и имеет эта встреча.
   И я просто-напросто ничего вокруг себя не замечал.
   Я смотрел на него.  А он смотрел на меня своими завораживающими очками с
очень толстыми линзами.
   -- Итак, м_ы заканчиваем училище, -- сказал он. -- М_ы пишем музыку.
   Ага, вот именно. "Мы".
   -- Может быть, с музыки и начнем? Это всего понятней. Не правда ли?
   Я кивнул,  соглашаясь.  Я тоже считал,  что всего понятней на этом свете
музыка.
   -- Прошу, -- пригласил он меня к роялю.
   А  я думал, что сперва он посмотрит мои хоралы, которые изругал Владимир
Константинович. Но я не посмел перечить. Подчинился.
   Я сел к роялю.
   -- Что мы будем играть?
   --  "Нона-вальс",  этюд,  --  взялся я перечислять, -- "Бассо остинато",
инвенция...
   -- Инвенцию, -- приказал он.
   Я вытер о штаны потные ладони, навесил их над клавиатурой.
   И тотчас зазвонил телефон. Ну, конечно. Это уж всегда так. Рок...
   -- Извините.  -- Он встал, подошел к телефону. -- Да... А, здравствуйте,
коллега!
   Ладно.  Послушаем разговор коллег.  Это тоже нелишнее.  О  таких беседах
впоследствии рассказывают потомкам.
   -- Что? Да, разумеется, был... Это потрясающе! Невероятно...
   Я навострил уши.
   -- Вдохновение? Это само собой. Но тут не только вдохновение. Тут прежде
всего мастерство...  Он?  Он  просто гениален.  Уверяю вас,  голубчик,  что
равного ему сейчас нет во всем мире...
   Я  заерзал  на  табуретке  от  удивления.   Вот  как?  А  я  пребывал  в
уверенности,  что гениальнее всех он,  хозяин квартиры,  разговаривающий по
телефону в моем присутствии. Что именно ему сейчас нет равного в мире.
   -- Да-да!  А  вторая шайба?  Из-за ворот,  под таким острым углом!  Я не
видел ничего подобного...
   Разговор продолжался еще  минуты две.  Потом он  положил трубку,  развел
руками.
   -- Извините...
   И отошел к окну. Кажется, он был не на шутку возбужден.
   -- Инвенция, -- напомнил я.
   -- Да. Пожалуйста.
   Я заиграл инвенцию. Она была дьявольски трудна, хотя я и сам ее сочинил.
   Но  все же я  поспевал следить не столько за своими пальцами,  но еще --
краем глаз -- и за ним.
   Он  стоял  у  окна,  спиной ко  мне.  Вдруг  спина  его  как-то  странно
напряглась,  плечи обострились.  Он приник лицом почти вплотную к стеклу, и
оно стало запотевать от его сердитого дыхания...
   Я  сцепил зубы от  злости.  Я  все понял.  У  меня теперь не  оставалось
сомнений,  кому принадлежит та "Волга" во дворе,  с краю ряда. Я вполне мог
себе представить,  какую впечатляющую картину наблюдал человек,  которому я
играю свою инвенцию...
   Ах,  черт,  все-таки надо было мне  шугануть их  как  следует,  надавать
подзатыльников!  А  теперь из-за  них все прахом.  Сейчас вот брошу играть,
встану, поблагодарю, уйду.
   Но я продолжал играть. Потому что началась самая главная часть инвенции,
и пальцы мои были так надежно опутаны сплетением голосов,  что я, наверное,
просто не смог бы оторвать их от клавишей...
   Он был передо мною. Он стоял, облокотившись о крышку рояля, и смотрел на
меня.
   А  я  и  не  заметил,  как  он отошел от окна, как он оказался рядом. Но
сейчас он был здесь. Я чувствовал на себе пристальный взгляд его очков. Мне
даже показалось, что он с_л_у_ш_а_е_т этими очками.
   Он слушал.
   И я уже знал,  что он будет слушать,  покуда я играю.  Если даже там, во
дворе, его машину перевернут вверх дном.
   Он слушал. А я играл, убыстряя темп.
   Лишь бы не зазвонил телефон... Нет, не зазвонит.

6

   -- Жень, а Жень...
   Я  с  превеликим трудом  раскрыл  один  глаз,  посмотрел --  еще  сквозь
поволоку сна: ну, конечно, он самый -- Женька Усачев.
   -- Пошел на фиг, -- сказал я. И перевернулся на другой бок.
   -- Ну, Жень!..
   Он тряс меня за плечо.
   Господи, когда мне дадут выспаться? Ведь я уже окончил это замечательное
училище  --  не во сне, а наяву. Да, окончил. И завтра у меня вступительный
экзамен  в  консерватории.  Самый  главный,  по  композиции. А там еще куча
других  экзаменов. Я всю ночь напролет сидел за книгой, потом, когда уже не
мог  сидеть,  прилег с этой книгой и, должно быть, нечаянно заснул: вот она
под щекой, эта самая книга, учебник гармонии...
   Наверное,  я всего-то и проспал часа два.  И в башке сплошная муть. Нет,
ни за что не встану...
   Я лягнул пяткой наугад. Но не попал.
   А этот вездесущий Усачев уже тормошил меня с другой стороны кровати:
   -- Жень, а Жень...
   Вот разбойник. Всегда меня будит именно он. Не кто другой, а обязательно
Усачев. До чего неугомонный малый... И откуда он взялся? Почему он здесь, а
не  в  пионерском лагере?  Ведь уже месяц,  как младшие классы отправили на
Протву.  Общежитие  опустело.  Все  разъехались  --  кто  куда.  Лишь  нам,
абитуриентам консерватории и  института Гнесиных,  Владимир  Константинович
Наместников  великодушно разрешил  пожить  на  старом  месте,  покуда  идут
экзамены --  хотя,  откровенно говоря,  мы  уже по  всем законам были здесь
чужаками.
   Но  почему тут снова оказался Женька Усачев?  Сбежал из лагеря?  С  него
станется...
   Ах,  да!  Я  совсем  забыл.  Я  все  начисто перезабыл в  этом  утреннем
изнуренном  и  тяжелом  сне.  Ведь  они  сегодня  возвращаются  оттуда,  из
пионерлагеря. Всем гамузом, всем хором.
   Они,  изволите ли видеть,  едут за границу.  В  Польшу.  На какой-то там
детский певческий фестиваль.  Им еще за полгода до этой поездки начали шить
новые  костюмы.  Они  уже  месяца три  долдонят на  спевках польские песни:
"Карлику,  карлику..." Знают,  небось, чем брать тамошнюю публику. А Женька
Усачев будет запевать --  теперь именно он,  Женька,  солист хора. Преемник
Николая Бирюкова.  Преемник Жени  Прохорова.  Отправляется,  видите ли,  за
границу...  Везет чертям:  в наше старое время мы не шастали по заграницам,
сидели дома. А эти -- от горшка два вершка -- за границу!
   -- Ну, Жень, слышишь? Вставай...
   Погоди, вот сейчас тебе будет заграница. Я вскочил рывком. Заорал:
   -- Чего надо?
   -- Там тебя тетенька спрашивает.
   -- Какая тетенька?
   -- Не знаю... вот такая.
   Он  изобразил.  Сложил губы  бантиком,  изогнул брови,  А  руками сделал
эдакое плавное движение --  широко,  потом узко, потом снова широко. Вот же
стервец. Пятый класс!
   -- Не знаю я никаких-таких тетенек,  --  сказал я.  И опять повалился на
кровать. Закрыл глаза.
   -- А она тебя спрашивает. Говорит, позови Женю Прохорова...
   Но я просто хитрил.  Я,  закрывши глаза,  обдумывал ситуацию. Я старался
догадаться: кто бы это мог быть? Ну, кто?.. Майка Вяземская? Опамятовалась,
значит, раскаялась? Пришла с повинной? А мне наплевать. Я уж давно позабыл.
Все прошло,  перегорело,  покрылось пеплом... Впрочем, я знал от Гошки, что
Майка недавно уехала в "Артек". Значит, она не может быть в Москве. Значит,
не она...  А кто? Неужели та рыженькая, с которой я познакомился в Гошкиной
компании,  а потом целовался в Новых Кузьминках?  Заявилась... М-да. Как бы
тут  половчее смыться?  Скажем,  тихонечко выйти  черным ходом --  и  через
забор, в зоопарк. Путь знакомый.
   -- Жень, а Жень... -- канючил Усачев, не отходя от кровати,
   Ладно.  Будем мужчинами.  Мы ведь уже совсем взрослые товарищи.  Нам уже
выдали бумагу с  гербовой печатью.  Паспорт выдали.  Мы уже в консерваторию
норовим  поступить.  Нам  ли  бояться  подобных  инцидентов?  Объяснения  с
какой-то рыжей девицей? Ну, подумаешь, целовался! Так что из этого?
   -- Жень...
   -- Пошел на фиг, -- сердито сказал я и решительно встал.
   Одеваться мне  было незачем:  я  ведь как лег,  так и  заснул одетый.  В
рубахе,  в  брюках.  Вот  только сандалии нацепить.  И  надо сполоснуться в
умывалке. Причесаться малость.
   Все это проделав мигом, я спустился по лестнице и двинулся к ворогам той
цепкой походочкой,  какой  выхаживают ковбои в  иностранных фильмах,  когда
знают,  что  у  ворот их  поджидают старые приятели,  по  паре пистолетов в
карманах -- ну, и я тоже небрежно эдак сунул в карманы руки...
   В  воротах маячило что-то ослепительно белое.  Белое --  прямо до боли в
глазах.
   Белое  платье.  Вроде  бы  для  выпускного вечера.  Или  даже  скорее из
магазина для новобрачных.  Та-ак.  Стало быть, разок поцелуешься в подъезде
-- и к тебе уже заявляются прямо в свадебном платье. Давай, мол, поехали во
дворец бракосочетаний. Вон гляди, и машина стоит в переулке. Белый ворон...
   Однако  по  мере  моего  приближения  к  воротам  от  сердца  постепенно
отлегало.
   Я  уже был уверен,  что это не рыженькая из Новых Кузьминок.  Потому что
стоявшая в воротах была совсем не рыженькая. И что не Майка. Потому что это
была не  Майка.  То есть я  окончательно успокоился.  Потому что в  воротах
стояла  совершенно незнакомая мне  девушка.  Довольно  миленькая,  довольно
стройненькая,  в ослепительно белом платье,  но я мог поклясться, что сроду
ее  не видал.  И,  таким образом,  никакой прямой опасности она для меня не
представляла.
   Тем  более что  она  улыбалась мне  навстречу какой-то  очень несмелой и
застенчивой улыбкой.
   -- Здравствуй,  Женя,  --  сказала  она,  когда  я  подошел вплотную.  И
протянула мне руку.
   -- Привет, -- сказал я, пожав эту руку.
   -- Ты меня, наверное, не узнал, -- сказала она.
   -- Нет, почему... -- сказал я. -- Даже наоборот.
   Чтоб  мне  провалиться на этом самом месте, у ворот, если я когда-нибудь
ее видел.
   -- А  вот я  тебя узнала сразу,  хотя ты и  очень изменился.  А  я очень
изменилась?
   -- Ничуть, -- заверил я. -- Нисколечко.
   Она посмотрела на меня внимательно. И губы ее слегка дрогнули.
   Неужто заревет? Еще не хватало...
   Но она опять улыбнулась:
   -- Я так и думала,  что ты меня не узнаешь.  Я Саша Тиунова. Из Липецка.
Помнишь?


   Мы шли по бесконечному метромосту -- вниз.
   Под  нами была Москва-река. Слева, на мысу, круглился кратер стадиона --
из  него  доносился  глухой рык: там, наверное, происходил футбольный матч,
там,  наверное, сейчас сидело пол-Москвы, потому что был воскресный день. А
справа,  у  Нескучного  сада,  близ монастырской стены жарилась на солнце и
плескалась  в  воде  другая  половина  Москвы. А прямо, где кончается мост,
трепыхались флажки Лужниковской ярмарки, там тоже кишмя кишел народ, и это,
можно сказать, была третья половина Москвы: приезжий, проезжий люд...
   Вот и  рядом со мною,  слегка откинувшись,  потому что дорога под уклон,
идет приезжая гостья, Саша Тиунова.
   До этого мы долго стояли с ней на бровке Ленинских гор, у парапета, вели
беседу.
   Я  все  уже  знал.  Что Саша приехала на  экскурсию.  Что в  Липецке она
работает на силикатном заводе,  в лаборатории, лаборанткой. Что сей год она
окончила вечернюю школу. (И, как я уже сам догадался, блистала на выпускном
балу в  этом белом платье.) Что Зинка Гвоздева поступила в медучилище.  Что
Вера Ивановна умерла.
   Ну,  и я,  в свою очередь,  рассказал Саше Тиуновой про себя --  все как
было, как есть. В общих, конечно, чертах.
   Был уже четвертый час дня,  я был зверски голоден (ведь и не завтракал),
да и спутница моя, поди, тоже успела проголодаться, покуда мы гуляли.
   У  меня еще кой-чего шуршало в  заднем кармане,  а  мы  как раз достигли
Комсомольского проспекта, и я пригласил Сашу в молодежное кафе. Я знал, что
там подают сильно наперченный люля-кебаб и немного дерут за эту пищу.
   Саша согласилась. В кафе было еще нелюдно. Мы выбрали столик у окна.
   На эстраде,  к моему удивлению, несмотря на столь ранний час, уже сидели
парни в красных рубахах -- пятеро: кларнет, саксофон, бас-гитара, пианино и
ударник.  Они  играли "Мэн  ай  лав" Джорджа Гершвина,  но,  пройдя десяток
тактов, смолкли безо всякой причины -- и начали снова. Я понял, что это еще
не  концерт,  а  подготовка,  что парни просто репетируют свою программу на
глазах у  жующей публики --  может,  у  них  не  было для репетиций другого
подходящего места. Совсем молодые парни. В красных рубахах.
   Я,  признаться, не люблю таких вот мелких самодеятельных джазов. Я люблю
настоящий джаз.  Большие,  сыгранные,  богатые медью оркестры:  из наших --
Олега Лундстрема,  а  из чужих мне понравился недавно приезжавший в  Москву
джаз Бенни Гудмэна; он, пожалуй, был даже чересчур велик по составу, и, как
говорили, оттого, что половину мест там занимали агенты цэ-рэ-у... Во гады!
   Нам принесли по  бокалу пунша с  торчащими соломинками.  Очень вкусный и
недорогой напиток.  Там  одного льда по  полбанки.  Пьешь себе,  а  лед тем
временем тает, и вроде питья не убавляется.
   Парни смолкли. И начали снова -- с того же самого такта.
   Ну-ну, валяйте. Шлифуйте. Оттачивайте.
   -- Женя, -- сказала Саша Тиунова, внимательно глядя на меня, -- а почему
ты не ответил на мое письмо? Я писала тебе. Ты получил?
   -- Получил.  Оно у меня даже есть, это письмо, до сих пор сохранилось. Я
его где-то спрятал.
   -- А почему ты мне не ответил?
   -- Не ответил?  Я хотел ответить.  Я все время собирался...  Но так и не
собрался.
   -- Почему?
   -- Не  помню.  Тогда,  кажется,  что-то  такое случилось,  и  я  не смог
ответить.
   -- А что случилось?
   Я сморщился, припоминая.
   -- Не помню...  Я только помню:  что-то случилось.  А вот что, не помню.
Ведь это давно уже было.
   -- Ты совсем ничего не помнишь,  -- сказала Саша. -- У тебя очень плохая
память.
   --  Нет,  у  меня  хорошая  память,  --  сказал  я. -- У меня, например,
музыкальная  память очень хорошая. Но я все эти дни занимался, занимался...
Может быть, я немного перезанимался.
   -- У тебя завтра экзамен?
   -- Да. Завтра.
   Кафе постепенно заполнялось.  Пришли еще несколько молодых ребят,  вроде
меня,  со  своими  девушками.  Им  тоже  поднесли  пунш.  Ввалился какой-то
небритый мужик,  выпил  рюмку  у  стойки  и  вывалился обратно.  А  так,  в
большинстве  своем,  заходили  одни  парни  без  девушек,  должно  быть,  с
футбольного  матча  (тут   ведь  рядом),   рассаживались  вокруг  столов  и
заказывали жигулевское пиво.  А поскольку они были без собственных девушек,
то нахально разглядывали чужих, которые сидели в этом молодежном кафе.
   Я  приметил,  что  они  особенно заглядывались на  мою соседку,  на  мою
девушку,  на Сашу Тиунову.  Не знаю,  может быть, их привлекало то, что она
была в белом платье; вроде бы с выпускного бала, вроде бы невеста. А это уж
есть такие любители, которым только подавай, чтобы с выпускного бала, чтобы
обязательно чья-нибудь чужая невеста.
   И  на улице --  ведь мы сидели у  самого окна --  то и  дело кто-нибудь,
поравнявшись  с  окном  и  покосившись  в  него,  вдруг  останавливался как
вкопанный,  столбенел и начинал хлопать себя по карманам, где мол, они там,
сигареты да спички -- курить захотелось...
   Ну и народец! Болельщики чертовы. Шах-ма-тисты.
   И  что они в  ней находят?  Я покуда ничего особенного в ней не находил.
Ей-богу.
   -- Женя, а ведь я тебе наврала...
   -- Что наврала?
   -- Будто я в Москве на экскурсии. А я вовсе не на экскурсии.
   Потупясь от  неожиданности,  я  стал  сосредоточенно ковырять соломинкой
талые крохи льда, оставшиеся на дне бокала.
   То есть это не было для меня полной неожиданностью.  Я  как-то и сам уже
догадывался,  что она не  на  экскурсии.  Мыслимое ли  дело,  чтобы человек
приехал на экскурсию,  а  его до сих пор не свозили на бровку Ленинских гор
-- полюбоваться Москвой.  Туда сразу и  везут.  А  она --  это уж  точно --
впервые побывала на бровке сегодня,  со мной.  И я тогда же догадался,  что
никакая, значит, не экскурсия. И я тогда же учуял, что она приехала не ради
того, чтобы посмотреть на Москву...
   Но я не ожидал так скоро этого признания.
   -- Еще два пунша, -- попросил я официантку.
   А  ребята  в  красных рубахах, сидевшие на эстраде, между тем все играли
"Мэн  ай  лав". Только теперь они играли уже, не сбиваясь, не возвращаясь к
печке.  То  ли они уже кончили репетировать. То ли, нечаянно увлекшись, они
позабыли,  что  это репетиция, что еще не пора начинать вечерний концерт --
увлеклись  мерным  ритмом,  чудесной  мелодией и пошли, пошли, уступая друг
другу попеременно соло...
   Нет,  вот  что  действительно хорошо в  маленьких джазах --  это свобода
фантазии, свобода импровизации.
   "Мэн ай лав".  Человек,  которого я люблю.  Так вроде бы...  Это женщина
признается мужчине.
   Неужели она все эти годы помнила обо мне? Ну, когда появилась пластинка,
когда меня что ни день передавали по радио --  тут,  конечно,  вспомнишь. А
когда я  перестал петь,  замолк --  что же ей обо мне напоминало?  Или то и
напоминало,  что  замолк,  исчез?  Может быть,  ее  встревожило это  и  она
специально приехала в Москву искать меня?  Вот ведь,  оказывается, как я ей
нужен.  Что ж,  это вовсе не плохо,  знать,  что ты кому-то нужен на свете.
Только разве бывает так, чтобы с самого детского несмышленого возраста...
   -- Женя.  --  Она посмотрела на меня строго.  -- Я знаю, о чем ты сейчас
подумал. Но это неправда.
   -- Что неправда? -- удивился я. -- Ведь ты сама только что сказала...
   -- Ты не понял.  Я  сказала,  что приехала не на экскурсию.  А  ты сразу
завоображал...
   Она отвернулась к окну.  И губы ее снова,  как нынче утром, дрогнули. Но
она опять улыбнулась.
   -- Я  не хотела тебе говорить.  Я тоже приехала поступать в институт.  В
строительный...  Но я завалила. Первый же экзамен завалила. Дальше не стоит
-- уже не наберу проходного балла.
   -- И что же теперь?
   -- Ничего. Вернусь в Липецк. Буду работать на прежнем месте. А через год
-- снова...
   Вот,  значит,  какие дела?  Я  был несколько разочарован.  Нет,  не тем,
что...  Просто мне было очень жалко,  что Саша Тиунова теперь уже не сумеет
набрать проходного балла.
   -- Вот  и  порядок,  --  сказал  я  бодро,  намереваясь хоть  чуточку ее
утешить.  --  Если завтра и я завалюсь,  --  уеду в Липецк. Поступлю на ваш
завод. Возьмут?
   -- Нет. Не возьмут.
   -- А почему?
   -- Во-первых,  для этого тоже надо сначала учиться... А во-вторых, ты не
завалишься. Тебя примут.
   -- Откуда ты знаешь?
   -- Знаю, -- сказала Саша.
   Я незаметно под столом постучал по деревяшке.
   "Знаю..." Откуда у нее такая уверенность, с чего бы?
   Я  вдруг почувствовал то  же самое,  что было однажды,  когда я  сидел в
ресторане на Киевском вокзале вместе с моим другом Колькой Бирюковым. Тогда
я  почувствовал:  вот  сидит передо мною взрослый,  определившийся в  жизни
человек, который знает свое место и который знает себе цену. Но ведь то был
Колька  Бирюков,   верней  даже,   Николай  Иванович  и  ко  всему  прочему
председатель месткома!  Он был старше меня и  годами и опытом жизни --  я и
смотрел на него, как на старшего.
   А эта девчонка?  Она моя сверстница.  Что же дает ей право разговаривать
со мной так,  будто она гораздо старше и мудрее меня? Неужто и в самом деле
правда, что женщины -- даже когда они еще девочки -- умнее нашего брата?..
   И точно так же, как тогда, на Киевском вокзале, с Колькой Бирюковым, мне
вдруг захотелось открыться ей, Саше, рассказать все как есть.
   Я хотел объяснить ей,  что,  если та и окажется права, то есть если меня
примут в консерваторию, -- это еще не само дело, а лишь половина дела, даже
меньше.  Ну,  может быть,  и примут, и я выучусь, и получу диплом. Однако в
этом  дипломе никто  не  напишет:  "фамилия --  Прохоров,  специальность --
композитор".  Фамилию-то, конечно, напишут, а вот насчет композитора... Тут
уж мне с  дипломом на руках придется доказывать,  что я  композитор.  А это
трудно:  вот ведь некоторые доказывают-доказывают,  а им все равно никто не
верит...
   Поступить в консерваторию -- лишь половина дела, даже меньше.
   И  я  хотел объяснить это Саше. Но не посмел. Потому что могло случиться
именно  так, как она предрекла, -- что меня действительно примут. И было бы
сейчас  жестоко  и  стыдно  пускаться во всякие высокие рассуждения, сидя с
человеком, которого уже не приняли, которого уже завалили.
   -- У тебя во сколько экзамен?