. И
будут украдкой посмеиваться надо мной, гады...
   Я до того расстроился,  когда все это себе представил, что уж было решил
не идти.  Начхать мне на них на всех вместе с  именинницей.  Зря вот только
пластинку уже измарал чернилами.
   Но тут меня вдруг обуяла гордость. И не простая человеческая гордость, а
особого порядка --  профессиональная артистическая гордость.  Я  припомнил,
что  все  мало-мальски  приличные и  талантливые музыканты,  о  которых мне
доводилось читать либо слышать, -- все они ходили в потертых штанах, грызли
сухари,  ютились по чердакам,  не имели ни копейки за душой, и все же у них
хватало  достоинства  и   гордости,   чтобы  смотреть  свысока  на   всяких
расфуфыренных хлыщей, и, более того, эти хлыщи как правило, сами перед ними
заискивали...
   Убедив себя в  этом,  я  до  блеска надраил ботинки,  взял пластинку под
мышку и отправился на Беговую.


   И   там  опасениям  моим  и   всяким  душевным  терзаниям  суждено  было
развеяться, едва я переступил порог дома Вяземских.
   На потертые мои локти и пузырящиеся колени никто не обратил внимания.
   Подарок мой был принят именинницей с  таким нескрываемым восторгом,  что
было ясно:  подари ей  сегодня кто-нибудь драгоценные черевички,  они бы не
имели  никакой  цены  в  сравнении  с  обыкновенной граммофонной пластинкой
Апрелевского завода.
   Именинный вечер шел по такой программе:  танцы,  потом ужин, затем снова
танцы.
   Ужин я пропускаю -- ну ужин как ужин.
   Танцы.
   С танцами дело обстояло довольно затруднительно. Потому что нас, парней,
то есть мальчиков,  было десятка полтора,  включая меня и Гошку. А девчонок
всего лишь три:  именинница да  еще две --  Страшок и  Плюшка.  То есть их,
конечно,  как-то иначе звали, но я теперь уже позабыл их настоящие имена, а
запомнил только  по  виду:  Страшок и  Плюшка.  Это  уж  точно,  можете мне
поверить -- жуткие уродины.
   Позднее,  когда у  нас с  Майкой началась безумная любовь,  я  ее  между
прочим спросил:  отчего у  нее на именинах было столько парней,  а девчонок
всего лишь две --  и  то Страшок да Плюшка?  И Майка прямо и честно сказала
мне,  что она вообще ненавидит и терпеть не может девчонок.  Что она всегда
дружила только с  мальчишками и  вся  эта чертова дюжина симпатичных ребят,
которых она  пригласила на  именины,  не  считая меня и  Гошки,  --  это ее
одноклассники,  она с ними дружила попеременно на разных ступенях начальной
и неполной средней школы.  Все они, конечно, по сей день в нее влюблены, но
ей самой давным-давно надоели.  А насчет девчонок Майка заверила меня,  что
Страшок  и   Плюшка  --   единственно  стоящие  девчонки  в  классе,   одна
председатель совета отряда, другая редактор стенгазеты, и она лишь для этих
двух делает исключение в своей непримиримости к женскому роду.
   Впрочем,  председателю и редактору,  Страшку и Плюшке,  на этих именинах
вовсе  не  приходилось  сетовать  на  свою  злосчастную  судьбу.  Они  были
буквально нарасхват.
   Потому что именинница, Майка Вяземская, танцевала только со мной.
   Танцевали мы всякую муру: танго, фокстрот.
   Ведь  тогда еще не было твиста. Сейчас, конечно, даже трудно вообразить,
невозможно  себе  представить,  что  вот совсем недавно люди обходились без
твиста,  не  имели  о  нем  никакого  понятия и даже не знали, что стоят на
пороге этого открытия, что пройдет два-три года -- и вдруг объявится твист,
и  все  будут  танцевать  этот  замечательный  танец, удивляясь, как же это
прежде  не  додумались  до такой пустяковины: выворачивать подошвы и сучить
ногами?..
   Но тогда еще не додумались.  И мы с Майкой танцевали разную муру. Танго.
И  при  этом смотрели друг на  дружку.  Ведь мы  впервые видели друг дружку
вблизи.
   Уж не знаю,  как я ей показался при ближайшем рассмотрении. Должно быть,
показался. Иначе она бы не стала танцевать все танцы подряд со мной.
   Что  же  касается самой этой Майки,  то  при  ближайшем рассмотрении она
показалась мне очень красивой.
   Вот   я   хотел  бы  пересказать  ее  красоту  и  не  могу.  Потому  что
пересказывать  красоту  так  же  невозможно,  как и музыку. Неужели, если я
расскажу,  какие  у нее были волосы, какие глаза, какой нос, какой рот, тут
же всяк поймет и увидит ее, Майку? Никто ничего не поймет, не увидит. И вот
тому  прямое  доказательство:  Майка  Вяземская  была  точной копией своего
братца  --  Гошки  Вяземского.  Они  были погодки, то есть Майка была годом
младше моего товарища, а, стало быть, меня тоже. Все у них было одинаковым:
волосы,  глаза,  носы,  рты. Полная одинаковость, как две капли воды. И вот
поди  ж  ты: у Гошки Вяземского была обыкновеннейшая физиономия, по которой
можно  было  судить  лишь о том, что его, Гошку, родители заставляют каждый
день  глотать  поливитамины  и  держат  в  доме  хорошее  мыло. А вот Майка
Вяземская, его сестра, его копия -- она была красавица. Честное слово.
   И  уж  вовсе напрасно братец Гошка называл ее  дурой.  Она,  эта  Майка,
оказалась не  только  красавицей,  но  и  умницей  к  тому  же.  Это  сразу
выяснилось из нашего разговора. Мы ведь с нею не только танцевали, но еще и
беседовали при этом.
   Она сказала:
   -- Знаешь, ты тогда так хорошо пел... ну просто замечательно пел!
   Я не стал возражать.
   -- Знаешь,  -- сказала она, -- у тебя вообще какой-то особенный голос. Я
еще никогда не слышала такого голоса.
   Я не стал лезть в спор. Не слышала, значит, и вправду не слышала.
   -- И это не только я так считаю,  -- продолжала настаивать Майка, хотя я
ничем не проявлял своего несогласия.  -- Так все считают. И мама с папой. И
наши знакомые. Все говорят, что у тебя исключительные данные. Понимаешь?
   Я кивнул. Ну, раз все говорят...
   Нет, этот Гошка возводил напраслину на свою сестрицу, будто она дура. Во
всяком случае,  он ошибался. Теперь я имел возможность лично убедиться, что
Майка очень умная девочка.  И было приятно знать,  что родители ее,  мама с
папой, тоже очень умные люди. А также их близкие знакомые.
   Меня,  однако,  все  подмывало задать Майке один вопрос. Я уже давно его
обдумывал  и  давно  уже  собирался задать. Я хотел ее спросить, откуда она
могла  знать  тогда,  в  тот  вечер,  когда  я  дебютировал  в Большом зале
консерватории,  когда она меня впервые увидела и услышала, откуда она могла
заранее  знать,  что  ей  очень  понравится  мой  голос и что сам я ей тоже
понравлюсь?  Ведь  она не случайно явилась туда с цветочками?.. Неужели она
сумела  еще до этого концерта разглядеть меня и выделить среди общего хора?
Или   же   она  влюбилась  в  меня  заочно,  со  слов  своего  брата  Гошки
Вяземского?..
   Я как раз собирался задать Майке этот вопрос,  но тут в комнату,  где мы
танцевали, вошла Вяземская-мама, всплеснула руками, ужаснулась:
   -- Господи,  и как вам не надоест? Танцы, танцы... Одно и то же. Ну хотя
бы поиграли во что-нибудь!
   -- А во что? -- осведомилась именинница. -- В карты?
   -- В футбол? -- спросил Гошка.
   -- При чем здесь футбол?  --  возмутилась мама.  -- Есть же человеческие
игры для подобных случаев. Когда я была такая, как вы, мы играли, например,
в фанты...
   -- Играем в фанты! -- закричала Майка.
   -- По обычаю предков, -- поддержал Гошка.
   Он принес из прихожей синюю велюровую шляпу.  И в эту бездонную шляпу мы
стали складывать фанты --  разные штучки,  у кого что нашлось: один положил
шариковую ручку, другой -- носовой платок, Плюшка сняла с руки и положила в
шляпу  часики,  у  Страшка оказалась брошка,  а  я  лично  положил в  шляпу
расческу --  ничего другого у  меня с  собой не  было,  не  люблю таскать в
карманах барахло.
   Майка уселась на стул, и