му
вот приходится продавать такого замечательного и  верного пса.  Может,  ему
некуда было его девать,  может,  этого паренька в армию призывали, а может,
он уезжал куда-нибудь,  куда нельзя с собакой; или на него соседи заявили в
милицию,  что собака лает,  мешает смотреть телевизор; может, у него просто
не было денег, а деньги ему были позарез нужны -- скажем, мать заболела, --
и он решился пойти на эту самую крайнюю жертву,  хотя и чувствовал, что это
очень некрасиво и даже подло.
   В  руке  у  парня  был  поводок,  другой  конец  пристегнут к  собачьему
ошейнику,  но этот поводок провис,  и хотя еще он как бы соединял их обоих,
но только для вида...
   Собака и человек тоскливо смотрели в разные стороны.
   А я, как зачарованный, смотрел на этого прекрасного пса.
   -- Силен зверь, да? -- сказал Колька.
   -- Да, -- сказал я. -- Интересно, как его звать?
   -- Интересно, -- согласился Колька, -- Интересно, сколько стоит?
   Он,  недолго раздумывая,  вразвалочку направился к  стриженому парню и о
чем-то его спросил. Должно быть, как звать собаку или сколько стоит.
   Но  парень  лишь  покосился на  него  через  плечо,  сплюнул и  произнес
какую-то короткую фразу. Мол, так и так. Мне не слышно было.
   Обиженный Колька вернулся и, ухватив меня за рукав, повел прочь.
   -- Дурак,  --  сказал он про этого парня.  --  Псих. Думает, я купить не
могу. А вот и могу.
   -- Ну да... -- в свою очередь, усомнился я.
   -- Могу. Не веришь?
   Колька остановился,  сторожко поглядел по сторонам,  расстегнул какой-то
внутренний карман и вынул оттуда пачку денег.
   Я прямо-таки глаза вылупил, узрев эту пачку.
   -- Откуда? -- спрашиваю.
   -- Оттуда,  -- гордо усмехнулся Николай Иванович. -- Со стипендии. Целый
год копил.
   Тем,  которые  учились  в  старших  классах,  действительно  выплачивали
стипендию (у  кого не было двоек и  кто не сильно баловался на уроках),  но
стипендия эта,  как я  знал,  была невелика.  И  меня поразило,  что Кольке
Бирюкову удалось сколотить с этой стипендии столь солидный капитал.
   -- Так что,  если захочу,  могу купить собаку, -- сказал Колька. -- Хоть
эту, хоть любую.
   -- Куда ты ее денешь? В общежитие с собакой не пустят.
   -- Подумаешь,  общежитие!..  Могу  чью-нибудь  дачу  зимой  сторожить --
вместе с  собакой.  А могу в поезд сесть и уехать ко всем чертям.  Я теперь
все могу. У меня деньги есть.
   -- Но тебе ведь еще учиться два года, -- попытался я его урезонить.
   -- Учиться?..
   Колька  посмотрел на  меня  с  явным  сожалением.  И  сплюнул,  как  тот
стриженый парень.
   -- А зачем?
   -- Как зачем?
   -- Ну зачем?..
   Вот тебе и на.  Как это зачем? Зачем, видите ли, учиться? Всем известно,
зачем. Все учатся.
   Мы шли по скверу. Там были скамейки, сыроватые, правда. Колька сказал:
   -- Давай присядем.
   Мы присели.
   -- Слушай,  Женька...  Ты только ничего такого не подумай.  Ты,  небось,
подумаешь,  что это я со зла.  А я не со зла,  наоборот.  Потому что мне не
нравится, когда маленьких обманывают.
   -- А кто обманывает?
   -- О_н_и.
   -- Как обманывают?
   -- Обманывают.  Понимаешь,  Женька,  это  такой разговор...  --  Николай
Иванович поморщился,  будто для  него  был  неприятен и  труден предстоящий
разговор. -- Это, понимаешь ли, взрослый разговор.
   Я опустил голову пониже и приготовился слушать.
   Что ж,  взрослый так взрослый.  Не привыкать. Мне и до этого приходилось
терпеть всякие разговоры, которые старшие ребята любят заводить с младшими.
И еще смеются при этом: вот, дескать, дурачки вы маленькие, ничего-то вы не
знаете... И такого тебе порасскажут, что потом тошно глядеть на белый свет.
Однако никто больше нам,  мальчикам,  ничего подобного либо взамен этого не
рассказывает.  Вот и приходится самостоятельно просвещаться,  узнавать друг
от друга.
   Я  не сомневался,  что Колька расскажет мне сейчас какую-нибудь гадость.
Потому я  и  голову опустил и  заранее щеки заслонил руками,  чтобы не было
видно, если придется краснеть.
   -- Ты знаешь, отчего мне запретили петь? Потому что мутация. А что такое
мутация?  Знаешь?  Не знаешь...  Это когда пацаны становятся мужчинами. Вот
ты, например, еще не становишься, а я уже становлюсь.
   Допустим.
   --  И вот, когда бывает мутация, петь нельзя. Потому что ломается голос.
Очень  долго ломается: целый год. Это вроде болезни. Только не от микробов,
а  просто  так  -- закон природы... И если у тебя сейчас дискант, то потом,
после мутации, будет бас. А если альт, то будет тенор... Понял?
   -- Ну? -- оживился я, отнимая ладони от щек.
   Мне  сделалось легче на душе. Я понял, что Колька не станет рассказывать
гадости.
   -- Ну и что?  Вот у тебя дискант и у меня дискант,  значит,  будут басы.
Очень даже прекрасно...
   Я  поднялся,  выпятил живот,  потешно изломал брови  и  затянул утробным
голосом:
   -- У-ужас смер-р-р-рти сеял мой була-а-ат!..
   Но Колька Бирюков посмотрел на меня с явным сожалением.
   -- Не будет, -- жестко сказал он.
   -- Чего не будет?
   -- Ничего не будет. Не будет никакого голоса.
   -- Как это не будет? Совсем?
   -- Ну, останется, конечно... разговаривать. Тары-бары.
   -- А петь?
   -- А петь не будет.
   -- А почему?
   -- Так.  Закон  природы,  --  повторил  Николай  Иванович.  --  У  меня,
например,  не будет.  Я это,  понимаешь,  чувствую.  И у тебя,  Женька,  не
будет...  Только ты не обижайся:  я  ведь с  тобой честно,  по-товарищески.
Чтобы ты заранее знал.
   -- Ну,  ладно, -- сказал я, подумав. -- А откуда же тогда берутся певцы?
Настоящие певцы, которые в опере поют и по радио. Откуда?
   -- Чудик ты!  Ведь они не с детства поют.  У них потом,  когда взрослыми
становятся,  открывается голос.  И  уж  это на  всю жизнь.  Но  ты прикинь,
сколько их,  настоящих голосов?  На тысячу людей один, и то навряд. А нас в
училище -- всего двести. Так ты хочешь, чтобы каждый остался при голосе? Не
бывает  этого,  Женька.  Закон  природы.  У  нас,  в  старших классах,  все
безголосые,  ни у кого не осталось.  Я дольше всех пел:  у меня задержалась
мутация... А теперь и мне каюк.
   -- Так-таки ни у кого не остается? -- Я недоверчиво покачал головой.
   -- Почти ни  у  кого.  Я  только про одного парня знаю,  что он вроде бы
сохранил  голос,   певцом  стал.   И   то  не  из  нашего  училища,   а  из
ленинградского... Один на тысячу.
   Один на тысячу!
   Нет, я хорошо понимал своего друга Николая Бирюкова. Я сочувствовал ему.
Обидно,  конечно:  пел-пел,  солировал в  концертах,  вот  такущими буквами
фамилию печатали на афишах -- и на тебе. Такое каждому будет обидно...
   И еще,  догадался я,  Кольке немного завидно, что теперь вместо него пою
я. И мне, а не ему хлопает публика. И даже цветы иногда преподносят.
   На его месте я бы, наверное, тоже позавидовал.
   А  насчет того,  что  не  у  всех мальчиков сохраняются голоса,  --  это
правда.
   Я ведь нарочно притворился,  будто не знаю.  Я уже давно знал, что такое
мутация. Мне об этом еще во втором классе один малый поведал.
   Один  на  тысячу? Ну, это он, Колька, просто загнул для красного словца.
Для  страху.  А хоть бы и один на тысячу! Мне-то известно, кто им окажется,
этот один на тысячу...
   -- Гляди-ка, -- сказал Николай.
   По переулку неторопливо шагал знакомый нам стриженый парень.  А  рядом с
ним,  навострив уши, бряцая медалями, вышагивал черно-желтый громадный пес.
Шли прочь от рынка.
   Значит,  так и не удалось хозяину продать собаку.  Должно быть,  слишком
дорого запрашивал.
   Как же он теперь,  этот парень, обойдется без денег, которые ему позарез
нужны?  Или если ему ехать в такие места, куда не берут с собаками? Если на
него соседи заявление в милицию подали? Вот ведь задача какая...
   Однако мне показалось,  что этот идущий по улице парень не слишком убит.
Лицо его было по-прежнему озабоченным.  Но  выражение отчаянной тоски вроде
бы исчезло из глаз,  и  потому у  него был теперь уже не такой мрачный вид,
как тогда,  когда он стоял у забора,  а,  наоборот,  лицо парня было сейчас
ясным и добрым.
   А  этот могучий черно-желтый пес,  сдержанно и  послушно шагавший у  его
ноги,  вдруг ни с  того ни с сего гавкнул во весь голос,  вскочил на задние
лапы,  а передние лапы положил хозяину на плечо и лизнул его в щеку розовым
длинным языком.
   -- Надо же! -- восхитился Колька.

3

   Меня вызвали к директору прямо с урока, с истории.
   Недоумевая,  зачем бы это, я подошел к высокой двери, постучал, вошел. И
остолбенел.
   Вот тебя вызывают к директору, ты стучишься, входишь в знакомый кабинет.
Директор восседает за  своим  директорским письменным столом.  А  рядом,  в
кресле, как ни в чем не бывало сидит Бетховен.
   И ты поневоле впадаешь в столбняк.
   А  Бетховен,   не  замечая  твоего  появления,   увлеченно  рассказывает
директору:
   -- ...ему  нельзя  было  поручать пенальти --  он  очень  волновался.  И
чересчур  молод.  Уж  вы  мне  поверьте:  одиннадцатиметровый  должны  бить
старички.  Но этот мяч --  заложи он его -- оказался бы девятнадцатым, и он
стал  бы  лучшим  бомбардиром сезона.  Команда  благородно пожертвовала ему
удар.  Одиннадцать метров --  верняк!  При ничейном счете!.. Но он, конечно
же, волновался. И отдал мяч прямо в руки Яшину...
   Владимир  Константинович  слушал  эту  речь  почтительно,  но  несколько
рассеянно.  Во-первых,  как  я  знаю,  наш директор не  очень интересовался
футболом и,  может  быть,  даже  не  имел  представления,  кто  такой Яшин.
Во-вторых, он в отличие от Бетховена уже заметил, что я стою в дверях.
   -- Входи,  --  сказал он и представил меня гостю:  -- Это Женя Прохоров.
Женя, надеюсь...
   Да, конечно, он мог вполне надеяться, что я, ученик хорового училища, не
осрамлюсь,  не  явлю  своего невежества.  Что  я  знаю  композиторов,  знаю
классиков хотя бы по портретам.
   А в кресле сидел живой классик.
   Еще с порога я узнал это худощавое и бледное лицо.  Эти тонкие губы. Эти
волосы, ниспадающие на лоб.
   И сейчас композитор протягивал мне руку.
   -- Здравствуйте.  Очень рад,  --  сказал он. -- Я слышал вас в концерте.
Былина -- это неплохо. Да, неплохо...
   Я потупился. Я не стал спорить с классиком. Неплохо, конечно.
   -- Женя,  -- сказал он, расстегивая "молнию" кожаной папки. -- Я написал
новую песню. Она называется "Песня-пеленг". Вы знаете, что такое пеленг?
   -- Да. -- Я старательно откашлялся. -- Это...
   -- Вот  именно,  --  подтвердил  он.  --  Это  радиосигнал.  Постоянный,
непрерывный.  Когда ночью высоко в небе летит самолет,  он должен все время
слышать сигнал с  Земли,  ему  нужен  пеленг,  чтобы  не  сбиться с  курса.
Понимаете?
   -- Да.
   -- Но  здесь,  помимо  техники,  важна  символика.  Хорошо,  если  таким
пеленгом будет песня.  Советская песня.  Ее  должен петь мальчик.  Я  хочу,
чтобы ее пели вы.
   Он протянул мне рукописные нотные листы.
   -- Попробуем?
   Он  оглянулся.  Но в  директорском кабинете не было фортепьяно.  В  этом
кабинете стояла старинная фисгармония.
   -- Мы можем спуститься в зал, -- предложил Владимир Константинович.
   -- Нет,  зачем же. -- Композитор быстро подошел к фисгармонии, приподнял
крышку, -- "Хофберг". Очень мило... Нет, это даже очень интересно.
   Низко наклонясь,  он разглядывал переключатели регистров.  Потом сел,  с
очевидным удовольствием тронул подошвами тугие  педали мехов.  Обратился ко
мне:
   -- Так. Вы сумеете с листа?
   -- Да,  --  кивнул я, вглядываясь в нотные знаки и расчлененный на слоги
текст.
   -- Попробуем, -- повторил он.
   Задышали мехи старинной фисгармонии.


   Медленно вращалась бобина,  как  бы  с  неохотой и  скаредностью уступая
витки коричневой ленты другой, соседней бобине.
   Динамики выдавали мощный и чистый звук.

                          Антенны,
                                  антенны,
                                          антенны,
                          Вы слышите голос Земли.
                          Антеи,
                                 Антеи,
                                        Антеи...

   Я  слушал свой  голос.  И  едва узнавал его.  Наверное,  и  самый чуткий
микрофон и самая дотошная запись все же чуточку меняют натуральное звучание
голоса.  Однако голос этот  мне  нравился чрезвычайно.  И  нравилась песня.
Нравился слаженный,  гибкий аккомпанемент оркестра -- ведь я еще никогда не
пел под такой аккомпанемент.  И  еще никогда в  своей жизни не оказывался в
такой обстановке...
   Вот  как  все  было.  Через  два  дня  после того,  как  училище посетил
композитор,  мне велели явиться в Дом звукозаписи.  Опять же сняли с уроков
(во жизнь!), объяснили подробно, как добраться.
   А  добираться туда было не очень сложно.  Выйти из училища,  свернуть за
угол,  перебежать Садовое кольцо, затем чуть левее, потом чуть правее -- и,
пожалуйста,  улица Качалова,  Дом  звукозаписи.  Совсем рядом.  Вообще наше
хоровое училище на редкость удачно расположено.  Тут все рядом,  все в двух
шагах.
   В  назначенный час я подошел к дому на улице Качалова.  В бюро пропусков
отыскали мою фамилию в длиннющем списке и выписали мне пропуск.
   У  двери стоял важный и  строгий милиционер.  Он  взял из  моих рук этот
пропуск,  почитал, повертел, глянул на меня подозрительно, однако возражать
не  осмелился --  ведь  пропуск был  в  полном порядке,  с  печатью,  --  и
пропустил меня. Даже честь отдал. Ну, то-то.
   Я очутился в огромном зале, где кишмя кишел народ.
   Бежали сотрудники,  на  ходу читая бумаги.  Шли  скрипачи и  флейтисты с
изящными футлярами в руках. Контрабасист, согнувшись в три погибели, нес на
спине  свой  инструмент,  будто  небольшого китенка.  Расхаживали женщины в
длинных, до полу, белых платьях, наверное, из хора, и я несколько удивился,
зачем же  они так оделись,  если по  радио их все равно никто не увидит,  а
только услышат;  впрочем,  униформа как-то  дисциплинирует,  это я  знал по
себе.
   Мне было велено явиться к двенадцати часам в первую студию. И я заявился
туда аккурат без пяти двенадцать.
   Студия тоже  была  огромная.  В  ней  сидел целый симфонический оркестр,
весело и сумбурно настраиваясь на зычное "ля" фагота.
   У пульта уже стоял дирижер.  Он встретил меня очень ласково, погладил по
головке, спросил, как звать. Я же его не спросил, постеснялся.
   Прямо напротив оркестра в  стене было широкое окно с двойным стеклом.  И
там виднелась лысая голова, оседланная наушниками.
   -- Начнем?  Даю пробу,  --  прогрохотал голос из динамика,  висящего над
этим окном,  и я понял, что команда выдана оттуда, из застекленной рубки, и
что подал ее лысый человек с наушниками, звукооператор...
   Не стану пересказывать дальнейшие подробности.  В общем,  я благополучно
спел "Песню-пеленг". И сейчас в аппаратной медленно вращалась бобина:

                          Антеи,
                                 Антеи,
                                        Антеи...

   Мы слушали запись: дирижер, лысый звукооператор и я.
   Отзвучал последний такт.
   -- Ну? -- обратился к звукооператору дирижер.
   -- Нормально, -- сказал тот.
   -- Да,  вроде бы получилось, -- согласился дирижер. -- А что ты скажешь,
Женя? Тебе самому нравится?
   Я весь съежился от смущения и не знал,  что ответить.  Ведь это я пел, а
не кто-нибудь другой.  Не мог же я сам себя расхваливать. Тем более что мне
самому до чертиков понравилось, как я спел. Я попытался изобразить на своем
лице  безразличие,  однако вместо этого губы мои  предательски расплылись в
счастливой улыбке, и я признался:
   -- Да.
   К  счастью,  в этот момент дверь аппаратной распахнулась,  и вошли двое.
Мужчина и женщина.
   -- Здравствуйте,  --  сказал мужчина, и, еще не успев разглядеть лица, я
вздрогнул, услышав голос.
   Это был голос Лемешева.
   И это был Лемешев.  Я тотчас узнал его.  Сперва по голосу:  такой уж это
особенный и неповторимый голос, что его сразу узнаешь, пусть даже по одному
лишь "здравствуйте".  А потом узнал и в лицо.  Хотя мне ни разу не выпадало
счастья своими глазами видеть Лемешева в  концерте либо  оперном спектакле,
зато я  сто  раз видел кинофильм "Музыкальная история",  где Лемешев играет
шофера Петю Говоркова.  Играет и поет.  Мне очень нравится этот фильм, хотя
его сделали давным-давно,  еще до войны,  еще до моего рождения.  С тех пор
прошло много лет.  И,  конечно,  теперь Лемешев выглядел старше,  чем в  ту
пору, когда он играл шофера Петю Говоркова. Но был все так же красив.
   Дирижер   устремился  навстречу   вошедшим.   Звукооператор  почтительно
приподнялся со стула.
   Лемешев кивнул мне,  а  его  спутница погладила меня  по  головке.  Меня
сегодня все почему-то гладили по головке.
   Жаль,  но я  не знаю,  кто была спутница Сергея Яковлевича.  То есть она
была  певицей и,  как  я  вскоре  убедился,  прекрасной певицей.  Однако ее
фамилии я до сих пор не знаю. А Лемешев называл ее Танечкой.
   -- Начнем, пожалуй. Да, Танечка?
   -- Да.
   Они втроем направились в студию: Лемешев, Танечка и дирижер.
   А мы с лысым звукооператором остались в аппаратной.
   Я, разумеется, понимал, что мне пора уходить, что мне тут делать нечего,
что  моя песенка спета --  и  до  свидания.  Но  мне ужас до  чего хотелось
остаться.
   -- Можно, я посижу? -- спросил я звукооператора.
   -- Что  ж,  посиди,  --  сказал  он  и,  взглянув  на  меня,  повторил с
назидательной интонацией: -- Посиди.
   За  широким  двойным окном  мне  был  виден  просторный зал,  был  виден
симфонический оркестр,  в котором,  кажется,  прибыло музыкантов. Был виден
дирижерский пульт.  Были  видны  журавли-микрофоны,  Был  виден  пюпитр,  у
которого встали  рядом  Лемешев  и  Танечка.  Сергей  Яковлевич,  церемонно
раскланявшись перед  дамой,  снял  пиджак,  повесил его  на  спинку  стула,
оттянул книзу узел галстука,  распахнул посвободней ворот рубашки.  Все это
он проделал с видом человека,  собирающегося взяться за тяжелую работу. Вот
разве лишь рукава не засучил.
   -- Яков  Насонович,  пойдем  без  пробы,  --  раздался в  динамике голос
дирижера. -- Мы берем за основу вчерашнюю третью репетицию.
   -- Хорошо. Я вас понял, -- ответил звукооператор.
   Дирижер взметнул палочку.
   Яков Насонович нажал кнопку.
   Закружилась бобина.  Это новый моток или тот же  самый,  на который чуть
раньше записали "Песню-пеленг"?  Там еще оставалось много ленты... И отчего
это меня записали после первой же репетиции, а тут, оказывается, было целых
три, да еще вчера?..
   Я приготовился слушать.
   Но  в  аппаратной была  полнейшая тишина.  А  между тем  я  видел сквозь
двойное  окно  плавные взмахи  дирижерской палочки.  И  скрипачи,  прильнув
щеками к декам,  водили смычками.  И виолончелисты, широко расставя колени,
склонив головы, глядели в ноты. И пальцы арфисток касались струн.
   Но я ничего не слышал.  Как если бы мне зажали уши. Как если бы это было
немое кино:  люди бегают, разевают в крике рот, стреляют из пистолетов -- а
ни гу-гу...
   Я заерзал на стуле.
   Яков Насонович,  не поворачивая головы, включил в гнездо еще один шнур и
протянул мне наушники,  запасные,  должно быть,  --  сам-то  он  был тоже в
наушниках.
   И  как раз вовремя.  Потому что уже кончилось оркестровое вступление.  И
следом вступил женский -- нет, девичий нежный голос:

                    О-о, милый мой, ты песни соловьиной
                    Так испугался?..

   А мужской -- нет, юношеский голос -- ответил:

                            То-о не соловей...

   Это были Ромео и Джульетта.
   Она,  Джульетта, уверяла своего дружка, своего возлюбленного, что еще не
утро,  что  еще  далеко  до утра, что это всего лишь соловей, ночной певун,
сыплет  трели  в  саду, на гранатном дереве... Нет, еще не утро. Еще не час
прощаться.
   Но Ромео лучше своей подружки различал птичьи голоса. Он слышал, что это
не соловей, а жаворонок. И если жаворонок -- то, значит, уже утро. Свиданию
конец. По