м власть и т. д. Эти вещи остаются для него нерасторжимыми, неприкосновенными, "выше всякого сомнения". И так как сомнение, которое на практике переходит в колебание, - отличительнейшая черта человека, то эти вещи становятся "выше" его самого, над ним. Кто не сможет вырваться из этого, тот будет веровать, ибо верить в это значит быть привязанным к этому. Вследствие того, что в протестантизме вера стала более внутренней и рабство стало более внутренним, все, признанное святым, тоже впитали в себя, сплели со всеми своими стремлениями, превратили в "дело совести", в "священный долг". Потому протестанту свято все то, от чего не может освободиться его совесть, и наиболее характерная его черта - совестливость.
   Протестантизм, собственно, превратил человека в "тайное полицейское государство". Шпион и подслушиватель - "совесть" следит за каждым движением духа, и всякое действие и мышление для него "дело совести", то есть полицейское дело. В этой разорванности человека, раздвоении его на "естественное влечение" и "совесть" (внутренняя толпа и внутренняя полиция) - сущность протестанта. Разум Библии (вместо католического "разума церкви") почитается священным, и сознание святости Библии называется совестью. Святость "втиснута в совесть". Если не освободиться от совести, от сознания святого, то поступки хотя и могут быть несовестливыми, но никогда не будут бессовестными.
   Католик чувствует себя удовлетворенным, исполняя приказание, протестант же поступает по "разумению своему и совести". Католик ведь только мирянин, протестант же - сам духовное лицо. В этом именно заключается прогресс сравнительно со средневековьем и в тоже время - проклятие периода Реформации.
Иезуитская мораль была лишь продолжением торга индульгенциями, разница только в том, что освобожденный от грехов смог вникать в отпущение и убеждаться в том, что грех Действительно был снят с него, что в том или ином определенном случае то, что он совершил, - вовсе не грех. Торг индульгенциями сделал допустимыми все грехи и проступки и заглушил всякое движение совести. Чувственность получала полный простор, как только ее откупали у церкви. Этим покровительством сладострастно занимались главным образом иезуиты, в то время как строго нравственные мрачные, фанатические, кающиеся, молящиеся протестанты, как истинные завершители христианства, признавали право на существование только за духовным и церковным человеком. Этим путем католицизм, в особенности иезуиты, способствовали развитию эгоизма, нашли даже в самом протестантизме невольную и бессознательную поддержку и спасли нас от вырождения и исчезновения чувственности. И все же протестантский дух все более расширяет свое господство, и так как иезуитское начало рядом с ним, "божественным", представляет неотделимое от божественного - "дьявольское", то оно нигде не может отстоять себя. И приходится видеть, как, например, во Франции наконец побеждает филистерство протестантизма и над всем воцаряется дух.
   Обычно протестантизму ставят в заслугу то, что он признал опять мирское: брак, государство и пр. Ему же как раз все светское как светское, все мирское более безразлично, чем католицизму, который оставляет в силе реальный мир и даже вкушает его наслаждения, в то время как разумный, последовательный протестант стремится уничтожить все мирское и с этой целю объявляет его священным. Брак, например, лишен всей его естественности тем, что объявлен священным не в смысле католического таинства, где он только освящается церковью, следовательно, в основе своей - не свят, а в том смысле, что он становится святым сам по себе, священной связью. Точно так же государство. Прежде папа освящал и благословлял государство и князей, теперь же государство само по себе свято: оно - величество, не нуждающееся в пастырском благословении. Вообще порядок природы, или естественное право, было возведено в "божественный порядок" и признано святым. Поэтому и сказано в Аугсбургском исповедании, ст. 11: "Так признаем изречение, которое законоведы мудро и справедливо выразили: то, что мужчина и женщина находятся вместе, - естественное право. Если же это естественное право, то этим самым оно - порядок Божий, следовательно, - "божественное право". И если Фейербах и не называет нравственные отношения божеским порядком, но во имя в них живущего духа объявляет их священными, то разве это не просвещенный протестантизм и больше ничего. "Но брак - конечно, как свободный союз любви - свят сам по себе, свят самой природой союза, который мы заключаем. Только истинный брак, соответствующий сущности брака - любви, поистине религиозен. И так обстоит со всеми нравственными отношениями. Они только там моральны, только там соблюдаются нравственно-разумно, где считаются религиозными сами по себе. Истинная дружба существует лишь там, где границы дружбы охраняются с религиозной добросовестностью, той добросовестностью, с которой верующий охраняет достоинство своего Бога. Свята и да будет тебе свята дружба, свята собственность, свят брак, свято благо каждого человека, но свято само по себе*.
   (* Фейербах Л. Сущность христианства (М.: Мысль, 196?, с. 398. - Ред.)
   Это весьма существенный момент. Хотя в католицизме мирское может быть освящено, но без этого пастырского благословения оно не может быть свято; в протестантизме же, напротив, светские отношения святы сами по себе, святы одним своим существованием. С освящением, которое сообщает святость, тесно связано главное правило иезуитов: "Цель оправдывает средства". Никакое средство само по себе не свято. Лишь его отношение к церкви, приносимая им польза последней освящает средство. Цареубийство тоже выдавалось за такое средство. Если оно совершалось во имя церкви, то совершивший его мог быть уверен в негласном освящении своего поступка церковью. Для протестанта монарх нечто священное, для католика же только тот монарх мог считаться священным, которого помазал на царство верховный пастырь, и в действительности он признает монарха только потому, что папа, хотя и без особого акта, раз и навсегда дарует ему эту святость. Если бы он взял обратно свое посвящение, то король остался бы для католика только "светским человеком", "неосвященным".
Протестант старается даже в чувственном найти какую-нибудь святость, чтобы потом блюсти только святое. Католик, напротив, старается отстранить от себя чувственное и отнести его в такую область, где оно, как и остальная природа, Охраняет свою особую ценность. Католическая церковь исключила из своих освященных пределов светский брак и запретила священникам жениться, протестантская же церковь объявила брак и семейную связь священными и потому разрешила пасторам вступать в брак.
   Иезуит, как хороший католик, может все освящать. Например, ему достаточно сказать себе: как пастырь я нужен церкви и служу ей тем усерднее, чем более удовлетворяю свои похоти; следовательно, я изнасилую эту девушку, отравлю врага, ибо моя цель, как пастырская, свята, а потому она освящает, то есть оправдывает средства. Ведь в конце концов все равно это послужит на пользу церкви. Почему бы католическому патеру не дать отравленную просфору Генриху VII - для блага церкви?
   Истинно церковные протестанты восставали против всякого "невинного развлечения", так как невинным могло быть только святое, духовное. Они должны были осуждать все, в чем не могли отыскать святого духа: танцы, театр, пышность (например, в церкви) и т. д.
   По сравнению с этим пуританским кальвинизмом лютеранство стоит на более религиозном, то есть духовном пути, оно более радикально. Кальвинизм исключает многое как чувственное и мирское и очищает церковь. Лютеранство же, напротив, старается внести по мере возможности во все дух, познать во всем святой дух как сущность всего и таким образом освятить все мирское. ("В честном поцелуе нельзя отказать". Дух честности освящает его). Поэтому и удалось лютеранину Гегелю (он объявляет в одном месте, что "желает остаться лютеранином") провести вполне понятие через все. Во всем есть разум, то есть святой дух, или - "действительное - разумно". Действительное фактически заключает в себе все, так как во всем, например в каждой лжи, может быть найдена истина: нет абсолютной лжи, абсолютного зла и т. п.
   Только протестанты создали великие "духовные творения", так как одни они были истинными учениками и исполнителями Духа.
   Сколь немногое человек может подчинить себе! Он должен предоставить солнцу идти своим путем, морю гнать свои волны, горам подниматься к небу. Он стоит бессильный перед непреодолимым. Может ли он не чувствовать, что он бессилен перед этим чудовищно огромным миром? Мир - твердый закон, которому он должен подчиниться, который определяет его судьбу. К чему стремилось дохристианское человечество? К тому, чтобы избавиться от вторжения судеб, не позволять им более тревожить себя. Стоики достигли этого в апатии, объявив вмешательство природы безразличным, не имеющим значения, не давая этому вмешательству смущать себя. Гораций произносит знаменитое nil admirari*, равным образом объявляя этим безразличие всего прочего, мира: он не должен влиять на нас и вызывать наше удивление. И impavidum ferient ruinae выражает ту же самую непоколебимость: "Мы ничего не боимся, если бы даже рухнул мир". Все это очищает место для христианского презрения к миру, для изречения, что мир суетен.
   (* Ничему не удивляться (лат.). - Ред.)
   Несокрушимый дух "мудрых", которым старый мир подготовлял свой конец, потерпел с этого времени внутреннее сотрясение, против которого не могла защитить его никакая атараксия, никакое стоическое мужество. Дух, защищенный от всякого влияния мира, нечувствительный к его толчкам, стоящий выше его приступов, ничему не удивляющийся, которого не может вывести из его покоя никакое крушение мира, - неудержимо перелился через край, так как внутри него самого развились газы (духи), и, после того как механический толчок, приходящий извне, стал недействительным, химические напряжения, которые возбуждают изнутри, начали свою странную игру.
И действительно, старая история заканчивается тем, что "Я обрел в мире свою собственность". "Все передано Мне Отцом Моим"**. Мир перестал быть по отношению ко мне всемогущим, неприкосновенным, священным, божественным, он "лишен Божества". Отныне я обращаюсь с ним, как мне заблагорассудится. Я мог бы, если проявить на нем всякую чудодейственную силу, то есть силу духа, передвигать горы, приказывать смоковницам, чтобы они исторглись и пересадились в море (Лк 17, 6), вообще я мог бы использовать все возможное, то есть мыслимое "все возможно верующему"***. Я - господин мира, все "права" - мои. Мир стал прозаическим, ибо божественное исчезло из него: он - моя собственность, которой я распоряжаюсь, как мне (то есть духу) заблагорассудится.
   (** Евангелие от Матфея, 11, 27.)
   (*** Евангелие от Марка, 9, 23.)
   Когда я возвысил себя до положения собственника мира, эгоизм одержал свою первую полную победу, преодолел мир, стал безмирным и запер на замок приобретенное долгими веками мировой жизни.
   Первая собственность, первая "привилегия" - добыта!
   Все же господин мира вовсе еще не господин своих мыслей, чувств, своей воли: он - не собственник своего духа, ибо дух еще свят, он - "святой дух", и "безмирный" христианин не желает стать безбожным. Античная борьба была борьбой против мира и с миром, средневековая (христианская) - борьбой с собой, с духом; первая - против внешнего мира, вторая - против мира внутреннего. Средневековая борьба - обращенная на себя, размышляющая, рассудительная.
   Мудрость древних - мирская философия, вся мудрость новых - богословие.
   С миром справились язычники (в том числе иудеи), после того надо было еще справиться с духом - стать "без духа", безбожным.
   Почти две тысячи лет работаем мы над подчинением себе духа, и не один кусок святости оторвали мы и растоптали ногами, но гигант-противник каждый раз вырастает снова, в измененном виде и под другим именем. Дух еще не лишен божественности, святости, освящения; хотя он уже давно не летает, подобно голубю, над нашими головами, хотя он уже снисходит не только к своим святым, но попадает в руки и непосвященных, однако, как дух человечества, как человеческий дух, то есть дух "человека", он остается мне, тебе всегда чуждым духом, еще далеким от того, чтобы стать нашей неограниченной собственностью, которой мы распоряжаемся и управляем по нашему благоусмотрению. Между тем одно произошло несомненно и видимо направляло ход после христианской истории: стремление сделать святой дух более человеческим, дабы приблизить его к людям или людей к нему. Потому и случилось, что он наконец мог быть понят как "дух человечества" и под различными названиями - как "идея человечества", человечность, гуманность, всечеловеческая любовь" - показался более близким и доступным.
   Не значит ли это, что теперь всякий может владеть святым духом, включить идею человечества в себя, дать человечеству образ и бытие в себе?
   Нет, дух не лишен своей святости и недоступности, он так же недоступен для нас, как и прежде, так же не наша собственность, ибо дух человечества не есть мой дух. Моим идеалом он может быть, и как мысль я называю его моим: мысль человечества - моя собственность, и я достаточно доказываю это тем, что направляю ее вполне по своему желанию, сегодня - так, а завтра - так; мы представляем ее себе самым разнообразным образом. Но она вместе с тем - наследственное благо, которое я не могу продать или отдать.
   После многих видоизменений дух с течением времени претворился в абсолютную идею, которая разбилась в разнообразных преломлениях на другие идеи: любовь к людям, разумность, гражданскую добродетель и т. д.
   Но разве я могу называть идею моей собственностью, если есть идея человечества, могу ли считать дух преодоленным, если я должен служить ему, приносить "себя в жертву"? Закатывающаяся древность только тогда приобрела мир в свою собственность, когда сломила его всемогущество и "божественность", познала его бессилие и "суетность".
   Так же обстоит дело и с духом. Если я низведу его к привидению и его власть надо мной - к безумию, то он потеряет для меня святость, освященность, и тогда я буду им пользоваться так, как свободно пользуются по своему желанию природой.
Предполагается, что в обращении с ним или заключении его мною должна руководить "сущность дела", "понятие отношения". Как будто понятие о чем-нибудь существует само по себе и не есть, напротив, понятие, которое составляют себе о чем-нибудь. Как будто отношение, в которое мы вступаем благодаря единственности входящего, само не единственно! Как будто дело зависит от того, под какую рубрику его подведем. Подобно тому, как отделили "сущность человека" от действительного человека и судили о нем по первому, - подобно этому отделяют и его деяния от него и оценивают его по "человеческой ценности". Понятия все решают, понятия регулируют жизнь, понятия господствуют. Это - тот религиозный мир, которому Гегель дал систематическое выражение тем, что свел метод в абсурд и завершил установление понятий до округленной, крепко скованной догматики. Об всем судят по понятиям, а действительного человека (то есть Я) заставляют жить по этим законам понятий. Разве может быть большее господство закона? Ведь христианство с самого начала признало, что оно хочет укрепить иудейское господство закона. ("Ни одна буква закона не должна быть потеряна!").
   Либерализм только выдвинул новые понятия: вместо божественных - человеческие, вместо церковных - государственные, вместо понятий веры - "научные", или, более широко, вместо "грубых положений" и установлении - действительные понятия и вечные законы.
   Теперь ничто не господствует в мире, кроме духа. Бесчисленное множество понятий бешено носится в головах, и что же делают стремящиеся вперед? Они отрицают эти понятия, дабы вместо них ввести новые! Они говорят: у вас неправильное понятие о праве, государстве, человеке, свободе, истине, чести, понятие права и т. д. - это скорее то, которое мы теперь устанавливаем. Смешение понятий шествует, таким образом, дальше.
   Всемирная история поступила с нами жестоко, и дух приобрел всемогущую власть. Ты должен чтить мои ботинки, которые могли бы защитить твои обнаженные ноги, мою соль, от которой твой картофель сделался бы съедобным, мою карету, которая избавила бы тебя своей великолепной стоимостью от всякой нужды, но ты не должен простирать руки ко всему этому. Человек должен признать за всем этим и бесчисленным другим самостоятельность, оно должно быть для него недоступным, недостижимым, он должен быть лишен его. Он должен все это уважать, ценить. Горе ему, если он протягивает свои руки с желанием обладания, мы называем это "воровством"!
   Как нищенски мало осталось нам - собственно говоря, почти ничего! Все отодвинуто от нас, ни на что мы не имеем права претендовать, если оно нам не дается. Мы живем только еще милостью дающего. Ты не имеешь права поднять даже булавку, пока не достанешь себе разрешения на это. Разрешение - от кого? От уважения! Только если оно предоставит тебе ее как собственность, если ты можешь уважать ее как собственность, - только тогда ты смеешь взять ее. И опять-таки ты де должен иметь ни одной мысли, не произносить ни одной фразы, не совершать ни одного деяния, оправданного только в тe6e, вместо того, чтобы получить санкцию от нравственности, разума или человечности. Счастливая непринужденность алчущего человечества, как безжалостно старались заклать тебя на алтаре принужденности и принуждения!
   Но вокруг алтаря высится церковь, и ее стены все более и более расширяются. Что они заключают, то - свято. Ты не можешь обрести его, не можешь более прикоснуться к нему. Крича от мучительного голода, бродишь ты вокруг этих стен, дабы найти то немногое мирское, что еще осталось, и все пространнее становится круг, который ты свершаешь. Скоро та церковь охватит всю землю, и ты будешь изгнан к самому краю. Еще один шаг - и мир святого победит: ты падешь в бездну. Потому опомнись, пока еще есть время, не блуждай более среди скошенного мирского, отважься на прыжок - и бросайся через врата в самое святилище. Пожрав святое, ты сделаешь его своим собственным! Перевари Святые Дары - и ты будешь избавлен от них.
   
   СВОБОДНЫЕ
   
   Так как древние и новые были представлены выше в двух разделах, то могло бы показаться, что здесь свободные будут представлены самостоятельными и обособленными. Но это не так. Свободные - это только более новые и самые новые из "новых", и приводятся они в особом разделе только потому, что принадлежат современности, а современность прежде всего привлекает здесь наше внимание. Говоря о "свободных", я только перевожу название либералов, но относительно понятия свободы, как и многого другого, о чем нельзя не упомянуть заранее, я должен сослаться на дальнейшее.
   
   ПОЛИТИЧЕСКИЙ ЛИБЕРАЛИЗМ
   
После того, как выпили до дна чашу так называемого абсолютизма, в восемнадцатом столетии стало слишком уж ясно, что напиток, заключенный в ней, не имел человеческого вкуса, и тогда явилось желание иного напитка. "Люди" - а все же наши отцы были людьми - потребовали, чтобы их, наконец, и считали таковыми.
   Кто видит в нас нечто иное, чем людей, в том и мы видим также не человека, а чудовище и относимся к нему, как к чудовищу; кто же, наоборот, признает в каждом из нас человека и защищает нас от опасности не-человеческого обхождения, того мы чтим как нашего истинного защитника и охранителя.
   Будем же держаться друг за друга и защищать друг в друге человека; в нашей совместности мы найдем тогда необходимую защиту, а все мы, совместно держащиеся, образуем общество людей, которые знают свое человеческое достоинство и держат себя друг с другом "по-человечески", наша совместность - государство, мы - совместно держащиеся - нация.
   В нашем соединении как нация или государство мы только люди. Как мы поступаем каждый в отдельности и каким своекорыстным влечениям следуем, касается исключительно нашей частной жизни; наша публичная или государственная жизнь - чисто человеческая. То, что в нас есть не-человеческого