оль   поразившая   С.Франка,   есть
обоснованная историческим изучением попытка  доказать  существенно  новый  и
оригинальный в сравнении с Западом leit-мотив русской мысли:  устремленность
к логизму. С.Франк поражается, как можно противополагать Лопатина, Козлова и
Трубецкого  гениям  западной  мысли.  Но  это  противоположение  -  фантазия
С.Франка.   Мое   противоположение   иного   характера.   Я   противополагаю
западноевропейское начало ratio антично-христианскому началу L?goj'а, причем
убежден, что носители первого начала  по  творчеству  и  гениальности  много
уступают носителям второго начала. Русскую мысль я  противополагаю  западной
по качеству, а не по количеству и считаю, что русская  мысль  в  современном
духовном состоянии мира занимает совершенно особое место не потому, что  тот
или иной русский мыслитель столь же гениален,  как  Гегель,  а  потому,  что
принцип философствования русских философов (между  которыми  есть  и  гении)
существенно  отличен   от   принципа   философствования   западноевропейских
мыслителей  нового  времени.  Каким  образом  в  этих  простых,  исторически
обоснованных мыслях С.Франк усмотрел ослепленный национализм,  я  совершенно
не могу понять и, думаю, не поймет сам С.Франк  при  вторичном  внимательном
чтении моей статьи. Какой может быть  национализм  в  философски  осознанном
предпочтении античной философии и восточнохристианского умозрения блестящей,
отвлеченной, бесплодной мысли новой Европы?
   Примером схематического искажения моей мысли со стороны С.Франк  а  может
служить дальнейшая его фраза:
   "Пользуясь  старинным,  давно  заржавевшим  и  пришедшим   в   негодность
славянофильским    орудием    и    резким    противопоставлением    западной
"рассудочности"  восточной  "цельности",  он  (т.е.  Эрн)  рубит  с   плеча,
уничтожая Канта, Беркли, Юма, самого Гегеля и пр.".
   С.Франку, не воспринимающему  моей  мысли,  нужно  ее  обезличить,  и  он
вспоминает славянофильскую формулу противоположения, совершенно отличную  от
моей. Я противополагаю два познавательных начала: ratio и L?goj,  а  не  две
культуры:   Россию   и   Запад.   Мое   противоположение   есть    результат
гносеологического  анализа.  Противоположение   славянофилов   -   результат
философско-исторических соображений. Я ничего не говорю о  России  и  Западе
вообще, я говорю о частном вопросе: о западноевропейском  рационализме  и  о
русской философской мысли, исторически и  многократно  засвидетельствовавшей
свою существенную пронизанность стихией  логизма.  Против  конкретной  формы
моего противоположения  С.Франк  не  нашел  ничего  возразить.  Его  критика
устремлена на то, что, по соображениям С.Франка, я должен был бы сказать, но
чего я фактически не говорил и по основоположениям  моей  мысли  сказать  не
могу. Кроме того, рубить с плеча Канта, Беркли, Юма не входило в мою задачу,
и принимать мои обоснованные слова  о  принадлежности  Канта,  Беркли,  Юма,
Гегеля к западноевропейскому рационализму за "рубку с плеча"  -  это  значит
иметь   своеобразное   представление   о   рационализме   как   о   каком-то
самоопускающемся на  его  представителей  топоре.  Честь  изобретения  этого
представления, не лишенного забавности, всецело принадлежит С.Франку.
   Для вящего умаления моей мысли, сопоставив меня с славянофилами,  С.Франк
выбирает самые  уничижительные  слова  для  характеристики  славянофильского
"оружия":  "пришедшее  в  негодность",  "давно  заржавевшее".  Я  бы  просил
С.Франка указать хоть одно сочинение на русском или иностранном  языке,  где
бы философские концепции  славянофилов  (И.Киреевского  и  А.Хомякова)  были
подвергнуты  сколько-нибудь   детальной   и   достаточной   критике.   Мысли
И.Киреевского и А.Хомякова о познании как о целостном  процессе,  в  котором
синтетически принимают участие все стороны духа, не  только  не  подвергнуты
критике,  но  даже  и  не  восприняты   критиками   славянофилов.   Полемика
В.Соловьева с славянофилами  имеет  специальный  характер  ,  а  в  "Критике
отвлеченных начал" в своем учении  о  тройственном  характере  всякого  акта
познания В.Соловьев развивает существенно те же мысли, которые с достаточной
ясностью  были  наброшены  И.Киреевским   и   А.Хомяковым   .   Говорить   о
славянофильстве как о чем-то  конченном  и  безусловно  превзойденном  могут
только те, кого удовлетворяет критика  гг.  Милюковых.  Вообще  наши  старые
идейные споры должны  быть  существенно  пересмотрены,  и  я  укажу  на  ряд
блестящих исторических исследований М.О.Гершензона, которыми это благое дело
основательно и систематически начато. Удовлетворяться  тем,  что  сказано  и
замолчано партийными борцами, не могут все заинтересованные прежде  всего  в
теоретической истине.
   Теперь о трех культурных слезинках С.Франка, т.е.  о  Спинозе,  Гегеле  и
Соловьеве. Я не могу назвать иначе культурную обидчивость  С.Франка:  каждое
слово критики он принимает за прямую обиду культурному  человечеству.  Среди
обвинений, сыпящихся на меня, он спрашивает:
   "Меонична ли философия Спинозы, величайшего и классического  рационалиста
в точном смысле этого слова, философия, в основе которой лежит понятие causa
sui , "то, сущность чего предполагает существование"?"
   О Спинозе в своей статье я не сказал ни  слова.  На  вопрос  же  С.Франка
отвечаю самым решительным: да, меонична.
   Во-первых,  то  или  иное  начало   мышления   овладевает   сознанием   с
исторической постепенностью. Так, механическая точка  зрения  торжествует  в
формулированных Кеплером законах движения планет, но сам  Кеплер  еще  полон
иных точек зрения. Спиноза, проникаясь картезианским рационализмом, сохранил
в своем мировоззрении чисто личные иррациональные моменты, с одной  стороны,
с другой - влияние своих предшественников по пантеизму. Онтологичен  Спиноза
только в иррациональных моментах своего мировоззрения и меоничен в моментах,
где рационализм его одолевает.
   Во-вторых, всякий термин должен  браться  критиком  в  том  установленном
смысле, в каком он определенно берется критикуемым.  В  статье  "Беркли  как
родоначальник имманентизма", напечатанной до разбора "Логоса", я  совершенно
определенно   устанавливаю   значение   слова   меонический.   Кардинальный,
конституирующий его признак (по содержанию) отрицание  природы  как  Сущего.
Употребляя термин в означенном смысле, я говорю: Спиноза в  своей  философии
меоничен, ибо отрицает природу как Сущее своим смешением  природы  с  Богом.
Deus sive natura. Бог или природа! Творческое и Сущее в природе для  Спинозы
есть Бог, пантеистически понимаемый, а не Она Сама. Для Спинозы  природа  не
самостоятельна по отношению к Богу и потому не есть Сущее  наряду  с  Богом,
т.е. природы как самостоятельного Сущего нет.
   Природа для Спинозы геометрична, механична, мертва и потому призрачна.  В
Спинозе  борется  исконно-онтологический  темперамент  еврея  с  меоническим
началом философствования, и формально  побеждает  второе.  Спиноза,  говорит
Л.М.Лопатин в лекциях по новой философии , уничтожает вселенную  в  Боге,  а
потом  Бога  превращает  в  отвлеченный  порядок  вещей.  Шеллинг  в   своем
историческом  приговоре  над  Спинозой  отмечает   "безжизненность   системы
Спинозы, бездушие формы, бедность понятий и выражений,  неумолимую  резкость
определений". Признаю правомерность спора с таким  пониманием  и  совершенно
отрицаю  правомерность  риторических  восклицаний   С.Франка,   прикрашенных
мистическим "прозрением" в низкую степень моей научной подготовки.
   Вторую культурную слезинку С.Франка - обиду за Гегеля -  я  разбирать  не
буду. Нужно доказывать не меонизм Гегелевой мысли, всеми  признанный,  а  ее
онтологизм. Onus probandi здесь лежит на С.Франке. Что для Гегеля все  сущее
разрешается в мысль, которая определяется как самодвижущееся понятие, -  это
бесспорное данное истории философии. Л.М.Лопатин, научные  заслуги  которого
признает и С.Франк , в своей тонкой критике системы Гегеля  говорит:  Гегель
уничтожил подобие трансцендентности,  еще  оставшееся  в  системе  тождества
Шеллинга. "Для него  абсолютное  только  отвлечение  рассудка,  вселенная  -
призрак, выросший из призрака, странная игра абстрактного  понятия  с  самим
собой . Что из античной диалектики усвоил Гегель - это вопрос, и если Гегель
проникнут меоническим  пафосом  диалектики  греческих  софистов,  то  ему  в
существе дела чужд онтологический пафос диалектики Сократа - Платона.
   Третья слезинка  -  неожиданно  за  Соловьева.  Она  связана  с  мелочью,
чрезвычайно  характерной.  Встретив  у  меня  выражение   "русский   Сократ"
(Г.Сковорода), "русский Платон"  (В.Соловьев),  С.Франк  переживает  тяжелую
эстетическую эмоцию. Что за безвкусица! - говорит он, - к тому же натяжка.
   С.Франк не вовремя эстетичен.  Эстетическое  оскорбление  его  культурным
нервам не было бы  нанесено,  если  бы  он  был  внимателен  и…  осведомлен.
Внимательность  перед  ним  обнаружила  бы,  что  инкриминируемые  выражения
поставлены у меня в кавычках. Кавычки обозначают, что  употребляемое  в  них
слово  или  цитата  (таково  обычное  значение  кавычек),  или  не  всецелое
выражение мысли автора (так употребляют кавычки многие  современные  авторы,
из   которых   укажу,   напр.,   на   нашего   замечательного   современника
В.В.Розанова). Осведомленность же сразу подсказала бы С.Франку, что  русский
Сократ выражение не мое.  Для  всех  изучающих  Сковороду  это  своего  рода
terminus  technicus  ,  ибо,  во-первых,  сохранилась   молитва   Сковороды,
просившего для России Сократа, которым он, по молитве  судя,  хотел  сознать
себя ,  во-вторых,  статья  Хиждеу  о  Сковороде  .  в  некотором  отношении
долженствующая быть  признанной  первоисточником,  построена  на  проведении
параллели между Сократом и Сковородой, причем употребляется самое  выражение
"русский Сократ" . То, что могло бы быть  безвкусным  в  моих  устах,  очень
вкусно звучит в устах Сковороды и Хиждеу, говоривших старинным, сильным и  в
то же время наивным языком.
   Выражение "русский Платон" не вызвало  печальных  эстетических  эмоций  в
С.Франке. Но зато он обиделся.  Обиделся  за  Соловьева.  "Что  касается  до
обозначения Соловьева "русским  Платоном",  то  вряд  ли  оно  совместимо  с
свободным  уважением  к  этому  великому  русскому  мыслителю,  который  сам
сознавал недостаточность теоретического обоснования своей философии и уже на
краю могилы задумал восполнить этот пробел". Я теряюсь.  Как,  что,  почему?
Оттого что Соловьев жил, развивался, рос - оскорбительно сопоставлять его  с
Платоном? Plato scribens mortuus est. - говорит древность. И в каждом  новом
диалоге Платон восполнял пробел своей философии. Платон весь в становлении и
порыве. При чем же тут "совместимость с  свободным  уважением  к  Соловьеву,
который и пр.". С.Франк привел ту  черту,  которая  сближает  В.Соловьева  с
Платоном, пребывая в уверенности, что  констатировал  какую-то  существенную
разницу .
   У С.Франка есть еще целый ряд совсем маленьких слезинок  о  Беркли,  Юме,
Спенсере,  Авенариусе  и  вообще  мнимо-онтологическом  "реализме"  новой  и
новейшей философии. Я не имею  возможности,  т.е.  места,  стереть  все  эти
слезинки. Мне приходится быть кратким до безумия. Во имя  этой  краткости  я
употребляю меру, которая, быть может, своей торжественностью подействует  на
С.Франка.
   Я  клянусь,  торжественно  клянусь  Афродитой-Уранией,  Дианой  Эфесской,
Аполлоном Музагетом, что уважаю  новую  европейскую  мысль  не  меньше,  чем
С.Л.Франк. И доказываю это тем, что считаю ее за  сильного,  могущественного
и, главное, живого своего врага, тогда  как  С.Франк  вписал  ее  в  каталог
объективных и безусловных культурных ценностей, sit venia verbo поставил под
стекло в книжный шкаф и сердится, когда в этом шкафу роются всякие Эрны.
   Кончая первую часть ответа, посвященную лично  С.Франку,  я  не  могу  не
указать С.Франку, что В.С.Соловьев в своих стихах ничего не говорит о Канте.
"Прекрасное  стихотворение  Иммануэль",  в  котором  приводятся   "известные
слова":
   "И Слово вновь в душе твоей родилось;
   Рожденное под яслями давно", -
   ничего общего не имеет с Кантом. Соловьев говорит о  себе  (обращаясь  во
втором лице), а не о Канте. С.Франк введен в заблуждение заглавием. Но  ведь
это не имя Канта, а еврейское "С нами Бог", вошедшее в пророчество  Исаии  о
Деве Марии. "И нарекут имя Ему Еммануил, что значит с нами Бог"  (Исаии,  7,
14). Еммануила Исаии С.Франк принял за  Иммануила  Канта,  и  это,  конечно,
забавная, но характерная ошибка . Но таким  же  приблизительно  "Иммануилом"
является и все понимание С.Франком высказанных в статье моей мыслей.
   II
   У меня очень мало места. Я должен быть сжатым непомерно,  потому  что  на
протяжении нескольких страниц мне нужно выяснить два существенных вопроса.
   Первый вопрос о "рациональном" в логизме. "Я стираю всякое различие между
религией и философией; моя скрытая мысль - что не нужно никакой философии; я
советую гордо замкнуться в национальной русской мысли" - вот ряд  положений,
вычитанных С.Франком в моей статье. Но это - "способ Иммануила"!
   Ничего подобного я не говорю. Я говорю как раз обратное и  надивиться  не
могу искажающей силе схематизации С.Франка.
   Я говорю: русская философская мысль, умопостигаемо занимая среднее  место
между новою мыслью Запада, находящейся в  неустанном  течении  и  порыве,  и
мыслью  Востока,  царящей  в  орлиных   высотах   напряженного   созерцания,
ознаменована  началом  великой  встречи  этих  двух  враждебных  потоков.  Я
постулирую и считаю совершенно неизбежной всестороннюю и универсальную битву
между этими двумя исконно-враждебными и не могущими ужиться вместе началами.
Говоря о битве, о всестороннем сражении, я, конечно, имею в виду битву чисто
философскую, сражение чисто теоретическое. (Я писал статью не  для  детей  и
потому не подчеркивал столь простых и понятных вещей.) Для того чтобы  могла
осуществиться битва, абсолютно необходимо, чтобы ratio и  L?goj  встретились
лицом к лицу, чтобы оба врага были налицо, иначе битва никак  не  получится.
Новая философия Запада Логоса не знает и по основоположениям своим не  может
счесть его за философского врага. Не будучи в  состоянии  увидеть,  осознать
врага,  западная  философская  мысль  естественно  и  не  может  осуществить
постулируемую мною решительную борьбу.
   Задачей русской философской мысли, задачей, исторически  обоснованной,  я
считаю осуществление решительной встречи. Оба  начала,  и  ratio,  и  L?goj,
русская мысль имеет внутри себя,  имеет  не  как  внешне  усвоенное,  а  как
внутренно ее раздирающее.
   Безусловное,  всестороннее,  историческое,  внутреннее   изучение   новой
европейской философии вытекает из моей мысли с  абсолютною  категоричностью.
Усвоение это - исторический долг  русских  философов,  ибо  решительность  и
плодотворность борьбы с ratio прямо пропорционально  силе  его  усвоения.  Я
совершенно убежден, что серьезность  и  категоричность  моего  требования  -
знать мысль Запада - много превосходит отвлеченное требование.  С.Франка  из
какой-то культурной вежливости усвоять то, что внутренно  нам,  может  быть,
совсем не нужно. К тому же  сознание  Логоса  в  русской  философской  мысли
совершается  под  почти  непрерывным,  исторически-благодетельным  реактивом
западноевропейского рационализма, и в этом втором смысле детальное  усвоение
всех болей и  противоречий  рационализма  нам  необходимо  для  того,  чтобы
присущий нашей мысли логизм переходил из d?n?mei ?n в ™nerge…a ?n .
   Не поняв мою мысль, исказив ее своими неосторожными дополнениями, С.Франк
в конце концов основывается  на  по-своему  истолкованном  и  мне  вовсе  не
принадлежащем соотношении между "рациональным" и "логичным". Ухватившись  за
одну мою мысль (смысл которой я сейчас раскрою),  признав  ее  за  ошибку  и
моментально обозвав ее крайней "наивностью", С.Франк говорит:
   "Одно из двух: или ratio действительно  может  обосновать  онтологизм,  и
тогда конструкция Эрна несостоятельна; или же это по существу невозможно,  и
тогда указанные  русские  философы  непоследовательны,  и,  стало  быть,  их
попытки с философской точки зрения совсем не замечательны".
   Дилемма,  обязательная  для  С.Франка  ввиду  произвольно   им   понятого
отношения  между  ratio  и  L?goj'ом,  совсем  не  обязательна   для   меня,
понимающего отношение это по-иному.
   Я постараюсь объясниться, поскольку это возможно,  под  Дамокловым  мечом
"краткости".
   Есть ли ratio что такое, чем L?goj может быть правомерно восполнен?  Есть
ли ratio нечто такое, что мыслью, определяющей себя L?goj'ом,  так  сказать,
пропущено и что поэтому  мыслью,  желающей  определить  себя  с  безусловной
полнотой, должно быть в себя воспринято?
   С.Франк,  порабощенный  схемой,  хочет  прописать   мне   ограничительное
понимание  L?goj'а,  будто  дискурсивно-логическое  -  исключено   из   моей
концепции.
   Для меня дискурсивно-логическое есть абсолютно необходимая и невыключимая
часть целого L?goj'а но именно часть, а не все целое.
   Для меня  L?goj  как  метафизическое  целое  разбивается  в  человеческом
сознании на три аспекта: L?goj  космический,  L?goj  дискурсивно-логический,
L?goj божественный.
   L?goj космический открывается в  натуральных  религиях,  в  искусстве,  в
неиссякающем и в наши дни бьющем  творчестве  поэтов  слова,  звука,  линии,
цвета, ритма.
   L?goj небесный открывается в христианской религии в неиссякающем  подвиге
титанического существенного просветления воли (напр., безмерное  по  величию
явление в русской истории - св. Серафим Саровский).
   L?goj дискурсивно-логический, подчиненный формально  принципу  логической
очевидности, материально же связанный со всеми данными опыта, открывается  в
философии. Собственная область философии есть L?goj  дискурсивно-логический,
и    по    форме    философия    безусловно    подчинена     всем     нормам
дискурсивно-логического мышления. Для меня поэтому диалектика есть  сама  по
себе божественное орудие мысли, и искусство логически опрокинуть  противника
есть то,  что  Вяч.Иванов  так  удачно  назвал  "веселым  ремеслом  и  умным
веселием". Но по содержанию философия музыкально и неразрывно связана как  с
L?goj'ом космическим, так и с L?goj'ом божественным, ибо задача философии  -
привести  к  мысленному  единству,  т.е.  к  единству  теоретической  мысли,
безусловно все данные человеческого опыта.
   Итак, область и задачи философии для меня  резко  отмежевывается  как  от
религии, так и от искусства. Жизнь  искусства  -  в  непрерывном  творческом
созидании того, что весь мир открыло бы в абсолютном единстве  эстетического
переживания;  жизнь  религии  -  в  непрерывном  творческом   подвиге   того
просветления  воли,  которое  открывает  в  мире  хаоса  и  зла   абсолютное
морально-религиозное  единство  Добра;  жизнь  философии  -  в   непрерывных
творческих попытках охватить целое мира в единстве теоретической мысли.
   Значит, я принимаю ratio? Нисколько. Для меня ratio не есть  то  же,  что
дискурсивно-логическое. Дерево для  своей  жизни  нуждается  как  в  корнях,
уходящих в землю, так и в листве и цветах, купающихся в небесной  лазури;  и
гибнет, если ствол его отделить от корней и ветвей.
   Новая философия  Запада,  определив  с  самого  начала  принципом  своего
философствования ratio, во имя этого принципа стала уже с Декарта  и  Бекона
подрубать как корни живого дерева человеческой философии, так и ветви.  Этот
процесс двойного  отрыва  (от  Земли  и  от  Неба),  предопределенный  самой
концепцией  ratio,  проходит  исторически  этапы  все  большего  развития  и
достигает своих  вершин  в  монументальной  философии  немецкого  идеализма.
Гегель окончательно валит дерево, ток живых и творящих сил  прекращается,  и
гордое здание европейской философии рушится с  катас