-- спросила она.
   -- В десять.
   -- А можно... я приду?
   -- Куда?
   -- Туда.  Это  где памятник Чайковскому.  Я  буду ждать возле памятника.
Ладно?
   -- Ладно, -- кивнул я.


   Сквозь  июльскую густую  зелень,  сквозь прутья консерваторской ограды я
видел белое платье -- там, у постамента, на котором восседает Петр Ильич.
   Экзамен по  композиции был  назначен в  Белом  зале.  Белый  зал.  Белое
платье. Я счел это добрым знаком...
   И  кто  меня  осудит  за то, что я вчера стучал по деревяшке, за то, что
сегодня  уверовал  в  эту  белую  магию?  Все  это, конечно, глупости. Но в
т_а_к_о_й  день  поневоле  шарахнешься от черной кошки, и выйдешь из дому с
немытой  головой,  и  в  троллейбусе  станешь  складывать  цифры проездного
билета... Страшно ведь, люди!
   Вон и бородатый парень с толстущей нотной папкой,  которого я заприметил
благодаря бороде, уж в который раз он отворачивается к стене и подбрасывает
монету -- хоп: орел или решка?..
   Было  без  четверти десять.  К  подъезду подходили седовласые старики  и
старухи.  Вершители наших судеб.  Были среди них и помоложе,  без седин, но
все равно вершители.
   Мы   расступались,    образуя   коридор,   мы   почтительно   бормотали:
"Здравствуйте... здравствуйте..."
   И уж особенно раздался народ, когда появился о_н, композитор.
   -- Здравствуйте... здравствуйте...
   -- Здравствуйте,  --  ответил он,  чуть поклонясь,  мгновенным высверком
очков оглядев нас всех разом.
   Я стоял впереди.  И он,  безусловно,  меня заметил. То есть он не мог не
заметить меня, поскольку заметил всех. А я к тому же стоял впереди.
   Но,  кажется,  он не узнал меня.  Я скис. Однако тотчас воспрянул духом:
доброе предзнаменование! Не узнал -- богатым буду, студентом буду.
   Кроме того,  у  меня  мелькнула мысль,  что  вполне возможно он  нарочно
сделал вид,  будто  не  знает меня.  Ведь  ему,  как  члену экзаменационной
комиссии, нельзя было обнаруживать перед всеми, что с одним из абитуриентов
он связан давним личным знакомством.
   Все гурьбой повалили в подъезд.
   Я  оглянулся.  Петр Ильич Чайковский по-прежнему сидел в своем бронзовом
кресле. Рука его застыла в легком взмахе.
   А у подножия маячило белое платье.


   Первой  на  экзамен  вызвали  какую-то  девчонку.  Пичугу -- от земли не
видно. Ее проводили снисходительными улыбками. Не потому, что такая пичуга.
А  потому,  что  всем  было  хорошо  известно:  в истории музыки, в истории
композиции  еще  от века не обнаруживалось гениев среди особ женского пола.
Как-то  женский пол не привился в этой области. Всюду уж полный матриархат,
а тут, слава богу, пока еще сохраняется справедливость.
   Ко мне подошел парень, который с бородой и толстущей папкой, спросил:
   -- Ты с чем?
   -- Да так, -- ответил я жалким голосом. -- Этюд. Вальс...
   -- Ясно, -- кивнул сочувственно бородач.
   -- А у тебя что? -- поинтересовался я из вежливости.
   -- Симфония, -- сказал бородач. И добавил значительно: -- Вторая.
   Тоже ясно.  Значит,  с Первой не прошел.  Ну,  это ничего.  Может, Пятая
удастся. Пятые симфонии, как правило, всем удаются.
   В  этом  консерваторском здании были старинные,  надежные стены.  Хорошо
пригнанные двери. Плотно затворенные окна.
   И  все же  в  эту минуту можно было если не услышать,  то просто ощутить
каждым  нервом,   как  везде  и  всюду  звучит  музыка:  стенание  скрипок,
задумчивая  речь  фаготов,   пассажи  фортепьяно,   журчание  арф,   рулады
человеческих голосов.  На всех этажах,  во всех коридорах,  во всех залах и
комнатах  шли  экзамены.  Музыка  пронизывала насквозь эти  старинные,  эти
священные стены...
   Выпорхнула пичуга. Лицо ее сияло счастьем.
   То есть как?.. Неужели рушатся вековые традиции?
   Строгая дама  в  пенсне,  которая приглашала на  экзамен,  вышла следом,
заглянула в список, назвала очередную фамилию.
   Бородач, пригнув голову, будто готовясь бодаться, двинулся к двери.
   А ко мне подошел (уж не знаю, отчего они все подходят ко мне?) немолодой
уже такой товарищ в вышитой украинской рубахе:
   -- Як думаешь, хлопчик: у мэнэ -- писнИ... Чи маю надию -- з писнЯмы?
   В глазах его была нескрываемая тоска.
   -- Отчего же! -- Я пожал плечами. -- Песни -- это очень нужно.
   -- Писни, тильки лисни... Га?
   -- Будет  полный  порядок,  --  обнадежил  я  его,  рассматривая искусно
вышитую рубаху.
   Нет,  действительно,  отчего же не принять с песнями?  Примут,  конечно,
если хорошие песни. Если они у него не такие тоскливые, как глаза.
   Бородач появился минут  через  двадцать.  Его  долго слушали.  Как-никак
симфония!
   Но вид его не оставлял сомнений в  том,  что я  был прав:  начинать надо
сразу с Пятой.
   Жаль парня...
   Кто там следующий?
   На всякий случай -- может быть, напоследок -- я выглянул в окно.
   На месте ли Петр Ильич?
   А белое платье?
   На месте.


   Дама в пенсне заглянула в список и вызвала:
   -- Прохоров Евгений.