знь?
   -- Ничего, -- ответил я. -- Нормально.
   -- Заканчиваешь?
   -- Да, последний год.
   -- А это... -- Колька щелкнул себя по кадыку. -- Есть?
   -- Нет, -- покачал я головой. -- Нету. Давно нету.
   -- Понятно. Куда же собираешься двигать?
   Я неуверенно пожал плечами.
   То есть я  мог бы,  конечно,  рассказать ему,  Кольке Бирюкову,  о своих
намерениях.  Поделиться с  ним своими пока еще робкими планами,  но...  мне
было просто неловко и стыдно тратить на эти пустяки драгоценное время,  тем
более что Колька сам говорил:  времени в обрез, с поезда на поезд. И прежде
всего надо было его самого расспросить о его делах,  о его житье, обо всем,
что было с  ним за  эти долгие годы...  Я  все еще не мог прийти в  себя от
неожиданности и поверить,  что сейчас предо мною собственной персоной сидит
не кто-нибудь,  а именно он,  Коля Бирюков, сидит себе, разложивши локти, и
улыбается от уха до уха, как ни в чем не бывало.
   Впрочем, нашу беседу прервал официант.
   -- Слушаю вас, -- сказал он.
   Колька раскрыл меню. Распорядился:
   -- Две селедки,  два борща,  двое котлет. Потом взглянул на меня и снова
щелкнул себя по кадыку:
   -- А это?
   -- Что?..
   Я уж было подумал,  что он опять спрашивает, остался ли у меня голос. Но
догадался, что он не об этом спрашивает, а о другом.
   -- Нет, -- сказал я, слегка смутившись.
   --  Нет?  Ну, тогда и я нет. Н_е_т, -- объявил он выжидающему официанту.
-- Ситра дайте.
   Все-таки он был мировой парень, Колька Бирюков. Железный друг.
   -- А ты как поживаешь? -- спросил я, когда отошел официант. -- Все там?
   --  Там.  Хорошо поживаю. Вот уже четвертый год, северные получаю... И я
теперь, Женька, между прочим, председатель месткома. В зверосовхозе.
   -- Иди ты, -- не поверил я.
   -- Ей-богу, недавно выбрали.
   Я  сидел и  хлопал глазами,  все  еще  не  смея  поверить.  Председатель
месткома...  Это просто поразительно,  как у  нас смело выдвигают молодежь.
Вот теперь-то, небось, он и в самом деле Николай Иванович.
   Нам принесли борщ. Горячий, красный, пахучий. Чудо, а не борщ.
   -- А собака твоя как поживает? -- спросил я.
   -- Пон?  --  Колька  полез  в  нагрудный  карман.  Достал  оттуда  тугой
бумажник, вынул фотокарточку. -- На, погляди.
   С фотокарточки смотрел на меня,  высунув язык, очень потешный пес, белый
с черными пятнами, ужасно лопоухий и потому отдаленно смахивающий на самого
Кольку Бирюкова. Отличный пес.
   -- Это я сам снимал,  -- пояснил Николай, похлопав кожаный футляр своего
фотоаппарата. Потом достал из бумажника еще одну карточку, протянул мне. --
И вот еще, сам снимал.
   С  карточки  смотрела  на  меня  какая-то  незнакомая  девушка.  С  чуть
раскосыми глазами,  скуластенькая такая,  широко улыбающаяся и  тоже чем-то
похожая на самого Кольку Бирюкова.
   -- А кто это? -- спросил я.
   -- Это Люба. Моя жена.
   Я  балдел  от  минуты  к минуте. Ну, надо же -- с таким вот достоинством
выдавать одно за другим: "Председатель месткома...", "Моя жена..."
   -- А почему она с тобой вместе не едет на курорт?
   -- Ей сейчас нельзя ехать,  -- ответил Николай. -- Мы скоро ждем... сына
либо дочку.
   На сей раз,  как мне показалось,  Колька и сам немного засмущался: концы
оттопыренных ушей явственно покраснели.  Но,  может быть,  это вовсе не  от
смущения, а от гордости и счастья.
   Да,  передо мною сидел счастливый человек.  Совсем уже взрослый человек,
если принять во  внимание только что  выясненные обстоятельства,  и  еще не
окончательно взрослый,  коли у него краснеют уши. Во всяком случае, это был
определившийся в  жизни человек,  который знает свое место и  который знает
себе цену.
   Что я был перед ним?
   И мог ли я доверить сейчас ему,  старому другу, мои мечты, мои надежды и
планы?  Мне  очень хотелось их  поведать,  потому что  никому иному,  кроме
Кольки Бирюкова, я не мог бы до конца открыться.
   Мне хотелось объяснить ему,  что,  кажется, мне не прожить на этом белом
свете без музыки. Ну вот, когда оглох Бетховен -- он ведь все равно не смог
жить без  музыки.  Или  Скрябин,  сочиняющий прелюдию для  одной левой.  Да
останься он  без обеих рук,  он  зубами грыз бы клавиши,  и  они бы у  него
звучали!..
   Так вот.  Если бы мне все начинать сначала,  вернуться на сто лет назад,
если бы мне заранее знать,  что я  поеду из тихого Липецка в  Москву и буду
счастливым человеком,  у  которого есть  голос,  а  потом  стану несчастным
человеком,  у  которого нет  голоса,  --  кабы все  это мне знать наперед и
решать самому, я бы все равно поехал, да-да, поехал бы!
   Я  уже твердо решил стать музыкантом.  И  у  меня были надежды,  имелись
кое-какие планы. Мне очень хотелось рассказать о них Кольке Бирюкову.
   Но я не посмел.
   Я  боялся,  что  с  Колькой  Бирюковым могло приключиться то, что бывает
иногда  с  людьми после горькой неудачи: они и оглянуться не хотят туда где
им не повезло, ну разве затем, чтобы плюнуть...
   И я постеснялся заводить этот разговор.
   Тут  нам  принесли  котлеты.  С  жареной  картошкой  и дольками соленого
огурца.  До  чего  же здесь здорово кормят -- в этом роскошном ресторане на
Киевском вокзале!
   -- Ну, а как поживает Владимир Константинович? -- справился Николай.
   Я вслушался в интонацию, с которой был задан этот вопрос, и для верности
всмотрелся в Колькино лицо: не кроется ли за этим вопросом старая обида или
мстительная насмешка?..  Но нет,  ничего такого не крылось. В этом заданном
вопросе был лишь искренний интерес.  И даже более того, мне показалось, что
в   этом  вопросе  прозвучала  та   сдержанная  почтительность,   с   какой
председатель месткома должен справляться о том, как поживает директор.
   -- Хорошо,  --  сказал я.  --  Работает. Только иногда хворает -- у него
печень...
   -- Печень?  --  воскликнул Колька.  --  Так вот с печенью и надо ехать в
Трускавец.  Там как раз печени вылечивают.  Ему туда путевку надо.  А  они,
елки-палки, засылают путевки без надобности, где никому не годится... Вот и
приходится мне самому ехать. Скука там, говорят.
   -- Ты бы на обратном пути зашел к нему, -- посоветовал я. -- К Владимиру
Константиновичу. Он, знаешь как... Он до сих пор из-за тебя переживает.
   Я из скромности умолчал о том, что нашему директору случалось переживать
и по другим поводам.
   -- Что ж...  может,  и зайду, -- сказал, поразмыслив, Николай. -- Только
на  обратном пути.  Мне  на  обратном пути  много чего  надо  провернуть...
Слушай,  Женька,  --  вдруг озаботился он,  --  ты не знаешь,  как сейчас в
Москве насчет пианин?
   -- Каких пианин?
   -- Ну, я имею в виду -- свободно с ними или записывают на очередь?
   -- Не знаю,  --  с сожалением признался я. Меня как-то в последнее время
не сильно занимал этот вопрос. -- А зачем?
   -- Купить надо.
   -- А зачем тебе?
   -- Да это не мне,  -- сказал Колька, и концы его ушей опять запунцовели.
-- Это не мне, а сыну... или дочке... еще неизвестно кому.
   -- А-а.
   -- Да,  --  сказал Николай.  --  У нас там,  правда, еще нет музыкальной
школы. Но я буду сам учить. Для начала сойдет: я ведь все помню.
   Он опять наклонился ко мне и,  пытая взглядом --  верю я или не верю, --
повторил:
   -- Я все помню, Женька. Все.
   Но  тут  репродуктор,  висевший в  ресторане,  сообщил,  что  начинается
посадка на львовский поезд.  Тот самый поезд,  на котором Кольке предстояло
ехать.
   Мы поспешно допили ситро.

5

   Я видел.  Я будто видел это своими глазами.  Как их ведут --  совсем еще
маленьких и ни в чем не повинных детей,  мальчишек и девчонок --  туда,  на
смерть.  К газовым камерам.  К страшному крематорию Треблинки,  над которым
стоит черный столб дыма.
   Как по бокам колонны,  в касках, в грузных сапогах, возложив на автоматы
волосатые ручищи, шагают эсэсовские солдаты.
   И как впереди колонны,  обняв за плечи мальчика и девочку,  гордо подняв
голову,  идет Януш Корчак,  воспитатель,  учитель и  друг этих детдомовских
детей.
   Они идут,  а впереди столб дыма.  И они уже все понимают. Они уже знают,
что совсем-совсем скоро они не  Будут жить на земле,  а  станут этим черным
дымом...
   О господи,  почему я опоздал родиться? Почему я не родился раньше лет на
двадцать,  чтобы поспеть на ту войну? Почему на моем счету лишь те фашисты,
которых убил мой отец? А я даже не знаю, сколько он их убил.
   Ну, ладно. Спокойней. С чего это я вдруг завелся? А вот отчего.
   Я решил написать оперу. Детскую оперу. Ведь я уже знал, что скоро покину
училище,  этот дом,  где я провел десять лет своей жизни.  И мне захотелось
оставить  тут   какую-нибудь  память  о   себе,   что-нибудь  оставить  тем
мальчишкам,  которые будут  здесь после меня.  И  я  решил сочинить детскую
оперу.
   Прежде всего надо было найти сюжет.
   Я  вспомнил,  как два года назад, когда мы были в пионерском лагере близ
Вереи  и  я  там  Был  пионервожатым  у третьеклассников, -- как однажды на
берегу  Протвы  я  читал  им,  своим огольцам, книжку Януша Корчака "Король
Матиуш  Первый".  Про  мальчика-короля  Матиуша,  про его друга Фелека, про
маленькую негритяночку Клю-Клю...
   Это очень хорошая книжка.
   Ребята слушали,  боясь шелохнуться. Они пооткрывали рты от негодования и
страха,  когда  Матиуша провели через  весь  город,  поставили у  столба на
площади перед выкопанной ямой, и взвод солдат зарядил ружья...
   Я  заметил,  с  каким облегчением вздохнули они,  когда Матиушу заменили
расстрел ссылкой на необитаемый остров.
   Я закрыл книжку.  Посмотрел на них.  И вдруг у меня на голове сами собой
зашевелились волосы.
   Я  представил себе,  что именно этих ребят --  мальчишек,  моих корешей,
третьеклассников,  сидящих на берегу в одних трусах, загорелых, облепленных
песком,  --  что  именно этих  ребят  фашисты ведут под  конвоем к  газовым
камерам. Туда, навстречу черному дыму...
   Меня настолько потрясла эта  мысль,  что я,  признаюсь,  даже не  посмел
рассказать ребятам о самом Януше Корчаке и о судьбе его питомцев.
   А, наверное, надо было. Надо, конечно, всю правду...
   И вот теперь я решил написать оперу "Король Матиуш Первый". Но не просто
оперу,  а  если  так  можно  выразиться,  д_в_о_й_н_у_ю  оперу. Чтобы в ней
разыгрывались  сказочные  события,  которые  есть  в самой книжке, а рядом,
параллельно,  вернее,  контрапунктом,  шла  настоящая  трагическая история,
происшедшая в Треблинке.
   Именно так.  Лично у меня не оставалось сомнений в том, что только так и
надо делать эту оперу.
   Загвоздка была в другом. Ведь книга Януша Корчака написана прозой. А для
оперы все это требуется переложить на стихи.  Кто их сочинит? Я в этом деле
совершенный дуб.  И,  насколько я  знал,  в  нашем училище никто стихами не
баловался.
   Но мне не хотелось откладывать весь этот замысел на после.  Ладно,  пока
обойдемся без стихов. Я взялся за музыку.
   Я  сочинил  два  хорала:  вокализных, без текста. Один -- вступительный,
радостный,  вместо  увертюры.  А  второй  --  реквием. Памяти погибших. Оба
хорала  --  для  детских  голосов.  И  уж  если  я напишу эту оперу (а я ее
обязательно напишу), наши мальчишки так споют эти хоралы, что все обалдеют.
   Писал я вечерами.
   Дело  в  том,  что  у  нас  очень туго  с  инструментами.  То  есть сами
инструменты есть --  и  рояли и  пианино,  --  но  комнат не хватает.  Они,
инструменты,  распиханы по всем классам и даже по всем коридорам. А в одном
коридоре стоят друг против дружки два  пианино.  А  бывает так,  что играют
сразу на  обоих.  Ведь  всем  надо заниматься --  вон  сколько нас  тут!  И
случается так,  что за одним инструментом сидит один малый, играет занудные
гаммы,  а  напротив сидит  другой  малый,  играет моцартовскую сонату.  Оба
вместе играют,  одновременно,  стараясь не слышать друг друга,  а как же не
услышишь!..  Это  и  есть самый настоящий сумбур вместо музыки --  нехватка
помещений.
   Вот  почему я  дожидался вечера,  когда уже  все  наиграются до  полного
изнеможения и отправятся спать. Тогда-то и наступал мой черед.
   Я садился к роялю,  выставлял на пюпитр нотную тетрадь, клал карандаш...
Я играл. И записывал.
   Я  играл,  искал.  А  оно  не  сразу  находилось.  Иногда очень долго не
находилось.  Но  все же находилось.  И  я  торопливо записывал найденное на
нотном листе.
   В  особняке сейчас было непривычно тихо,  совсем тихо.  И  за окном было
тихо. Там стыла зимняя ночь. Черно и бело. Как эти клавиши.
   В коридоре послышались шаги.
   Кто бы это мог быть в такой поздний час?  Кому тут быть,  кроме меня? Да
еще Полины Романовны?  Но она редко поднимается на второй этаж. И это не ее
шаги...
   Шаги помедлили у двери. Потом дверь приоткрылась. Я встал.
   -- Сиди, сиди... Полуночничаешь? Я так и подумал, что это ты.
   На нем была тяжелая шуба,  круглая шапка с  бархатным верхом.  В руке --
суковатая палка.
   Неужели он еще не уходил с работы?  Или вернулся?  Что-нибудь позабыл да
вернулся --  с ним бывает...  Или просто так,  гулял по улицам, по морозцу,
увидел светящееся окно, непорядок...
   Владимир Константинович Наместников опустился на стул подле рояля.  Снял
шапку, расстегнул воротник.
   -- Ну-ка, дай посмотрю...
   Я покорно протянул лист.
   Ведь он все равно знал,  что я сочиняю музыку.  И об опере знал.  Он все
про нас знал, всю подноготную.
   -- Хорал?
   Его глаза скользнули по строчкам -- слева направо и в то же время сверху
вниз.
   -- Мм-м-мм...
   Он  цедил  звук  носом.  Первый голос.  А  теперь четвертый.  Хорал  был
шестиголосный.
   -- М-да.
   -- Плохо? -- напрямик спросил я.
   -- Нет, почему же? Совсем неплохо. Во всяком случае, интересно...
   Он еще раз въедливо стал изучать строки.
   -- Только,  видишь ли,  друг мой...  Это как-то распадается надвое:  вот
левая рука,  вот правая.  Сразу видно, что ты сочинял на фортепьяно. А ведь
это совсем другая стихия!  Хор... Ты должен был это услышать иначе. Ведь ты
сам пел в хоре.
   Да, пел. Пел в хоре. Пел и без хора. Было когда-то.
   Я сидел, опустив голову.
   --  Да  ты  что  приуныл?  -- засмеялся Владимир Константинович. -- Грех
невелик  И  не с тобой одним этот грех. Вон у Скрябина в Первой симфонии не
получился хор -- нет, не получился. Поют, поют, а все не хор...
   Я  еще ниже склонил голову.  Я  терпеть не мог,  когда богохульствовали.
Когда бранили Скрябина.
   --  Вот в "Прометее" у него хор отлично сделан! -- сказал он, сжалившись
все-таки  надо  мной  и над Скрябиным, -- А ведь я, Женя, видел его, слыхал
его  --  Александра  Николаевича... Да. В одиннадцатом году. Впервые играли
"Прометея",  Кусевицкий  дирижировал,  а  за роялем -- Скрябин, ма-аленький
такой... ну, сверху казалось: я на хорах сидел, студентом консерватории был
еще...  Как  он  играл,  брат  ты мой, как играл! Ведь и звук у него был не
силен,  не то что, скажем, у Рахманинова, а какое подавал форте -- мороз по
коже!..
   Он рассказывал,  наклонясь ко мне,  и  я отчетливо видел сеточку красных
жилок в его глазах. И сеточка эта густела, покуда он вспоминал.
   Неужто он и впрямь слушал Скрябина? Неужто он так стар, наш старик?
   -- Есть у тебя что-нибудь новенькое для фортепьяно? -- вдруг спросил он,
изменив тон. -- Ну-ка, выкладывай опус...
   Я раскрыл портфель. Подал ему опус. Инвенцию, которую сочинил на прошлой
неделе. Мне самому она очень нравилась.
   Владимир Константинович снова погрузился в чтение. Потом сказал:
   -- М-да.
   -- Что? Тоже плохо?
   Я был в полном отчаянии.
   -- А ты думаешь, я знаю?
   -- Как то есть...
   Он опять заговорщицки склонился ко мне.
   -- Ты,  значит,  думаешь,  что я все знаю?  А вот и не знаю... Представь
себе.  --  Он расстегнул еще одну пуговицу своей жаркой шубы, оттянул шарф.
-- Хор --  вот это я знаю.  И как из вас,  сорванцов, людей делать, -- тоже
знаю. Хотя, положим, не всегда удается... -- Директор задышал сердито.
   Я тотчас догадался,  что он имел в виду. У нас тут недавно один малый из
девятого класса напился водки.  Купил бутылку водки и выпил.  Для пробы. Но
я-то тут при чем?
   -- Пойми меня правильно, Женя. То, что ты написал, уже слишком серьезно,
чтобы  я  мог судить: хорошо или плохо. Это уже не отметка -- проставлять в
дневник! Тут нужен другой судья... Знаешь, что? Сходи-ка ты к н_е_м_у.
   Он не сказал, к кому. Но я понял, кого он имел в виду.
   -- Да-да. К нему. Покажи, сыграй. Я тебе сейчас дам телефон...
   Владимир Константинович,  распахнув шубу,  стал  рыться  в  кармане.  Но
остановился, передумал.
   -- Нет,  пожалуй. Не добьешься. Он ведь прячется -- ему тоже надо музыку
писать... Я позвоню сам.


   Стоит  ли  говорить,  что  я  пришел по  указанному адресу на  целый час
раньше, чем было мне назначено. Опоздание, таким образом, исключалось. Но и
являться в  чужой дом  прежде времени тоже как-то  некультурно.  Оставалось
ждать.
   Я битый час околачивался во дворе этого дома,  где жил композитор и где,
как я слыхал, проживали одни композиторы, чтобы им было поближе ходить друг
к другу в гости и чтобы их было полегче собирать на всякие там собрания.
   Как  видно,   и  дети,   которые  играли  сейчас  в  этом  дворе,   были
композиторские дети.
   Я целый час наблюдал за ними.
   Они,   например,  вот  до  чего  додумались.  Там,  напротив  подъездов,
выстроились  длинной  шеренгой  автомобили.  Наверное, из-за того, что зима
выдалась  очень  холодная,  владельцы  сейчас  на  них  не ездили. Попробуй
заведи.  И эти машины были сплошь засыпаны снегом. Снег лежал толстым слоем
на  крышах,  а  колеса  утопали  в  плотных  сугробах:  это, надо полагать,
дворники накладывали, расчищая дорожки.
   И  вот  целая  шайка прилично одетых ребят занялась такой веселой игрой:
они с  разбегу вскакивали на  эти частные машины,  карабкались на крыши,  а
потом  оттуда съезжали на  заду,  как  со  снежной горки,  --  кто  быстрей
съедет...
   Правда,  среди этих машин было несколько совершенно задрипанных "Побед",
"Москвичей"  допотопного  выпуска -- им и так уж пора было на свалку, и они
не  вызывали  у  меня  особой  жалости. Но вот, например, с краю этого ряда
стояла  "Волга". Она тоже была густо облеплена снегом, но даже из-под снега
было видно, что машина новехонькая, распоследней модели. Чудо, а не машина.
И  вот с этой новехонькой, роскошной машины один за другим съезжали на заду
композиторские сынки...
   Я  до  того  возмутился,  что  хотел уж  было шугануть их  как  следует,
разогнать  и  добавить  по  паре  подзатыльников.  Но  передумал.  Я  вдруг
представил себе,  как я  их гоню,  раздаю подзатыльники,  а  в это время на
каком-нибудь  высоком  этаже  отворяется форточка,  и  оттуда  высовывается
разгневанное лицо папаши:  "Ты чего,  бандит,  моего мальчика трогаешь? Это
моя машина, и сын тоже мой. Пускай ребенок играет... Ты сам кто таков, а?..
Милиция! Где милиция?"
   Нет уж, ну их к лешему. Мое дело -- сторона.
   Сколько там натикало? Без пяти. Пора.
   Я поднялся на лифте. Позвонил.
   Дверь отворил он сам.
   -- Прошу! Сердечно рад...
   Мне  даже показалось по  его  улыбке,  что  он  и  впрямь очень рад меня
видеть,  своего старого знакомца.  Что это он не из вежливости,  а  от всей
души.
   -- Раздевайтесь... Вот сюда.
   Я  бы не преминул описать во всех подробностях квартиру,  в  которой жил
композитор.  Кому не интересно?  И  меня самого,  конечно,  эти подробности
интересовали. Ведь я не знал, попаду ли сюда еще когда-нибудь.
   Но я почти ничего не видел.  Дело в том,  что хозяин не стал водить меня
по всем комнатам и хвастаться:  дескать, вот гостиная, вот спальня, а это у
нас столовая -- прошу, мол, к столу. Ничего такого, увы, не произошло.
   Я  видел только прихожую,  где снимал пальто,  а затем кабинет,  куда он
меня провел.  Да и  в этом кабинете,  признаться,  я тоже ничего не увидел.
Кроме рояля. И кроме самого хозяина,
   Я страшно,  я дико волновался,  Я отдавал себе отчет, какое значение для
всей моей будущей жизн