е  свободой  делания,
желающие в процессе  реального  освобождения  утвердить  царство  свободы  в
царстве природы, - при  господстве  времени  -  можем  делать  только  одно:
строить песчаные сооружения в  промежутке  от  одного  прилива  до  другого.
Пришел прилив, и все, что строилось и сооружалось нами, бесследно  сметается
набежавшими волнами. Я не говорю уже о том, что  подобное  положение  должно
быть субъективно-невыносимым. Если я делаю дело в мире явлений не  для  того
только, чтобы  что-нибудь  делать,  и  не  потому,  что  меня  принудительно
заставляет делать что-то внешнее, если я в свободном порыве  здесь,  в  этой
феноменальной среде, хочу действительно утвердить то, что вывожу с мукой  из
ноуменальных глубин своей личности как что-то самое дорогое, самое бесценное
для меня, - я не могу помириться абсолютно с тем, что  все,  что  я  сделаю,
будет временем сметено и уничтожено. Если это действительно  так,  то  я  не
могу, не хочу, не буду работать заведомо  впустую.  Ибо  делать  дело  жизни
можно только зная, что это есть реальное дело, а не мнимое,  не  пустое,  не
одна  только  услада  себя  самого.  Но   подобное   положение   не   только
субъективно-невыносимо.  С  точки  зрения  идеи  свободы  оно   является   и
объективно-бессмысленным. Если все, что я делаю,  будет  бесследно  сметено,
если не останется в этом мире явлений ничего из того, что я  пытаюсь  в  нем
утвердить, тогда и процесс реального  освобождения  человечества  становится
невозможным. Мы говорили уже, что  процесс  этот  только  тогда  может  быть
процессом реального, а не номинального освобождения, если он рассматривается
как процесс подлинного и реального утверждения  в  царстве  природы  царства
свободы. Но если царство природы столь упорно, столь непроницаемо, столь  не
поддается воздействиям со стороны царства свободы, что всякая деятельность в
этом направлении для него, выражаясь вульгарно,  -  как  с  гуся  вода,  то,
очевидно,  ни  о  каком  превращении  царства  природы  в  царство   свободы
принципиально не может быть речи. Если указанное восприятие времени истинно,
- если время будет так же господствовать  над  всем,  как  оно  господствует
теперь, - тогда всякие попытки освобождать человечество должны быть признаны
нелепыми и утопичными.
   Таким образом, вопрос становится так:
   Или я должен расстаться с идеей свободы делания и  отказаться  от  всякой
мысли об  освобождении  человечества,  и  тогда  я  могу  оставаться  с  тем
восприятием  времени,  которое  говорит  о  его  неуничтожимости  и   вечном
господстве.
   Или же, безусловно  веря  в  возможность  освобождения  и  с  безусловной
уверенностью воспринимая как неопровержимый  факт  свою  свободу,  я  должен
расстаться с подобным отношением к времени и признать, что время и  может  и
будет превзойдено.
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   I
   Время делает человека рабом.  Оно  превращает  его  в  бессильную  пешку,
которая может тормошиться, что-то  такое  затевать,  о  чем-то  мечтать,  но
совершенно  не  в  состоянии  утвердить  в  этом  мире   свободу   подлинно,
по-настоящему, т.е. таким образом, чтобы время  было  не  властно  над  этой
свободой. Всякое освобождение при  господстве  времени  является  временным,
т.е.  таким,  которое  через  известный  промежуток   времени   кончится   и
прекратится, и значит, там, где мелькнула только  на  время  свобода,  опять
воцарятся  необходимость  и  рабство.  Для  того  чтобы  освобождение   было
освобождением навсегда, для этого нужно,  чтоб  оно  было  освобождением  от
самого времени. Иначе рабству положен конец быть не может.
   Но если время стоит  поперек  дороги  к  освобождению,  если  оно  мешает
свободе подлинно утверждаться в нашем мире  причинности  и  обусловленности,
если оно сводит на нет все попытки людей порвать цепи рабства, - то в тысячу
раз больше это нужно сказать о смерти.
   В  смерти  в  интенсивнейшем  виде  заключается  отрицательная   сущность
времени. Но в смерти есть и нечто другое, свое, что на  одно  время  сведено
быть не может, и поэтому она требует особого рассмотрения.
   Прежде всего, нужно подчеркнуть  факт  крайней  лживости  в  отношении  к
смерти. Большинство так живет и, главное, так думает и  так  чувствует,  как
будто бы никакой смерти нет.  Самый  универсальный,  самый  кричащий,  самый
непонятный из всех фактов игнорируется совершенно теми, кто все теории  свои
хочет строить на почве одних лишь фактов. И это нужно сказать  не  только  о
людях, философии чуждых, практически  и  только  практически  относящихся  к
жизни. Вот пример. Крупная научная сила, Токарский,  в  большой  специальной
статье подходит к вопросу о смерти . Он приводит интересные  данные,  делает
анализ элементов, из которых слагается чувство страха смерти, под конец даже
хочет наметить нечто вроде примирительного выхода -  но  во  всем  изложении
кажется загадочно странною одна черта: Токарский говорит о смерти  так,  как
будто смерти реально  не  существует,  как  будто  он,  Токарский,  никакого
отношения до нее не имеет. Смерть сама по себе, он сам по себе. В  то  время
как он пишет о  смерти,  из  поля  зрения  его  ускользает  реальность,  все
внимание  его  устремляется  на  светлую  точку,  на  перо,  на  бумагу,  на
внутренний ход мыслей в  его  голове,  а  все  остальное  гаснет,  уходит  и
исчезает совсем. Факт смерти занавешивается от него  переживаниями,  которые
сопровождают писание статьи, и то, что он пишет, к  исследованию  вопроса  о
смерти имеет самое далекое отношение, потому что факт смерти в его  реальном
виде  им  уже  не  воспринимается.  Но  тогда  что  же  он  делает?   Вместо
исследования фактического  положения  дела  он  начинает  фантазировать.  От
действительности он уходит в  мечту.  Он  перестает  черпать  восприятия  из
реальности, которую он должен был бы исследовать, и начинает ткать из  себя.
И пусть эта ткань будет состоять сплошь из одних научных терминов,  пусть  у
ней внешность будет столь строго традиционная, что ни одно  слово  не  будет
говорить о личных чувствах Токарского, - все равно все его рассуждение будет
сплошною фантазией, если  самый  факт  смерти  в  конце  концов  принимается
несуществующим. Токарский забывает и  игнорирует  самое  главное:  когда  он
писал эту статью, смерть его уже к нему приближалась. Он умер  вскоре  после
написания этой статьи. Это приближение смерти не было  фактом  личной  жизни
Токарского, который он мог бы поэтому игнорировать. Это универсальный  факт,
который касается всех людей без исключения, потому что ко всем людям  смерть
приближается каждую минуту. Значит, воспринимая смерть в ее  истинном  виде,
он должен был бы взглянуть прямо  в  глаза  к  нему  приближающейся  смерти,
рассмотреть ее со стороны универсального приближения к людям, писать о  том,
что он видит в этом факте, а не писать так, как  будто  самого  факта  этого
вовсе и нет. Эта позиция нейтралитета, это  желание  представить  дело  так,
точно нас, людей, смерть совсем не касается, что  мы  можем  исследовать  ее
так, как исследуем все другое, есть величайшая ложь, потому что в самый факт
смерти входит неизбежное приближение ее к человеку и,  забывая  и  игнорируя
эту сторону ее, мы искажаем то,  что  дается  нам  в  опыте,  отрываемся  от
реальности  и  переходим  к  схемам,  мнимонаучным  по   форме   и   пустым,
незаполненным реальностью по содержанию.
   II
   В доме начинается пожар. Это  видит  ученый.  Его  призвание  сообщать  и
говорить живущим в доме о всех фактах, которые он заметит. Он  видит  пожар,
идет в свою комнату и начинает писать: "Пожары бывают большие и  малые…",  и
так увлекается этой схемой своей, что, забывая о реальном  пожаре,  начинает
исписывать много страниц. Он пишет, а в  это  время  пожар  пожирает  дом  и
живущих в нем, которые,  доверяясь  ученому,  продолжали  заниматься  каждый
делом своим и не знали о пожаре. Такого ученого можно  назвать  вдохновенным
писателем, человеком с душою поэта, мистиком, созерцателем - чем угодно,  но
только не человеком, добросовестно исполняющим  свое  призвание  -  сообщать
живущим в доме о  фактах,  которые  он  заметит.  Он  будет  сколько  угодно
говорить о пожарах вообще, приводить примеры, делать многочисленные  ссылки,
но о реальном пожаре он старается  не  сказать  ничего.  Я  не  задаю  здесь
утилитарного  вопроса,  почему  он  не  предупреждает  живущих  в  доме   об
опасности. Я говорю только, что он теоретически лжет,  произвольно  искажает
факт, если, видя реальный пожар, начинает писать о том, что  "пожары  бывают
большие и малые". Наука, т.е. та часть ее,  которая  предметом  своим  имеет
жизнь человека, находится в положении этого ученого. Она призвана  наблюдать
и регистрировать факты. Но одни факты она регистрирует, другие же пропускает
мимо. Отбором  одних  фактов  и  отбрасыванием  других  заведует  позитивная
философия, стоящая за спиной у науки. Она дает директивы, она указует,  куда
направлять исследование, а наука послушно исполняет то, что  ей  диктует  ее
руководительница. И вот оказывается в результате, что из поля  зрения  науки
совершенно исчезает  такой  грандиозный  и  такой  универсальный  факт,  как
уничтожение каждого  живущего  человека  смертью.  Этот  факт  для  легкости
подменяется суррогатом, на который  обращается  все  внимание.  Трудно  себе
представить, до какой наивности доходит в этом отношении "научное" мышление.
Токарский, напр., в конце своей статьи говорит: "Мысль о смерти  чрезвычайно
легко вытесняется у  нас  мыслительным  процессом…  Правда,  один  из  наших
писателей утверждал, что мысль о смерти настолько преследует его, что  самое
тело его ему кажется трупом… Но если этому поверить, мы имеем  тогда  случай
так называемой навязчивой  идеи.  Случаи  же  навязчивых  идей  о  смерти  -
представляют уж собой патологическое явление".
   Эти слова замечательны!  В  них  очень  ярко  обнаруживается  та  крайняя
лживость в отношении к смерти, которую мне хотелось бы подчеркнуть. "Мысль о
смерти чрезвычайно легко у  нас  вытесняется  мыслительным  процессом".  Это
факт. Но факт страшно  печальный,  с  которым  строгое  мышление  помириться
абсолютно не  может.  Мысль  о  смерти  только  вытесняется,  психологически
вытесняется. Ей не дается  разрешения,  на  нее  не  дается  ответа,  просто
"мыслительный процесс" по прихоти, без всяких логических оснований прогоняет
из головы эту мысль. Что было бы с наукой, если бы такое обращение с мыслями
было бы возведено в принцип? Пришла Ньютону мысль о тяготении, а он,  вместо
того чтобы остановиться на ней, исследовать ее  до  конца,  вытеснил  бы  ее
каким-нибудь "мыслительным процессом". И если  б  все  эту  мысль  вытесняли
таким же образом из своей головы - мы бы до сих пор не  знали  бы  ничего  о
тяготении. Получается нечто в высшей степени  странное.  Вытеснять  мысль  о
смерти мыслительным процессом - это научно. Останавливаться же на этой мысли
серьезно, с целью выяснения ее до конца -  это  патологично.  Вот  до  каких
абсурдов могут дойти гг. представители "точной" науки. Это  уже  не  простое
игнорирование факта, перед всеми находящегося, самими представителями науки.
Это предписание во имя науки и другим не замечать этого факта.
   Тургенев однажды в кружке писателей, собравшихся у В.Гюго, так  выразился
о своем отношении к смерти:
   "Я не имею никакого представления о  смерти,  кроме  того,  что  она  мне
кажется чем-то очень далеким  и  неясным,  чему  я  никак  не  могу  придать
определенной физиономии". Это отношение  добросовестно-безразличное.  Каждый
человек вправе не думать, если он хочет не думать. Но если, не довольствуясь
этим, он захочет и других заставить не думать, то, очевидно, такое недумание
признается верхом возможной мудрости. Наука  устами  Токарского  говорит:  о
смерти  не  думайте,  вытесняйте  мысли  о  ней  каким-нибудь   мыслительным
процессом,  ибо  внимательное  взглядывание  в  факт  смерти   есть   случай
навязчивой идеи, который представляет собой уже явление патологическое!
   III
   Не думать - это легко, и подобная тактика в отношении  смерти  в  широких
размерах применяется и людьми, живущими изо дня в день, и людьми, под  видом
науки  заслоняющимися  мыслительными  или  даже  житейскими  процессами   от
мучительных  фактов.  В  результате  получается  только  ложь,  жизненная  и
теоретическая неправда,  ибо  не  думать  о  смерти  -  это  не  значит  еще
уничтожить  ее  как  факт.  Смерть  остается,  но  к  бессилию   перед   нею
прибавляется еще недостойно лживое отношение.
   Только этим лживым отношением, покоящемся  на  мнимом  авторитете  точной
науки, можно объяснить в высшей степени странное явление, что  факт  смерти,
этот универсальнейший и  самый  значительный  факт  человеческой  жизни,  не
получает никакого места и никакого истолкования в представлениях  социализма
и  анархизма  о  будущем.  Все  мелочи  предусмотрены.  Порча   механических
двигателей  и  та  берется  в  расчет  делаются  вычисления,  сколько  минут
общественного труда нужно положить на то, чтобы возмещать изнашивание  машин
при  работе.  Но  изнашивание  человеческого  тела  от  неумолимого  течения
времени, безжалостное и всеобщее уничтожение человеческих организмов смертью
- на этом никто не хочет остановиться - об этом предпочитают просто  молчать
и, по рецепту Токарского, просто не думать.
   Но  мы  об  этом  молчать  не  можем  и,  конечно,  подумав,  постараемся
разобраться в факте смерти  и  в  том,  насколько  факт  смерти  соединим  с
обычными речами об освобождении человечества.
   Рассмотрим факт смерти со стороны субъективного отношения к нему человека
и со стороны объективного его значения.
   Я оставлю без рассмотрения всю психологическую  сторону  дела.  К  смерти
возможны бесконечно  различные  отношения,  полные  страха,  боязни,  ужаса,
отвращения.  Корень  подобного   рода   отношений   лежит   в   эгоизме,   в
сосредоточенной привязанности преимущественно к себе, в любви к эмпирической
стороне своей личности. Но эгоизм всегда может быть усилием воли превзойден.
И указать пути, по которым возможно побеждать в себе эгоизм,  -  это  задача
морали. Поэтому я, не касаясь этой стороны дела, остановлюсь только  на  том
принципиальном вопросе, который совершенно не  зависит  от  того,  на  какой
ступени моральной лестницы я стою, и который остается вопросом  даже  в  том
случае, если я абсолютно убью в себе эгоизм и буду спрашивать только о  том,
какое значение имеет факт смерти не для меня лично, а в должном и совершенно
бескорыстном моем отношении к миру и людям.
   Я умираю. Чем может быть  осмыслена  моя  смерть?  Ибо  если  в  ней  нет
никакого  смысла,  то  нет  смысла  и  во  всей  моей  жизни.  Я   занимаюсь
общественной деятельностью, но, если я умираю, для меня все результаты  моей
работы уничтожаются. Для меня их уже нет, и  для  того  чтоб  не  лишить  их
всякого смысла и всякого значения, я должен признать,  что,  потерянные  для
меня, они не теряются для  тех,  кто  остается  и  живет  после  меня.  Я  -
преходящий момент в процессе, но, если  я  хочу  осмыслить  свою  преходящую
жизнь, я должен искать этот смысл в процессе, взятом как  сумма  всех  таких
преходящих  моментов.   Я   -   ничтожная   частица   какого-то   громадного
общественного целого,  перед  жизнью  которого  моя  короткая  личная  жизнь
кажется ничтожной и такой, которая должна быть принесена в жертву. Но все же
я спрашиваю о смысле моей жизни, об оправдании моей смерти, и если их нет во
мне как ничтожной частице, и  только  частице,  то  и  смысл  моей  жизни  и
оправдание моей смерти должны заключаться в том целом, частицей  которого  я
являюсь. Ибо если их нет и в целом и в частице,  то  их  нет  и  вовсе.  Это
во-первых. Во-вторых, моя жизнь как частица приносится в жертву целому.  Эта
жертва может оправдаться лишь в том случае, если она доходит до  назначения.
Если целое обладает той реальностью и той жизнью, которыми я как частица  не
обладаю. Ибо  жертвовать  в  пустоту,  жертвовать  только  для  того,  чтобы
жертвовать, не заботясь о результатах, к  каким  приведет  моя  жертва,  это
значит переносить центр тяжести с объекта, во имя которого жертва  только  и
может производиться, на субъект. Психологически представимо, что  я  приношу
себя в жертву неизвестно чему, склоняюсь жертвенно перед Неведомым, но тогда
неведомое признается не только неведомым, но и бесконечно реальным. Тогда  в
самой жертве как таковой я нахожу  смысл  своей  жизни  и  оправдание  своей
смерти,  но  тогда  и  всю  свою  общественную  деятельность  со  всеми   ее
определенными формами  и  программами  я  должен  признать  чем-то  внешним,
второстепенным, неглавным и говорить не о том, что смысл моей жизни в работе
на приближение социалистических идеалов, а о том, что смысл  этот  в  жертве
как таковой. Но говорить это - это значит идти вразрез со всем, что  говорит
социализм, и это будет проповедь морально-религиозного  действия,  а  не  то
"активное" служение обществу, которого хочет социализм.
   Таким образом, объективное оправдание моей смерти я могу искать только  в
том целом, частицей которого я являюсь.
   IV
   Что же такое это целое при наличности смерти? В каком виде оно должно мне
представиться, если я захочу определить  его  объективно?  Одно  несомненно:
если я, умирая, теряюсь бесследно, то в таком же точно положении находятся и
все люди. Все, умирая, теряют связь с этим целым и отрываются от него. В чем
же тогда состоит  это  целое?  Допустить,  что  не  все  находятся  в  таком
положении, как я, я не могу. Другие могут находиться в ином  положении,  чем
я, лишь при одном условии: если они будут иной  природы,  чем  я,  если  они
будут бессмертными, в то стремя как я буду  смертен.  Но  это  нелепость.  В
таком случае из чего будет слагаться целое? Если целое представлять  в  виде
простой  арифметической  суммы  всех  отдельных  человеческих   жизней,   то
получается двойное затруднение:  во-первых,  из  суммы  разрозненных  частиц
самопроизвольно целого получиться не может.  Нужен  связующий  центр,  нужна
посторонняя частям этим сила, которая бы  множество  их  слила  в  единство;
во-вторых, каждая человеческая жизнь,  обрываясь  со  смертью,  переходит  в
ничто. Если это целое состоит только из  жизней  обрываемых  смертью,  тогда
значит, эта сумма -  есть  сумма  нулей,  а  сумма  нулей,  из  какого  "бы"
множества она ни состояла, - равна  только  нулю.  Таким  образом,  если  со
смертью для меня порываются все связи с целым, то целого, которое  могло  бы
составиться только из таких человеческих жизней, как моя, вовсе  и  нет  при
таком допущении целое, из-за которого я должен жить и  которым  должна  быть
оправдана моя смерть, есть пустое ничто, т.е. ни жизнь моя,  ни  смерть  моя
такой идеей целого осмыслена быть  не  может.  Целое  становится  целым  при
допущении, что оно не механическая сумма отдельных частей, отдельных жизней,
а живой организм, обладающий своим особым центром жизни, объединяющим в себе
отдельные проблески  жизни  во  всех  формах  существования.  К  этой  мысли
необходимо  приводит  логика.  Характерно,  что  к  ней  пришел   сам   отец
позитивизма О.Конт в своем учении о человечестве как о едином  существе.  Но
можно ли ограничиться  одним  этим  признанием?  Если  я,  умирая,  навсегда
отрываюсь от жизни этого  целого  и  если  все  люди  подобно  мне,  умирая,
отрываются от жизни этого целого, тогда целое это, единое великое  существо,
является трансцендентным в отношении людей. Но трансцендентное  людям  -  не
может быть тем целым, органической частью в которое входят люди. Такое целое
может существовать вне и без людей, но оно будет целым  только  в  отношении
себя, а для людей целым оно явиться не может. Ибо люди входят в него не  как
части, органически необходимые, а  как  случайные  элементы,