о  вводил в  эти  забавные и  общеизвестные
истории  самого  себя,  свою  собственную личность.  Либо  приплетал  своих
близких знакомых.  "Как-то я..." --  говорил он.  "Один мой приятель..." --
рассказывал он.  И в тоне его была такая подкупающая искренность, что никто
не  смел  в  этом  усомниться.  Всем  --  даже мне  --  казалось совершенно
естественным,  что именно он, Виктор Викторович, а не кто другой, общался с
полотерами и  продавцами,  знался с  кассирами и  милицией,  а  его близкие
приятели запросто якшались с Эйзенхауэром...
   Зал весело смеялся, а Виктор Викторович объявлял очередной номер.
   Очередным номером была акробатическая пара. Он и она.
   И  я  должен сказать,  что это был очень оригинальный номер.  Во  всяком
случае, ни до, ни после я не встречал такой акробатической пары.
   Еще за  сценой,  перед выходом,  когда они облачились в  трико --  она в
белое с блестками трико,  а он в черное с блестками, -- я страшно удивился,
я  просто обалдел,  представив себе дальнейшее.  Дело в  том  что  она была
молодой и рослой белокурой девицей,  плечистой,  с могучими ногами. А он --
он был на целую голову ниже ее,  тщедушный,  костлявый, хотя и жилистый, но
-- что  факт,  то  факт  --  довольно-таки пожилой мужчина.  И  вблизи было
отчетливо видно,  что голова его седа и  волосы выкрашены черной краской --
под цвет трико (а у нее -- белой краской, тоже под цвет).
   И  я  никак не  мог  себе представить,  как  же  это  он  сумеет,  такой
тщедушный, оторвать от полу хотя бы на сантиметр такую здоровущую девицу?
   Но в том-то и заключалась оригинальность номера.
   Не  успели  они выбежать на сцену, как она -- именно она, эта девица! --
одним махом вскинула партнера себе на плечи.
   Публика замерла.
   Тогда, чуть поднатужась, она -- именно она, эта девица! -- выбросила его
в стойку.
   Зал ахнул.
   И  тогда  он оперся рукой о ее макушку, освободил другую руку и медленно
развел ноги в стороны...
   Зал разразился аплодисментами.
   А  дальше  пошло  уже  совсем  невообразимое.  Что она с ним делала, эта
богатырская  девица,  со своим партнером! Она бросала его и ловила на лету.
Она  крутила  его  колесом.  Она  вила  из него веревки. Она завязывала его
узлом. Она его складывала лягушкой, а потом превращала в ласточку...
   И  по  мере того,  как  на  сцене творились эти  чудеса,  зале нарастала
овация.
   Признаться,  в этот момент мной овладела некоторая неуверенность.  Я уже
засомневался: а выпадет ли на мою долю такой же успех? Смогу ли я превзойти
эту пару? Точно ли я окажусь "гвоздем"?
   Но  следующие  номера,   включая  трепотню  Виктора  Викторовича,   меня
приободрили -- они были довольно тусклыми.
   Соло на ксилофоне.  А  затем фокусы.  Собственно,  на них можно бы и  не
останавливаться -- ну, обычная эстрада, кто ее не видал, не слыхал! -- кабы
не два обстоятельства, которые я все же считаю нужным отметить.
   Что касается соло на ксилофоне, то это было соло как соло: вышел человек
в черном костюме,  взял свои молоточки и сыграл попурри из Штрауса. Сыграл,
поклонился и ушел. Вроде бы ничего особенного.
   А между тем он, этот ксилофонист в черном костюме, был вдребезги пьян.
   Еще покуда мы ехали в микроавтобусе,  я заметил, что время от времени он
достает из кармана плоскую флягу,  отхлебывает из нее глоток, страдальчески
морщится, потом удовлетворенно обмякает и сует флягу обратно в карман. Да и
тут,  за сценой,  он поминутно прикладывался к этой фляге.  И уже глаза его
совершенно   осоловели.    И   уже   он   мычал   себе   под   нос   что-то
невразумительное...
   Я   хотел  было   даже  подсказать  Виктору  Викторовичу,   чтобы  этого
ксилофониста не  выпускали,  поскольку  он  вдребезги пьян  и  может,  чего
доброго,  осрамиться на  публике,  сорвать  концерт.  Но  вместе  с  тем  я
рассудил, что Виктор Викторович, по всей вероятности, знает этого музыканта
лучше меня и что эту флягу он тоже заприметил,  и,  стало быть, мне незачем
соваться с подсказками. И оказалось, что я рассудил правильно.
   Потому что, как только объявили соло на ксилофоне, этот человек в черном
костюме вдруг строго выпрямился,  весь подобрался, твердыми шагами вышел на
сцену,  взял свои молоточки и без единой запинки,  уверенно, даже виртуозно
сыграл попурри из Штрауса. Затем положил молоточки, поклонился и ушел.
   Что же касается фокусника, то он был трезвый.
   На  глазах  всей  публики он проделал свои загадочные фокусы и даже мне,
стоящему  за  сценой,  то  есть  немного сзади и сбоку, даже мне не удалось
заметить,  каким  способом он их проделывает, выведать секрет. Ведь что там
ни  говори,  а  зрителей  привлекают  не сами фокусы, а надежда разоблачить
махинацию, схватить фокусника за руку: ага, мол, попался!..
   Но фокусник работал чисто.
   Он   рвал  газету  в  клочья,  комкал  ее,  скатывал  шариком,  а  потом
осторожненько  так расправлял -- и газета оказывалась целой. Он извлекал из
своего  пустого  цилиндра  носовые платки, вороха разноцветных лент, букеты
цветов, а напоследок вытащил оттуда живую квохчущую курицу -- и я не только
проглядел,  как  же она попала в пустой цилиндр, но еще поразился тому, что
не  заметил  этой  горластой  курицы, когда мы ехали сюда на микроавтобусе.
Вроде никакой курицы не было. Чудеса!
   Однако самым захватывающим был фокус с деньгами. Это когда он, фокусник,
оттянул манжету,  поднял руку  и  стал  шевелить пальцами.  Шевельнет --  и
появляется красная десятка.  Он  ее  прячет в  карман.  Еще  раз  шевельнет
пальцами --  десятка. Еще раз -- и снова десятка. Десятка за десяткой. И он
их  одну за  другой складывает себе в  карман.  А  сам  при этом улыбается.
Десятка, десятка, десятка...
   Не знаю, может быть, этот фокус с деньгами был и не самым сложным, может
быть,  вытащить курицу из пустого цилиндра гораздо труднее. Но я заметил --
и  по  себе заметил и  по  притихшему залу,  --  что наибольшее впечатление
произвели эти красные десятки,  которые он с непостижимой легкостью добывал
из ничего, из воздуха: едва шевельнет пальцами -- и на тебе, десятка!
   Справедливости  ради,  нужно  упомянуть  и об Асечке, последней из нашей
семерки.  Асечка  была  пианисткой. На протяжении всей концертной программы
она  так  и  не  вставала  с  табуретки,  так и не отходила от обшарпанного
клубного  пианино.  Она исполнила бравурный марш, когда впервые раздвинулся
занавес.   Она   сопровождала  музыкой  акробатическую  пару,  сопровождала
фокусника  с  его  курицей, а теперь ей предстояло аккомпанировать мне. Эта
Асечка  была  старушенцией лет под сто, но все ее называли Асечкой. Я так и
не  смог  выяснить  настоящего  ее  имени-отчества  и,  разговаривая с ней,
избегал  прямых  обращений.  Еще до концерта, при задернутом занавесе, мы с
Асечкой  наскоро  отрепетировали  номер: я вполсилы, фальцетиком напел свои
песни,  а  она тут же, с ходу, приноровила аккомпанемент, и теперь мы могли
быть уверены друг в друге. Я сразу же понял, что Асечка не подведет.
   Виктор Викторович вышел на  сцену,  рассказал очередную байку,  насмешил
публику, а потом, выпятив грудь, напыжась, провозгласил:
   -- Выступает Женя Прохоров! Наш советский... Л-лобертино Л-лоретти!
   Вот уж срамота...
   Однако а  зале,  должно быть,  не расслышали этой постыдной оговорки или
пренебрегли ею,  обрадованные самим известием,  что есть,  оказывается,  на
свете и  другой Робертино,  притом наш собственный,  советский,  и  они его
сейчас увидят и услышат.
   Что ж, смотрите. Слушайте. Вот он я -- Женя Прохоров.

                           Суль маре люччика
                           Лястро дарге-енто...

   Каково?
   Меня не очень беспокоило, что я плохо спою.
   Я  знал,  что спою хорошо.  Не  привыкать.  Меня другое тревожило.  Весь
минувший  вечер  я   бубнил  наизусть  слова  этих   неаполитанских,   этих
итальянских песен. Заучивал слова, которых не понимал, а лишь угадывал, что
они могут значить. Да и какая разница, что они значат7 Лишь бы правильно их
выговорить,  лишь  бы  не  уподобиться Виктору Викторовичу с  его  дурацким
"Лобертино".   Но  в  том-то  и  заключалась  тревога:  а  верно  ли  я  их
выговариваю?  Ведь слова эти были итальянские,  а читал я их по-немецки,  а
выговаривал их по-русски.  Черт его знает,  может,  и  там имелись какие-то
свои секреты,  которые имеются и в русском языке и в немецком: пишется так,
а  выговаривается эдак.  Так мог ли я  быть уверенным в том,  что правильно
выдаю все эти "лястро" и "даргенто"?
   Однако меня несколько утешало предположение, что в зале, перед которым я
сейчас пел, наверное, тоже не все без исключения владели итальянским языком
и могли бы заметить некоторые погрешности в моем произношении.
   И еще меня утешало сознание того,  что как бы то ни было, а уж два слова
я произношу правильно -- два самые главные слова в этой песне, два ликующие
слова:

                           Санта-Лючия,
                           Санта-а-а-Лючи-ия!..

   Виктор   Викторович  угадал.   Все-таки   "гвоздем"   оказался   я.   Ни
акробатической паре,  ни фокуснику, никому так не хлопали, как хлопали мне,
-- без конца.  Сначала обычно,  а потом, когда уже поотбивали ладони, стали
хлопать,  как теперь хлопают, -- вразбивку, дружно, настойчиво: е-ще, е-ще,
е-ще... Давай еще!
   А что еще?  Мы с Асечкой успели согласовать всего лишь три песни. Другие
же,  которые я знал,  Асечка не знала.  А те,  которые,  может быть,  знала
Асечка, не знал я. А зал требовал -- еще!
   И приходилось снова и снова бессчетно повторять одно и то же:

                             О дольче Наполи,
                             О суоль беато...

   И опять и опять: "Санта-Лючия! Санта-Лючия!"
   И еще раз,  еще раз выходя на сцену раскланиваться, я перестал попрекать
себя тем,  что  поддался уговорам Виктора Викторовича,  нарушил дисциплину,
тайком поехал в этот совхозный клуб.
   Лучше  бы,   конечно,   не  тайком.   Лучше  бы,  конечно,  без  Виктора
Викторовича.
   А  кто  виноват,  что  сюда  ездят  лишь  тайком  и  только  с  Виктором
Викторовичем --  к этим хорошим,  и добрым,  и гостеприимным людям,  а этот
совхоз, не столь уж далекий от Москвы...


   Всего сорок два километра. Но мы возвращались ночью. И путь этот казался
бесконечным.
   Я устроился на заднем сиденье микроавтобуса,  забился в уголок.  Я очень
устал.  И,  помимо воли,  вздремывал. Потом просыпался. Снова засыпал. А мы
все ехали...
   Я  просыпался и  видел  летящую  навстречу  полосу  бетонки,  освещенную
дальним светом  фар.  По  обе  стороны дороги  клонились черные разлапистые
сосны.
   Я  засыпал.  Я  просыпался.  Летела навстречу бетонка.  Клонились черные
сосны.
   Я засыпал. Я просыпался. Я уж в точности не помню; то ли это была первая
моя поездка, то ли вторая, то ли третья.
   Всякий раз, просыпаясь, я видел одно и то же. Ночь. Бетонка. Сосны.

4

   -- И-и-и...
   -- Так. Хорошо. Следующий.
   -- И-и-и-и...
   -- Хорошо, Усачев. Можешь идти. Следующий.
   Был   понедельник.   Тот  самый  день,   когда,   согласно  неизменному,
неумолимому порядку,  все училище -- класс за классом -- водили на осмотр к
врачу, к отоларингологу, к горловику, вернее, к горловичке -- к нашей Марии
Леонтьевне.
   -- Алиев! Садись-ка, дружок.
   -- И-и-и...
   -- Так. Еще раз.
   -- И-и-и-и...
   -- Так-так. Любопытно.
   -- Фто?  --  все еще с марлей на языке, испуганно округлив черные глаза,
спросил Маратик Алиев.
   -- Нет, пока ничего.
   Мария Леонтьевна мельком, но значительно взглянула на директора училища,
сидящего рядом.
   -- Можешь идти, Марат. Следующий.
   -- И-и-и...
   -- Хорошо. Следующий.
   -- Здравствуйте, Мария Леонтьевна.
   -- Здравствуй, Женя... Так. Ну-ка.
   В лицо мне ударил ослепительный желтый свет, отраженный круглым зеркалом
на ее лбу. Я ощутил в горле знакомый металлический холодок ларингоскопа.
   -- И-и-и...
   -- Еще раз.
   -- И-и-и-и...
   -- Еще.
   -- И-и...
   -- Так. Достаточно.
   Звякнул отложенный инструмент.  Мария  Леонтьевна легким  движением руки
отвела зеркало.
   -- Ну вот, Женя. Теперь нам придется некоторое время помолчать. Поберечь
связки. Т_а_к_и_е связки стоит беречь. Ты понял?
   Она спокойно и ласково смотрела на меня.
   А я почувствовал,  как внезапно пересох мой язык,  пересохло горло. Зато
-- я это тоже ощутил -- на лбу выступила испарина.
   Но я молчал.
   -- Владимир Константинович,  -- сказала она все так же спокойно и мягко,
-- Прохорову петь нельзя. У вас не предвидятся концерты?
   -- В ближайшее время нет.  Мы готовим новую программу...  Что ж, нельзя,
стало быть, нельзя.
   Он  сосредоточенно протирал очки носовым платком.  Кажется,  его немного
удручило это известие.  Хотя,  вероятно,  он  и  догадывался,  что рано или
поздно такого известия не миновать. И все же оно удручило его... Вот почему
он решительно воздел очки на переносицу и сурово изрек:
   -- Нельзя -- значит, нельзя. Кстати, Женя, у тебя тройка по геометрии?
   Я молчал. Я просто был не в силах выговорить ни слова. Я вдруг онемел.
   -- У  тебя  тройка по  геометрии,  --  повторил Наместников.  --  Вот  и
приналяжешь, голубчик, на геометрию.
   -- Следующий.
   Я все еще сидел в кресле. Я не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой.
   -- Ты напрасно так волнуешься,  Женя,  -- наклонясь ко мне, тихо сказала
Мария  Леонтьевна.   --   Это  совершенно  естественно.   Это  возраст.  Ты
становишься взрослым. И должен вести себя, как настоящий мужчина... Иди же.
Следующий.
   -- И-и-и...
   -- Хорошо. Очень хорошо... Следующий.
   -- И-и-и-и...


   Мы встретились, как было условлено, после уроков, в том же переулке.
   -- Дворец культуры металлургов!  -- сияя от удовольствия, сообщил он. --
Только что отгрохали. Тысяча мест. А-кус-ти-ка!
   -- Виктор Викторович...
   -- Уже малюют афишу.  Начало в девятнадцать ноль-ноль.  Дотуда час езды.
Значит, собираемся...
   -- Виктор Викторович...
   -- Что?.. Ох, чуть не позабыл: тебе тут еще причитается...
   Он, улыбаясь, полез за пазуху.
   -- Виктор Викторович... Я не поеду.
   -- А?  -- Брови его поползли вверх. Рука, сунувшаяся было за пазуху, там
и застыла, там и осталась. -- Как это не поедешь?
   -- Я не смогу поехать.
   -- Что значит -- не смогу? Там уже афиша висит. Билеты продают... Что за
глупость?
   -- Это не глупость. Правда, я не могу.
   -- Но почему?
   Ноздри его раздувались от возмущения.
   Я  опустил голову. Мне было неловко и стыдно. Я ведь понимал, что крепко
его  подвожу,  этого  Виктора Викторовича. Пускай он и малокультурный тип и
наверняка жулик, однако все же человек. Мотался, хлопотал, договаривался --
и на тебе. Мне было очень стыдно, что я подвожу человека.
   -- Женя, в чем дело?
   -- Мне... нельзя петь.
   -- Как это -- нельзя?
   -- Нельзя.  Врач запретил. Но это пока, временно, -- поспешил я заверить
его.
   -- Ах, вот оно что?
   Его рука, оттопыренная в локте, поднятая на уровень плеча, потому что он
все еще держал пальцы за  пазухой,  ожила,  задвигалась:  он  вытащил из-за
пазухи сигару, щелкнул зажигалкой, пахнул сизым дымком.
   -- Ах, вот оно что... -- задумчиво повторил Виктор Викторович.
   -- Да,  -- кивнул я. -- Временно. Может быть, ненадолго. Бывает, что это
совсем ненадолго.
   -- Значит, в_с_Ј?
   -- Что всЈ?
   Я не понял его вопроса. Этого страшного вопроса: "Значит, в_с_Ј".
   -- Что всЈ?
   -- Значит, в_с_Ј, -- повторил он.
   Однако  на сей раз вопроса не было. То есть в его интонации не слышалось
никакого вопроса. Он вроде бы ни о чем даже не спрашивал. Он просто сказал:
"Значит, в_с_Ј".
   -- Что всЈ?.. -- удивленно спросил я.
   Я,  ну,  ей-богу же, ничего не понимал. Какой-то совершенно непонятный и
дурацкий разговор шел у нас с этим типом.
   -- Да, Женя. В_с_Ј.
   Он  сказал это,  глядя на  меня с  откровенной жалостью.  С  откровенной
жестокостью.
   И только тут до меня дошло,  о чем он говорил.  Что он имел в виду. Лишь
сейчас я догадался, какой смысл вкладывал он в это "в_с_Ј".
   Я закричал:
   -- Нет!
   Мы стояли с  ним на улице.  Точней,  не на улице,  а в переулке,  что за
комиссионным магазином,  близ Пресни.  Это был довольно тихий переулок.  Не
то,  что сама кипящая,  звенящая, дудящая, свистящая, шаркающая, грохочущая
Пресня. Нет, это был тихий и малолюдный переулок. Но, конечно же, он был не
совсем безлюден:  мимо нас шла какая-то бабушка с кошелкой,  а ей навстречу
шли две маленькие девочки --  в зоопарк шли,  наверное: чуть поодаль стояла
"Волга" с  открытым капотом,  и  под  этим капотом,  согнувшись,  копошился
шофер; дорогу -- от дома к дому -- не спеша пересекала рыжая кошка...
   В общем, тут было тихо.
   И в этой тишине я закричал во весь голос:
   -- Не-е-ет!!!
   В  то  мгновение у меня будто помутилось в глазах, помрачилось в голове,
но  я все же заметил, как рыжая кошка опрометью бросилась в подворотню; как
из-под  капота "Волги" высунулась лохматая голова; как оглянулась бабушка с
кошелкой,   а   две   маленькие  девочки,  которые  шли  в  зоопарк,  вдруг
рассмеялись...
   Виктор Викторович недовольно и встревоженно огляделся по сторонам.
   -- Ну, что ты, что ты? -- забормотал он. -- Ну, зачем же, зачем же...
   -- Когда? -- спросил я.
   -- Что -- когда?
   -- Когда ехать?
   Я стоял, сжимая кулаки с такой силой, что ногти впились в ладони.
   -- А ты... сможешь?
   На лице его появились одновременно тень сомнения и свет надежды.
   С каким наслаждением вот сейчас я ударил бы по этому лицу.
   -- Когда?
   -- Завтра. В половине шестого. Как обычно -- здесь.
   -- Хорошо. Я буду. До свиданья.
   -- Женя,  погоди.  --  Он стал опять суетливо шарить за пазухой.  -- Тут
тебе еще...
   Но я повернулся и зашагал, не оборачиваясь.


   -- ...наш советский Робертино Лоретти!
   Наконец-то.  Впервые он правильно выговорил это имя.  Хоть чему-то я его
научил.
   Забухало,  заскрипело:  это  он  опускал штангу микрофона,  прилаживая к
моему росту.
   И теперь предстояло выполнить то, чему научил меня он.
   Я  вышел из-за  кулис,  улыбаясь простодушно и  застенчиво,  с  деланным
смущением  моргая  на   лучи  софитов,   на  встречные,   пока  еще  жидкие
аплодисменты.  Я приблизился к микрофону,  осмотрел его с одной стороны,  с
другой стороны, постучал пальцем по сеточке, недоуменно пожал плечами: мол,
зачем это?  --  и,  ухватив поперек железину,  понес ее  на  край  сцены --
заберите, мол, нам такие штуки без надобности...
   Этот фокус действовал безотказно.
   По залу покатился одобрительный смех,  и  меня еще до того,  как я начал
петь,  вознаградили рукоплесканиями. Половина успеха, таким образом, была в
кармане.
   Я милостиво кивнул Асечке.
   Этот   зал   в   подмосковном  городе   металлургов   действительно  был
великолепен.  Просторный, высокий, облицованный деревянной рейкой, кажется,
еще пахнущей сосновым лесом. Ряды расходились полукругом, круто ниспадали к
сцене -- и, наверное, каждому, кто там сидел, было все хорошо видно, хорошо
слышно.
   И насчет акустики Виктор Викторович не ошибся.
   Я  сам  чувствовал,  как  ясно  звучит мой  голос,  как  отчетлива любая
интонация.  Ни  одно усилие не  пропадало зря,  ни одно тишайшее вибрато не
оставалось неуслышанным.
   И та же акустика сделала совершенно оглушительными аплодисменты, когда я
вслед  за  "Лючией" и  "Солнцем" выдал  на  полной страсти и  честной слезе
"Вернись в Сорренто".
   Ряды бушевали.
   Асечка украдкой, перелистывая ноты, сморкалась в платочек.
   Виктор Викторович,  околачивающийся меж  кулис  (я  победно оглянулся на
него), улыбался во весь рот.
   Я  же  в  эту минуту окончательно понял,  что Мария Леонтьевна ошиблась.
Хотя она и доктор,  но ведь бывают,  как я слышал,  такие отдельные случаи,
когда доктора ошибаются.  И вот это был именно такой случай.  Она ошиблась.
Наверное, у меня еще не началась мутация. Или же -- вот было бы здорово! --
он