"говорит нечто об Иоанновом Откровении".
   д) Наконец, в кн. III,  гл.  XXV,  передавая,  конечно,  не  свое  личное
мнение,  а  общецерковное,   Евсевий   делает   попытку   определить   канон
новозаветных книг. И вот, после "святой четверицы" Евангелий, после Деяний и
Посланий Апостольских он,  с  некоторой  оговоркой,  помешает  и  Откровение
Иоанна.
   Вот, таким  образом,  гора  каких  древних  манускриптов  свидетельствует
против даты Н.Морозова. Эта же дата базируется на совершенно  фантастическом
переводе 2-го и 8-го стиха 6-ой главы Апокалипсиса.
   На   одну   чашку   весов    кладется,    таким    образом,    конъектура
филолога-дилетанта, делающего элементарнейшие ошибки в переводе с латинского
языка, совершенно не умеющего обращаться с  историческим  материалом,  а  на
другую  -  авторитетные  показания   филологии   и   исторической   критики,
утверждающие подлинность и древность тех документов II,  III  и  IV-го  вв.,
которые упоминают об Апокалипсисе.
   Не нужно, конечно, и говорить, в какую сторону нагнутся весы. После всего
вышеприведенного, это излишне.
   В заключение не могу не сказать  следующего:  в  предисловии  ко  второму
изданию Н.Морозов говорит: "Сочувствие, с которым было встречено  читателями
"Откровение в грозе и буре", ободряет меня и в другом предприятии совершенно
того же рода: закончить мою книгу "Пророки", тоже  начатую  во  время  моего
заключения в Алексеевском равелине  и  в  Шлиссельбурге.  Дело  в  том,  что
древние пророки Иезекииль, Даниил, Захария и Малахия тоже были  астрологами.
У них фигурируют те же звери и планетные лики, дающие возможность  вычислить
время появления  этих  книг  и  приводящие  тоже  к  совершенно  неожиданным
результатам".
   Нельзя не порадоваться, что "Откровение в грозе и буре"  написано  раньше
"Пророков". Книги пророков, по сравнению с Апокалипсисом, в  смысле  времени
их написания и жизни их авторов датированы очень слабо. У древних  писателей
мы не найдем на них ссылок, как нашли ссылки на Апокалипсис.  Незащищенность
"Пророков" поэтому очевидна. О них можно фантазировать  что  угодно.  И  эти
фантазии нельзя опровергнуть положительными данными.  Пророкам  пришлось  бы
терпеливо выносить все, что бы Н.Морозов о них ни написал.
   Но теперь дело обстоит иначе.
   "Откровение  в  грозе  и  буре"  обнаружило   с   полной   несомненностью
фантастичность  основной  идеи  Н.Морозова,  ненаучность  его   рассуждений,
некритичность его методов. Если он обещает с пророками проделать ту же самую
операцию, которую он проделал с Апокалипсисом, то  этим  он  заранее  ставит
крест на своем новом, еще не появившемся произведении. "Пророки"  Н.Морозова
или должны быть написаны по совершенно  новому  методу,  или  же  в  научном
отношении  они  будут  таким   же   недоразумением,   каким,   после   всего
вышесказанного, приходится признать "Откровение в грозе и буре".
   Н.Морозов неправильно понимает сочувствие общества  к  его  произведению.
Общество чтит в нем страдальца, борца за идею. Отсюда понятен необыкновенный
интерес  к  его  книге.  Но  от  сочувствия  к  человеку,   которому   выпал
исключительный жребий оставшегося в живых мученика,  до  научного  признания
высказанных им мыслей - целая пропасть.
   Сочувствие это необходимо. И горе тому обществу,  которое  не  сумело  бы
чтить таких людей, как Н.Морозов. Но  вместе  с  тем:  горе  тому  обществу,
которое  может  серьезно  признавать  такие  незрелые   плоды   мысли,   как
"Откровение в грозе и буре"! Этим признанием оно  выносит  себе  приговор  в
умственном несовершеннолетии.
   МЕТОДЫ ИСТОРИЧЕСКОГО ИССЛЕДОВАНИЯ И КНИГА ГАРНАКА "СУЩНОСТЬ ХРИСТИАНСТВА"
   Книга   А.Гарнака   "Сущность   христианства"   представляет   из    себя
стенографическую  запись  16-ти  лекций,   прочитанных   им   в   Берлинском
университете в зимний семестр 1899 - 1900 a. Как  ни  мало  знакома  русская
публика с научными исследованиями по истории  христианства  -  имя  Гарнака,
хотя бы понаслышке, известно почти всякому. А.Гарнак -  "специалист"  в  тех
вопросах, сущность которых он взялся изложить в настоящих лекциях.  Кажется,
нет ни одной области в  истории  первоначального  христианства,  которую  бы
Гарнак  не  обогатил  собственным  исследованием,  всегда  ценным  и  всегда
интересным. Свои заключения, свою общую точку зрения он строит, имея в  виду
груды сырого материала, и старается всегда говорить только то,  что  говорят
сами факты.  Едва  ли  можно  отыскать  другой  пример  такого  бережного  и
добросовестного отношения к источникам, как  у  Гарнака.  И  это  тем  более
замечательно, что Гарнак не просто сухой кабинетный ученый,  которому  почти
все равно, что он исследует: какие-нибудь болотные ратории или самые больные
места в истории человечества. Гарнак обладает большою религиозной чуткостью,
громадным вниманием внутренним к тому, что исследует. И  громадною  любовью,
которая сквозь бездушные печатные страницы  позволяет  почувствовать  в  нем
крупную религиозную индивидуальность.
   Все  эти  условия,  вместе  взятые,  казалось  бы,  могли  его  "Сущность
христианства" сделать книгой классической,  т.е.  такой  книгой,  в  которой
некоторые, по крайней мере  главные,  вопросы,  сюда  относящиеся,  были  бы
разрешены окончательно. Однако про  книгу  Гарнака  сказать  это  совершенно
нельзя. Ни один из главных вопросов не разрешается в ней окончательно. И это
не потому, что Гарнаку в смысле знаний и полготовки чего-нибудь недоставало,
а потому, что самая природа этих вопросов такова, что решить их окончательно
нельзя, оставаясь на почве науки. Нужно не побояться  дебрей  гносеологии  и
религиозного умозрения, а Гарнак сознательно (бессознательно,  сам  того  не
замечая, он сходит не раз) сходить с почвы науки  не  хочет;  книгу  Гарнака
можно назвать классической только  в  том  смысле,  в  каком  можно  назвать
классической "La vie de Jesus" Ренана или "Das Leben  Jesu"  Штрауса  .  Она
является полным, цельным и ярким выражением всех лучших  сторон  современной
богословско-исторической  науки.  Это  как  бы  точное  зеркало,  в  котором
отразились выпукло, до мельчайших подробностей строение современных  методов
исследования и те  результаты,  которые  достигнуты  исторической  наукой  в
области первоначального христианства за последнее поколение.
   Но Гарнак хочет обрисовать "сущность" христианства. А ведь  "сущность"  -
слово даже происхождения метафизического. Из науки давно уже изгнаны  всякие
"сущности". И одно желание проникнуть  за  внешний  облик  явлений,  скинуть
лицевой покров с вещей для того, чтобы проникнуть  в  их  сердцевину,  в  их
сущность - одно  уже  это  желание  является  недопустимым  с  точки  зрения
позитивной науки. Сам Гарнак, очевидно, чувствуя шаткость почвы, на  которую
вступил,  в  первой  же  лекции  пытается  дать  определение  той  "сущности
христианства", которую он хочет излагать, и методологически обосновать  свое
право на такое исследование. И нужно отдать полную  справедливость:  в  этой
вступительной лекции очень выпукло отразилась  философская  беспринципность,
непродуманность и условность методов современной исторической науки вообще и
в  частности  тех  ее   разветвлений,   которые   исследуют   первоначальное
христианство.
   Я понимаю, насколько смело и решительно мое последнее  утверждение.  И  я
никогда бы не осмелился его сделать, если бы не чувствовал, что у меня  есть
достаточные к  этому  основания.  Эти  основания  я  постараюсь  изложить  с
возможной краткостью, ибо только таким путем станет  возможно  действительно
критически разобраться в книге  Гарнака  и  в  тех  первостепенной  важности
вопросах, которые она затрагивает.
   I
   Гарнак  ставит  себе  задачу  разрешить  исторически  вопрос  о  сущности
христианства и поясняет при этом, что под словом "исторически"  он  разумеет
"средствами исторической науки". Я  уверен,  что  у  громадного  большинства
читателей ничего не шевельнется в душе в ответ на такую постановку  вопроса.
И сам Гарнак, ставя вопрос именно так, должно  быть,  чувствует  себя  очень
крепко, потому что он стоит при этом на твердой почве принятых везде и всюду
и как будто бы неоспоримых представлений  о  методах,  средствах  и  задачах
исторического исследования.
   А между тем, если попробовать хотя на мгновение  освободиться  от  власти
научных традиций, заставить себя с  достаточной  отчетливостью  представить,
что, собственно,  означает  задача  исторически  решить  вопрос  о  сущности
христианства, то тут представится много весьма  любопытных  вещей.  Традиция
страшна  и  опасна  тем,  что,  всем  своим  авторитетом   надавливаясь   на
исследователя, она заставляет не только решать вопросы в  определенном,  уже
заранее обозначенном направлении, но влияет решающим образом и на  самую  их
постановку. Она слишком часто обезличивает эти вопросы, делает их  какими-то
вопросами "вообще", т.е., другими словами,  в  частности  не  захватывающими
никого и потому, может быть, никому и не нужными, и так как вопросы "вообще"
несомненно удобнее, спокойнее и менее мучительны, чем вопросы  в  частности,
на которые ответить не так-то легко, то  у  всякого  исследователя  является
великий  соблазн  закрыться  от  мучительных  личных   вопросов   вопросами:
безличными, т.е. традиционными формами  их  постановки.  От  этого  соблазна
уберегаются  слишком  немногие   исследователи   (те,   которым   приходится
прокладывать новые пути), и только этим можно объяснить,  что  целые  тысячи
представителей исторической науки (в том числе и Гарнак) как будто бы даже и
не подозревают всей сложности,  которая  возникает,  когда  к  их  привычным
приемам исследования подойдешь с человеческими, живыми вопросами,  вопросами
в том виде, как они действительно возникают.
   Вот основной из этих вопросов:
   Если  и  в  историческую  науку  должен   проникнуть   дух   философского
критицизма,  если  основные  проблемы:  исторического  исследования   должны
ставиться  и  разрешаться   критически,   то,   несомненно,   первым   делом
сознательного историка должен явиться вопрос: в  чем  и  где  лежат  границы
исторического исследования. О самой наличности границ не приходится  ставить
вопроса ввиду полной  очевидности  того,  что  какие-то  границы  непременно
имеются.
   Для того чтобы эти границы обозначились с большей или  меньшей  ясностью,
необходимо определить те твердые,  с  полной  достоверностью  известные  нам
пункты, между которыми должны лежать эти границы. Первым  таким  пунктом,  в
своем  роде  terminus  a  quo  будут  составлять   все   наличные   средства
исторического  исследования,  т.е.,  с  одной  стороны,  доступный  историку
материал, а с другой - вся техника разборки, проверки и оценки  материала  с
точки зрения его годности служить в  качестве  материала.  Что  же  касается
второго пункта, так сказать, terminus ad quem , - то им может явиться только
идеал исторического познания, т.е. историческое познание, взятое в  том  его
предельном идеальном виде, когда оно освобождается от  всех  фактических  и,
значит, по существу  случайных  для  него  затруднений  (отсутствие,  напр.,
материала),  -  другими  словами,  когда   допускается,   что   все   задачи
исторического исследования действительно выполнимы, т.е.  когда  задачи  эти
берутся в их чистом виде, безотносительно от того, имеется или не имеется  у
нас фактическая возможность их выполнить. И вот, сопоставив наличные силы  и
средства исторического познания с его задачами, взятыми в их чистом виде, мы
сразу ясно увидим  ту  черту,  которую  историческому  познанию  только  как
историческому в силу самой природы его не перейти никогда.
   Первый пункт ясен. Это не только весь имеющийся у нас налицо  материал  в
настоящее время, но и  весь  реально  возможный  материал  в  будущем,  т.е.
материал,  который  получится  от  всех  будущих  раскопок,  от  всех  новых
нахождений всяких манускриптов,  табличек,  утерянных  памятников.  Сюда  же
относятся все имманентные  материалу,  т.е.  не  выходящие  из  тех  данных,
которые в нем непосредственно имеются,  методы  классификации  материала  по
эпохам,  по  месту  и  по  степени  его  чисто  фактической   достоверности.
Опять-таки  методы  эти  нужно  взять  не  только  в  их  теперешней   часто
недостаточной  и  ошибочной  форме,  но  в  той,  может  быть,   значительно
улучшенной и технически усовершенствованной их постановке, которую дадут  им
дальнейшие поколения исследователей.
   Второй же пункт  для  обычного  понимания  представляет  из  себя  полную
неопределенность. Над ним, сколько я знаю, никто не задумывался серьезно,  и
этим, кажется, только можно объяснить, почему  до  сих  пор  совершенно  нет
разработанной критической теории исторического познания.
   Задачи исторического исследования, взятые в их чистом виде,  определяются
предметом исторического познания.
   Что  же  является  предметом  исторического  познания?  Или  точнее:  что
познается и должно познаваться историей?
   Для того чтобы  не  сойти  на  спорную  и  условную  почву,  я  не  стану
обрисовывать внешние границы области, подлежащей историческому исследованию.
Тут могут быть бесконечные споры - какой век,  положим,  в  римской  истории
считать за начало  исторической  эпохи:  десятый  или  третий?  Что  считать
главной  задачей  истории,  исследование  эволюции   политических   форм   и
учреждений, исследование хозяйственного строя  или  же  развитие  в  области
мысли и духовных явлений? И эти споры таковы, что устранить их, оставаясь на
какой-нибудь частной, не всеобъемлющей точки зрения, совершенно нельзя.
   Я возьму тот пункт в предмете исторического познания, который  невозможно
обойти ни с какой точки зрения и который поэтому является бесспорным.
   Если отвлечься от всех  ограничений,  являющихся  чисто  фактическими,  а
значит, и не в самой природе исторического познания лежащими, то что  должно
познаваться историей? Если представить,  что  весь  необходимый  материал  о
каждой самой малейшей детали исторического процесса нам доступен и известен,
- то как бы обрисовались задачи исторического исследования? Это  представить
необходимо, для того чтобы обрисовался идеал  исторического  познания,  т.е.
тот нормальный образ его, который определяется самой природой его, а не теми
условными (в логическом смысле) затруднениями, которые зависят от количества
материала, доступного нам, или от количества  даровитых  людей,  посвящающих
свои силы историческому исследованию.
   Итак, что должно быть  познанным  в  истории?  Ответ  ясен:  должно  быть
познанным  все.  Все,  что  было.  Всю  бесконечную  сумму   тех   отдельных
человеческих жизней, из которых складывается исторический  фон  или  крупные
течения какой-нибудь эпохи, нужно разложить  на  составные  ее  слагаемые  и
каждое слагаемое, т.е. каждую отдельную индивидуальную жизнь, познать  и  во
всей ее глубине, т.е. ее душу живую, чем она  мучилась,  чем  жила,  к  чему
стремилась и чего хотела,  и  во  всей  широте,  т.е.  всю  совокупность  ее
переживаний,  всех  ее  воздействий,  сознательных  и  бессознательных,   на
окружающий ее жизненный процесс, в который она входит как  бесконечно  малая
величина, но все же как вполне определенная и реальная величина; потому что,
если б не было этих бесконечно малых индивидуальных величин в истории, то не
получилось  бы  и  того  бесконечно  большого  явления,  которое   именуется
историческим процессом.
   Каждое историческое суждение, все равно какого характера, делается ли оно
в области исследования политических форм или экономических явлений, или же в
области явлений религиозных, охватывает собой целые массы живых человеческих
жизней, и, очевидно, верность и точность суждения общего стоит в необходимой
зависимости  от  точности  и  верности  познания  отдельных  элементов  того
материала,  который  составляет  предмет  суждения.  Если  эти  элементы  не
познаются каждый в отдельности в их опытной  данности,  то  суждение  о  них
(т.е. в известном смысле познание их) всегда будет  являться  априорным  для
них, - априорным в самом худшем смысле этого слова, т.е.  не  основанным  на
фактическом знании голословным и, значит, грубо  неосновательным.  Для  того
чтобы этого не было, необходимо каждый элемент исторического познания,  т.е.
каждую  отдельную  индивидуальную  жизнь,  познать  во  всем  объеме  и   ее
внутреннего содержания, и ее внешнего воздействия на окружающее. Но что  это
значит? Это значит, что нами должен быть познан  безусловно  всякий  из  тех
миллиардов людей, которые жили на земле и которые ведь все безусловно  вошли
в исторический процесс. Только когда мы будем знать о каждом  человеке  все,
т.е. когда мы узнаем во всей полноте всю бесконечную массу его всех  мыслей,
всех  чувств,  всех  переживаний,  а  также  всю  совокупность  воздействий,
полученных им от других, а также произведенных им от себя на других,  только
тогда заполнятся действительно  фактическим  содержанием  те  грубые,  часто
возмутительно грубые, и пустые  схемы,  которыми  историки  хотят  подменить
познание того, что было в истории, и только тогда обрисуется во всей полноте
нормальный образ исторического познания.
   Вот что значит в самых общих чертах идеал исторического познания. И  если
мы теперь сравним в свете  этого  идеала  то  познание,  которое  фактически
имеется исторической наукой  сейчас,  с  тем  бесконечным  знанием,  которое
должно бы быть задачей исторического исследования в силу самой природы  его,
если б оно обладало возможностью выполнить  эту  задачу,  то  результаты  от
этого сравнения получаются самые определенные.
   Во-первых: не высказывая  своих  положительных  взглядов  на  то,  какими
путями можно достигнуть  обозначенного  идеала  исторического  познания,  мы
должны констатировать, что у  исторической  науки  как  таковой  не  имеется
никакой возможности проникнуть в прошлое в такой степени, как  это  потребно
для того, чтобы это прошлое во всей своей сложности было познано  адекватным
образом, а  полная  и  безусловная  адекватность  есть  необходимое  условие
достижения выставленного идеала познания. И раз этот идеал для  исторической
науки  только  как  науки  недостижим,  то,  значит,  границы  исторического
познания лежат  значительно  не  доходя  этого  идеала.  Линия  этих  границ
подвижна и обрисовывается  в  каждое  данное  время  количеством  известного
материала (который  с  каждым  годом  растет)  и  уровнем  исследовательской
техники (которая тоже, хотя не с каждым годом, но совершенствуется). Причем,
если сравнить всю наличность средств исторического познания,  как  имеющуюся
теперь, так и возможную в  будущем,  с  теми  задачами,  которые  намечаются
идеалом исторического познания, - то окажется,  что  искомые  границы  лежат
слишком, почти бесконечно далеко от  этого  идеала  и  не  очень  далеко  от
современного положения исторической науки.
   Во-вторых: исторические суждения и все вырастающие  на  них  утверждения,
хотя бы в виде самого связного мировоззрения, обладали бы характером  полной
достоверности  и  безусловности  только  в  том  случае,   если   бы   идеал
исторического познания был действительно достигнут. А раз он  не  только  не
достигнут, но даже еще и не сознан, раз от него историческую науку  отделяют
громадные неисследованные  и  непройденные  пространства,  то  притязать  на
какую-нибудь абсолютность - суждения, построенные на истории,  абсолютно  не
должны. В  самом  лучшем  .случае  за  ними  можно  признать  характер  лишь
вероятности. И определить степень этой вероятности  после  всего  сказанного
выше - дело нетрудное. Насколько степень  эта  низка,  настолько  же  велика
грубая схематичность и принципиальная  недостаточность  всяких  исторических
утверждений.
   Теперь сделаем выводы, которые вытекают из  полученных  нами  резуль