е обратить их в их ничто, то есть возвратить их в себя, в творца. Бог, Христос, Троица, нравственность, добро и т. д. - такие создания, о которых я себе не только могу позволить сказать, что они - истины, но и то, что они - обман. Как я пожелал и повелел, чтобы они существовали, так же я смею желать, чтобы они превратились в ничто. Нельзя допускать, чтобы они переросли меня, нельзя по слабости дозволить им стать чем-то "абсолютным" и этим увековечить их и дать им уйти из-под моей власти и силы. Я подчинился бы принципу окаменения этому жизненному принципу религии, которая особенно старается создать "неприкосновенные святыни", "вечные истины", короче, "святое", и этим отнять у тебя все твое.
   Объект превращает нас в одержимых; это действие он производит как в своем священном образе, то есть будучи сверхчувственным объектом, так и в несвященном, то есть чувственном. В обоих случаях возникает вожделение, или страсть, и жадность к деньгам и тоска по небу стоят на одной ступени. Когда люди эпохи просвещения хотели привлечь людей к чувственному миру, Лафатер проповедовал тоску по невидимому. Одни хотели вызвать чувствительность, другие - деятельность.
   Каждый может рассматривать объекты различно; так, например, Бог, Христос, мир и т. д. понимались всегда самым различным образом. В этом каждый - иначе мыслящий, и после кровопролитной борьбы дошли наконец до того, что за противоположные воззрения на один и тот же предмет не осуждают, как за ересь, достойную смерти. "Иначе мыслящие" терпимы по отношению друг к другу. Но почему я должен иначе думать о чем-нибудь, почему не дойти в этом до крайнего предела, а именно до того, чтобы не иметь никакого мнения о вещи, то есть вовсе ничего не думать о ней, уничтожить её? Тогда и пониманию наступил бы конец, ибо ничего не надо было бы понимать. Почему я должен говорить: Бог - ни Аллах, ни Брама, ни Иегова, а Бог? Почему бы не сказать: Бог - ничто, обман? Почему возмущаются мной, если я - "отрицатель Бога"? Ибо создание ставят выше творца ("Они служат и чтут создание больше, чем создателя"*), и нуждаются в господствующем объекте, для того чтобы субъект мог смиренно подчиниться. Я должен преклониться пред абсолютом, я должен, это - мой долг.
   (* Послание к Римлянам 1, 25)
"Царством идей" завершилось христианство; идея, мысль, это-то "внутри", в котором гаснут все светила мира, в котором всякое существование делается несуществующим, в котором внутренний мир человека (сердце, голова) делается всем во всем. Это царство идей жаждет своего освобождения, жаждет, подобно сфинксу, разрешения загадки Эдипа, для того чтобы оно могло наконец умереть. Я - разрушитель его, ибо в царстве творца нет иного царства, нет государства в государстве, а есть только создание моего созидающего отсутствия идей. Только вместе с окаменевшим, мыслящим, миром может погибнуть и христианский мир, христианство, и сама религия; только тогда, когда уничтожатся идеи, мысли, только тогда не будет более верующих. Для мыслящего человека его мышление - "возвышенная работа, священное дело", и оно покоится на непоколебимой вере, на вере в истину. Сначала молитва - священная деятельность, затем это священное "благоговение" переходит в разумное "мышление", которое опять-таки сохраняет непоколебимую веру в "святую истину", и оно есть, собственно, чудесная машина, которую приводит в движение дух истины для своих целей. Свободное мышление и свободная наука занимают меня, ибо не я свободен, не Я занимаюсь, а мышление свободно и занимает меня, и это мышление и наука донимают меня небом и небесным, или "божественным", что, собственно, должно означать миром и мирским, но только "иным" миром; это - только перемена и передвижения мира, занятие сущностью мира, а потому - помешательство. Мыслящий слеп к окружающим его предметам и не может ими овладеть: он не ест, не пьет, не наслаждается, ибо тот, кто ест и пьет, никогда не может быть мыслящим, - мыслящий забывает о еде и питье, о жизненных успехах, заботах о пропитании и т. д., он забывает обо всем этом, как забывает молящийся. Поэтому он и кажется здоровому сыну природы глупым чудаком, глупцом, хотя он и считает его святым, как древние считали бесноватых святыми. Свободное мышление - бесноватость, ибо оно - чистое движение внутреннего мира, единственно внутреннего человека, который управляет и руководит остатком человека. Шаман и умозрительный философ стоят на двух крайних ступенях лестницы внутреннего человека - монгола. Шаман и философ борются с призраками, демонами, духами, богами. От этого свободного мышления коренным образом отличается мышление собственное, мое мышление, не то мышление которое мною управляет, а то, которое управляется, направляется или вовсе прерывается мною, по моему желанию. Это собственное мышление отличается от свободного мышления подобно тому как собственная чувственность, которую я удовлетворяю сообразно своему желанию, отличается от свободной, безудержной страсти, которой я подчиняюсь.
   Фейербах в "Основах философии будущего" опирается все время на бытие. Поэтому, несмотря на его вражду к Гегелю и абсолютной философии, он остается в тисках абстракции ибо "бытие" - абстракция, как и самое "я". Только я - не простая абстракция, я - все и во всем, следовательно, я - сам абстракция, или ничто; я - все и ничто; я - не только простая идея; я в то же время полон идей, я - мир идей. Гегель осуждает собственное, мое, - "мнение". "Абсолютное мышление" - такое мышление, которое забывает, что оно мое мышление, что я мыслю и что оно существует только благодаря мне. Но, как "я", я вновь поглощаю мое собственное, становлюсь его господином; оно, только мое мнение, которое я могу в каждое мгновение изменить, то есть уничтожить, вновь воспринять в себя и поглотить. Фейербах хочет победить "абсолютное мышление" Гегеля своим непреодолимым бытием. Но бытие я так же преодолел в себе, как и мышление. Это - мое "я есмь", как и то мое "я мыслю".
   При этом Фейербах доходит только - вполне естественно - до тривиального доказательства, что я нуждаюсь для всего в чувствах или что я не могу совершенно обойтись без этих органов. Конечно, я не могу мыслить, если я не существую со всем моим чувственным бытием. Но для мышления, как и для чувствования, значит как для абстрактного, так и для чувственного, я нуждаюсь прежде всего в себе, а именно - в этом вполне определенном себе, этом единственном. Если бы я не был этим субъектом, например, Гегелем, то я не глядел бы на мир так, как я гляжу на него, не строил бы именно такую философскую систему, какую построил Гегель, и т. д. Я имел бы, конечно, такие же чувства, как и другие люди, но пользовался бы ими иначе, чем теперь.
   Фейербах упрекает Гегеля в том, что он злоупотребляет словами, понимая под некоторыми выражениями иное, чем понимают обычно*, и все же сам Фейербах делает ту же ошибку, придавая "чувственному" такой широкий смысл, в каком это понятие обычно не употребляется. Так, например, он говорит: "Чувственное не есть простое, бессмысленное, то, что видно сразу и что понимается само собой".** Но если оно святое, полное идей, скрытое где-то в глубине, понятное только через что-то другое, тогда это уже не то, что называют " чувственным". Чувственное - это только то, что существует для чувств; а то, что доступно только тем, которые наслаждаются больше, чем только чувствами, которые выходят за пределы чувственных наслаждений или чувственных восприятии, - то в лучшем случае сообщается посредством чувств, то есть чувства составляют необходимое условие восприятия его, но оно - уже более не чувственное. Чувственное, чем бы оно там ни было, воспринятое мной, делается не-чувственным, которое, однако, может создавать опять-таки чувственные действия, например, при возбуждении моих аффектов или моей крови.
   (* Фейербах Л. Основы философии будущего. Цюрих, 1843, с. 47.)
   (** Там же, с. 69.)
   Хорошо уже, конечно, то, что Фейербах отстаивает чувственность, но он облекает материализм своей "новой философии" в такие формы, которые до сих пор были собственностью идеализма, "абсолютной философии". Как люди не хотят слышать, что можно жить одним только "духовным", без хлеба, так же мало поверят они тому, что достаточно быть чувственным существом, чтобы уже тем самым быть всем, то есть духовным, мыслящим и т. д.
   Бытием ничего нельзя доказать. Мыслимое существует так же, как не-мыслимое; камень на улице существует, но существует также и мое представление о нем. Оба они отличаются только местоположением - первый извне, второе же в моей голове, во мне: ибо я - пространство, как и улица.
Члены цеха, или привилегированные, не терпят никакой свободы мышления, то есть никаких мыслей, которые не исходили бы от "дающего все блага", как бы ни назывался он - Богом, папой, церковью или иначе. Если кто-либо имеет незаконные мысли, то он должен поведать их своему исповеднику и до тех пор подвергаться назначенным исповедником бичеваниям, пока рабская плеть не сделается невыносимой для свободных мыслей. Так же и другим способом заботится цеховой дух о том, чтобы свободные мысли вовсе не возникали; прежде всего - мудрым воспитанием. Кому в должной мере вбиты в голову принципы морали, тому уже никогда не освободиться от моральных мыслей, и разбой, лжеприсяга, обман и т. д. станут для него навязчивыми идеями, от которых его не убережет никакая свобода мыслей. Его мысли пришли к нему "свыше", и на этой почве он стоит твердо.
   Иначе обстоит дело у "концессионеров" или "патентованных" людей. Каждый должен пользоваться, следуя их учению, свободой мысли. Если он имеет патент или концессию на способность мышления, то ему не надобны никакие особые привилегии. Но, так как "все люди разумны", то каждый имеет право вбить себе в голову какие угодно мысли и в зависимости от патента своей природной способности обладать большим или меньшим идейным богатством. И вас убеждают в том, что должно одинаково чтить и уважать мнения и убеждения всякого человека, что "всякое убеждение законно", что должно быть "терпимым к взглядам другого" и т. д.
   Но "ваши мысли - не мои мысли, и ваши пути - не мои пути". Или, вернее, наоборот: ваши мысли - мои мысли, которыми я распоряжаюсь, как хочу, и которые я беспощадно уничтожаю: они - моя собственность, которую я, если хочу, уничтожаю. Я не жду от вас разрешения, чтобы растрепать и развеять ваши мысли. Мне дела нет до того, что и вы называете эти мысли своими, ибо они остаются моими, и, как я хочу с ними поступать, - это уже мое дело. Может быть, я пожелаю оставить вам ваши мысли - тогда я буду молчать. Вы думаете, что мысли летают свободно, как птицы, что каждый может поймать себе какую-нибудь, а затем объявить ее своей неприкосновенной собственностью? Нет, все, что летает вокруг меня, все - мое.
   Вы думаете, что ваши мысли вам принадлежат и что вы ни перед кем не ответственны, что вы должны отдавать в них отчет только Богу? Нет, ваши маленькие и большие мысли принадлежат мне, и я поступаю с ними по своему желанию.
   Тогда только мысль становится моей собственностью, когда я не боюсь подвергнуть ее в каждый момент смертельной опасности, когда потерю ее не буду считать потерей для себя и не буду бояться потерять себя. Моей собственной мысль становится только тогда, когда я могу ее поработить себе, но никогда не наоборот, когда она не может довести меня до фанатизма, сделать меня орудием своего осуществления.
   Итак, свобода мысли существует тогда, когда я могу иметь всевозможные мысли; но собственностью мысли сделаются только тогда, когда они не могут стать господами надо мной. В эпоху свободы мысли господствуют мысли (идеи); но если я обращаю их в свою собственность, то они становятся моими созданиями.
   Если бы иерархия не проникла так глубоко в сердце человека, мешая смело преследовать свободные, то есть быть может, неугодные Богу мысли, то надо было бы свободу мыслей считать таким же пустым словом, как, например, свободу "пищеварения".
   По убеждению людей, принадлежащих к какому-нибудь цеху, мысль мне дана; по мнению же людей свободомыслящих, я ищу мысли. Для первых истина уже найдена и существует, и мне нужно только принять ее, как милость подателя; для вторых же истину следует искать, и она - моя лежащая в будущем цель, к которой я должен стремиться.
   В обоих случаях истина (истинная мысль) находится вне меня, и я стараюсь ею овладеть благодаря дару (милости) или приобретению (собственным заслугам). Итак: 1) истина - привилегия; 2) нет, путь к ней открыт для всех, и ни Библия, ни Святой отец, ни церковь или кто бы там ни был не обладают ею; но обладания ею можно достигнуть спекулятивным путем.
   Оба эти типа людей не обладают истиной как собственностью: они имеют ее или в виде лена (ибо "святой отец", например, не-единственный: единственный - это такой-то Сикст, Климент и т. д., но как Сикст, Климент и т. д. он не обладает истиной, а обладает ею только как "святой отец", то есть как дух), или в виде идеала. Как лен она существует для весьма немногих (привилегированных), как идеал - для всех (патентованных).
Свобода мысли имеет, следовательно, тот смысл, что, хотя мы все и блуждаем во тьме и по пути заблуждений, но всякий может приблизиться на этом пути к истине, и посему он на истинном пути ("все дороги ведут в Рим, на край света" и т. д.). Свобода мысли означает, таким образом, то, что истинная мысль мне не свойственна, ибо как можно было бы в таком случае отделять меня от нее?
   Мышление сделалось совершенно свободным, и оно предъявило целую массу истин, которым я должен подчиняться. Оно стремится завершиться системой и дойти до абсолютной "конституции". В государстве, например, оно до тех пор ищет идею, пока оно не создало "разумное государство", с которым я должен тогда примириться; в человеке (антропологии) - пока оно не "нашло человека".
   Мыслящий отличается от верующего только тем, что он верит гораздо более, чем верующий, который, в свою очередь, в своей вере (заповедях веры) мыслит гораздо менее мыслящего. Мыслящий имеет тысячи догматов веры, в то время как верующему достаточно нескольких; но первый вносит в свои догматы связность, и эта связность служит ему мерилом их оценки. Если какой-нибудь догмат ему не подходит, он его выбрасывает.
   Изречения мыслящих параллельны изречениям верующих. Вместо: "То, что исходит от Бога, неистребимо", говорится: "То, что исходит от истины, верно", вместо: "Воздайте Богу почет" - "Воздайте истине почет". Но мне все равно, побеждает ли Бог или истина: прежде всего я хочу победить.
   Но разве мыслима "неограниченная свобода" внутри государства или общества? Государство может, конечно, защищать людей друг от друга, но оно не может подвергнуть себя опасности неограниченной свободы, так называемой безудержности. "Свободой обучения" государство заявляет только то, что ему все равно, кто обучает, - если он обучает так, как хочет государство, или, выражаясь яснее, государственная власть. Этому "как хочет государство" подчинены конкуренты. Если духовенство, например, не хочет подчиниться, то оно должно исключить себя из конкуренции (как во Франции). Границу, которая проводится в государстве для всякой конкуренции, называют "надзором и высшим наблюдением государства". Ставя свободу обучения в определенные рамки, государство ставит одновременно определенный предел и свободе мысли, ибо люди обычно не мыслят дальше своих учителей.
   Послушайте министра Гизо: "Большая трудность нашего времени - это направление духа и господство над ним. Когда-то эту миссию исполняла церковь, теперь она не может одна справиться с этим. Теперь это очень важное дело может взять на себя университет - и он его выполнит... Наша обязанность, как членов правительства, поддерживать его в этом. Хартия требует свободы мысли и совести"*. Итак, для свободы мысли совести министр требует управления и господства над духом.
   (* Верхняя палата, 25 апр.1844 г.)
   Католицизм призывал кандидатов на форум церковности, протестантство - на форум библейского христианства. Едва ли было бы лучше, если бы их призывали на форум разума, как хочет, например, Руге.** Церковь ли, Библия или разум (на который, впрочем, ссылались уже Лютер и Гус) являются священным авторитетом, - это не составляет, по существу, никакой разницы.
   (** Неизданное из области новейшей немецкой философии и публицистики. Цюрих, т. 1 с. 120.)
   "Вопрос нашего времени" не разрешится даже и тогда, когда его поставят следующим образом: обретается ли право во всеобщности или только в единичности? Имеет ли право общее (государство, закон, обычай, нравственность и т. д.) или единичное? Вопрос разрешится только тогда, когда вообще больше не будут испрашивать "права" и не будут более вести борьбу с "привилегиями". "Разумная" свобода обучения, которая признает лишь "совесть разума", не приведет нас к цели; напротив, нам нужна эгоистическая свобода обучения, которая пригодна была бы для всякой индивидуальности, в которой я мог бы понять и проявить себя самого. Что я себя самого "понимаю" - вот действительный "разум", даже если бы я и был неразумен; понимая себя и становясь понятным для других, я могу насладиться и пользоваться собой, и другие - мной.
   Что выиграли бы мы, если бы в свое время правоверное, лояльное, нравственное и т. д. я стало бы свободным, разумным Я? Было ли бы это моей свободой?
Если я свободен, как "разумное я", то, значит, во мне свободно разумное, или разум, и эта свобода разума, или свобода мысли, издавна была идеалом христианского мира. Мышление, а, как уже сказано, вера - то же мышление, как и мышление - та же вера, желали одарить свободой; мыслящие, то есть как верующие, так и разумные, должны стать свободными, для других же людей свобода была невозможна. Но свобода мыслящих - "свобода детей Божьих" и в то же время самая бессердечная иерархия или господства мысли, ибо я покоряюсь мысли. Если мысли свободны, то я - их раб, я не имею власти над ними и подчиняюсь им. Я же хочу пользоваться мыслями, хочу быть полон мыслей, но в то же время хочу быть без мыслей и вместо свободы мысли хочу стать свободным от мыслей.
   Если нужно общаться с кем-нибудь; то, конечно, я могу пользоваться лишь человеческими средствами, которые находятся в моем распоряжении, ибо я - человек. И действительно, только как человек - имею мысли; как я - я вне мыслей. Кто не может освободиться от мыслей, тот - только человек, раб языка, этого продукта людей, этого клада человеческих мыслей.
   Речь, или "слово", более всего угнетает нас, ибо она идет на нас с целым войском навязчивых идей. Наблюдай-ка за собой во время процесса мышления, и ты заметишь, что подвигаешься вперед только благодаря тому, что в каждое мгновение прекращаешь мыслить и говорить. Не только во сне, но и во время самого глубокого размышления ты таишь молчание и становишься без-мысленным - и именно тогда-то более всего. И только благодаря этому отсутствию мыслей, этой "свободе мысли", так плохо понятой, или свободе от мыслей, ты обретаешь свое я. Только благодаря ей ты возвращаешься к употреблению речи как твоей собственности.
   Если мышление - не мое мышление, то оно - только развертывание клубка мысли, рабство или работа "слуги слова". В моем мышлении не мысль составляет начало, а потому я - цель его, и весь процесс его - только процесс моего самонаслаждения; для абсолютного или свободного мышления, напротив, самое мышление - начало, и оно мучительно старается установить это начало как самую крайнюю "абстракцию" (например, как бытие). Именно эта абстракция, или эта мысль, и составляет начало, а затем надо только тянуть нить, пока не развернется весь клубок.
   Абсолютное мышление - дело человеческого духа, а он - святой дух. Поэтому такое мышление - дело попов, одни они "понимают" это дело, "понимают высшие интересы человечества", интересы "духа".
   Для верующего истины - нечто законченное, факт; для свободомыслящего - нечто еще требующее завершения. Каким бы скептическим ни было абсолютное мышление, его скептицизм имеет пределы и в нем все-таки остается вера в истину, в дух, в идею и ее конечное торжество: оно не грешит против Святого духа. Но всякое мыш