нном обществе обнаруживаются очень гнетущие его недостатки, то угнетаемые, то есть представители низших слоев общества, возлагают всю вину на общество и ставят себе задачей сделать общество таким, каким оно должно было бы быть. Старая история: и здесь ищут вину во всем, только не в себе: в государстве, своекорыстии богатых и т. д., а между тем все это обязано своим существованием нашей вине.
   Рассуждения и заключения коммунизма очень просты. В настоящем положении дел, при современных государственных условиях, происходит война всех против всех, причем меньшинство господствует над большинством. При этом положении вещей меньшинство благоденствует, в то время как большинство терпит нужду. Поэтому современное состояние, то есть государство (status = состояние) должно быть уничтожено. Что же должно стать на его место? Всеобщее благосостояние, благосостояние всех должно сменить благополучие единичных личностей.
   Революция сделала буржуазию всемогущей, и все неравенства были уничтожены тем, что всякий был возвышен или принижен на степень "гражданина": простой человек - возвышен, аристократ - принижен; третье сословие сделалось единственным сословием - а именно сословием граждан государства. На это коммунизм возражает следующее: наша сущность и наше значение не в том, что все мы - равные сыны государства, нашей матери, рожденные все с одинаковыми правами на ее любовь и защиту, а в том, что мы существуем друг для друга. В этом наше равенство, мы равны тем, что я, как и ты, и всякий другой, "работаем" и стараемся друг для друга, то есть в том, что всякий из нас - труженик. Дело не в том, чтобы жить для государства, быть гражданами, дело не в нашем гражданстве, а в том, что каждый из нас существует благодаря Другому: в то время как кто-нибудь заботится с моих потребностях, я озабочен удовлетворением его нужд. Он изготовляет, например, мою одежду (портной), я же доставляю ему развлечения (акробат, сочинитель комедии и т. д.): он заботится о моей пище (сельский хозяин), я - об его образовании (ученый и т. д.). Значит, наше достоинство и наше равенство в труде.
   Приносит ли нам буржуазия какую-нибудь пользу? Нет, она нас только обременяет! А как ценят наш труд? По наименьшей цене: труд - наша единственная ценность; что мы - рабочие, это - лучшее в нас, в этом наше значение в мире, и поэтому это должно сделаться мерилом для нас, должно вполне выявиться. Что вы можете противопоставить нам? Труд, только труд. Только за вашу работу мы обязаны вознаградить вас, а не за факт вашего существования; также и не за то, что вы - для себя, а только за то, что вы представляете собой для нас. В чем заключаются ваши права на нас? В вашем происхождении, что ли? Нет, только в том, что вы исполняете желательное или полезное для нас. Так пусть же будет так: мы желаем и впредь иметь для вас ценность только постольку, поскольку мы вам что-нибудь оказываем, но и наше отношение к вам пусть будет таким же. Ценность определяется делом, теми работами, которые имеют для нас цену, значит, работой друг для друга, общеполезной работой. Каждый должен быть в глазах другого рабочим. Кто исполняет что-нибудь полезное, не ниже никакого другого, или - все рабочие (рабочие в смысле "общеполезных", то есть коммунистических, рабочих) - равны. Так как, однако, рабочего оценивает заработная плата, то пусть и она будет одинакова.
   Пока для достоинства и чести человека достаточно было веры, нельзя было ничего возразить против самой тяжелой работы, если только она не тревожила человека в его вере. Но теперь, когда каждый должен выработать в себе человека, закрепощение человека механической работой равносильно рабству. Если фабричный рабочий работает двенадцать часов или более, если он работает до изнеможения, то лишается этим своего человеческого достоинства. Всякая работа должна иметь целью удовлетворить человека. Поэтому он должен сделаться в ней мастером, то есть уметь совершать ее полностью. Кто, например, при изготовлении булавок только то и делает, что насаживает головки или вытягивает проволоку и т. д., совершает чисто механическую работу, тот становится машиной; он остается кропателем, а не делается мастером. Его работа не может его удовлетворить, она его только утомляет. Его работа, если ее выделят из общего производства, не имеет 6 себе никакой цели, она не составляет нечто цельное. Рабочий работает только для другого, а этот другой пользуется продуктами труда (эксплуатирует). Для такого рабочего-наемника - нет наслаждений духовных, для него существуют в лучшем случае лишь грубые удовольствия, всякое образование закрыто для него. Чтобы быть хорошим христианином, нужно только верить, а это осуществимо при самых тяжелых условиях. Поэтому люди христианского образа мыслей заботятся только о благочестии угнетенного рабочего, о его терпении, покорности и т. д. Покуда угнетенные классы были христианами, до тех пор они еще могли выносить свою ужасающую нужду, ибо из чувства христианства они подавляли в себе возмущение и ропот. Но теперь уже рабочий не удовлетворится заглушенном своих потребностей, он требует их осуществления. Буржуазия объявила Евангелие мирового наслаждения, материального наслаждения, и теперь она изумлена тем, что среди нас, несчастных бедняков, нашлись приверженцы ее учения. Буржуазия показала, что не вера и бедность дают блаженство, а образование и богатство, это поняли и мы, пролетарии.
   Буржуазия освободила от произвола и приказов отдельных лиц. Но остался произвол, зависящий от стечения обстоятельств, то, что можно назвать случайностью: остались еще счастье и "счастливые удачники".
   Если, например, гибнет какая-нибудь отрасль промышленности и тысячи рабочих выброшены на мостовую, то думают отделаться признанием, что виновны не отдельные личности, говорят, что "виноваты условия".
   Так изменим условия и изменим их вполне, чтобы преодолеть их случайность, сделать ее законом! Не будем более рабами случая! Создадим новый порядок, который покончит с колебаниями на земле. И такой порядок да будет свят!
   Прежде нужно было угождать господам, чтобы достигнуть чего-нибудь. После революции наступила "погоня за счастьем"! Погоня за удачей или азартная игра - вот к чему сводилась жизнь буржуазии. К этому присоединялось требование, что, достигнув чего-нибудь, не следует ставить этого легкомысленно на карту.
Странное и все-таки вполне естественное противоречие. Конкуренция, в которой разыгрывается вся буржуазная и политическая жизнь, с начала до конца - азартная игра, начиная с биржевых спекуляций и до искания должностей, работы, домогательства орденов и производства в чины, афер ростовщика. Удалось вытеснить и перехитрить конкурента - значит, выпала "счастливая карта". Победитель должен считать счастьем уже то, что он обладает дарованием, даже доставшимся ценой упорного труда, и что другие не могут сравниться с ним в этом отношении, то есть иметь более способных. И те, которые изо дня в день играют в эту игру счастья и случая, приходят в благородное негодование, когда их собственный принцип проявляется в обнаженном виде, как азартная игра, и "приносит несчастья". Азартная игра - слишком явная, слишком неприкрытая конкуренция, и, как всякая нагота, она "оскорбляет чувство стыдливости".
   Этим капризам случая социалисты хотят положить конец и стремятся образовать такое общество, в котором люди не зависели бы более от счастья, а были бы свободны.
   Естественным образом это стремление проявляется сначала в виде ненависти "несчастных" к "счастливым", то есть тех, которые не имеют счастья, к тем, которым всюду сопутствует удача.
   Но недовольство должно, собственно, относиться не к счастливым, а к счастью - этому темному пятну буржуазии.
   Так как коммунисты объявляют сущностью человека только свободную деятельность, то они нуждаются, как все люди будничного склада мыслей, в своем воскресенье, их жизнь, как всякое материальное стремление, нуждается в Боге, в духовном подъеме наряду с "трудом", чуждым духовности.
   То, что коммунист видит в тебе человека, брата, - это только воскресная сторона коммунизма. С будничной же стороны он рассматривает тебя не просто как человека, а как работника в виде человека, как работающего человека. В первом принципе заключено либеральное воззрение, во втором же скрывается антилиберализм. Если бы ты был "лентяем ", то он, признав в тебе человека, старался бы искоренить твою леность и внушить, что труд - "назначение и призвание" человека.
   Поэтому коммунизм имеет два лика: один следит за тем,  чтобы в человеке было удовлетворено духовное начало, другой же следит за удовлетворением материального и телесного. Он даст человеку двоякую должность: материального приобретения и духовного.
   Буржуазия предоставила всем свободно домогаться всех духовных и материальных благ.
   Коммунизм действительно доставляет их всякому, но он заставляет их приобретать. Он утверждает, что мы должны беспрекословно приобретать эти блага, ибо только духовные и материальные блага делают нас людьми. Буржуазия сделала приобретение свободным, коммунизм же принуждает нас к нему и признает только приобретателя, ремесленника. Недостаточно того, что ремесло свободно, - ты должен еще им овладеть.
   Критике остается еще только доказать, что приобретение этих благ вовсе не делает нас людьми.
   Вместе с заповедью либерализма, что всякий должен из себя сделать человека, то есть сделать себя человеком, возникла и необходимость отвоевать себе достаточно времени для работы над собой.
   Буржуазия пыталась достигнуть этого отдачей всех человеческих благ свободной конкуренции, но в то же время давая каждому право на все достижимое для людей. "Каждому дозволено добиваться всего".
   Социальный либерализм находит, что "дозволения" недостаточно, ибо "дозволено" значит только, что никому не запрещено, но не то, что каждому дана возможность достижения. Он утверждает поэтому, что буржуазия либеральна лишь на словах, а на деле в высшей степени антилиберальна. Он же - социальный либерализм - предоставит нам всем возможность и средства работать над собой.
Принцип труда во всяком случае предпочтительнее принципа удачи или конкуренции. Но вместе с тем рабочий проникается сознанием, что самое существенное в нем - "рабочий", он отдаляется от эгоизма и подчиняется ассоциации рабочих, как буржуа, преданный государству, основанному на конкуренции. Продолжается прекрасная греза о "социальном долге". Опять воображают, что общество дает нам то, в чем мы нуждаемся, а потому мы связаны долгом относительно него, всем ему обязаны*. Остается прежнее стремление служить "высшему подателю всех благ". Что общество вовсе не Я, которое могло бы давать, распределять или выполнять, а что оно - инструмент или средство, из которого мы могли бы извлекать пользу; что мы не имеем общественных обязанностей, а что у нас есть только интересы и общество должно было бы помогать нам в достижении их, что мы не обязаны приносить обществу никаких жертв, а если чем-либо жертвуем, то делаем это для себя, - обо всем этом социалисты не думают, ибо они - как либералы - находятся во власти религиозного принципа и ревностно стремятся... к святому обществу, каковым до сих пор было государство!
   (* Прудон (в "Creation de l'ordre") восклицает; "Первая, самая святая из всех обязанностей как в промышленности, так и в науке, - это обнародование всякого изобретения".)
   Общество, от которого мы все получаем, - новый властелин, новый призрак, новая "высшая сущность", которой мы должны служить "по долгу и совести".
   Более точная оценка как политического, так и социального либерализма будет дана ниже. Теперь перейдем к оценке того и другого перед судом гуманного, или критического, либерализма.
   
   ГУМАНИТАРНЫЙ ЛИБЕРАЛИЗМ
   
   Так как либерализм вполне завершается в критикующем себя самого "критическом" либерализме, причем критик остается либералом и не идет дальше принципа либерализма - человека, то можно этот род либерализма назвать по "человеку" , которым он по преимуществу и занимается - "гуманитарным", или "гуманным". Гуманитарный либерализм рассуждает так.
   Рабочий считается материалистом и эгоистом. Он ничего не делает для человечества, а все для себя, для своего блага.
   Объявив человека свободным только от рождения, буржуазия оставила его во всем остальном в когтях чудовища (эгоиста). Поэтому при режиме политического либерализма эгоизму оставалось громадное поле деятельности.
   И буржуа, и рабочий пользуются для своих эгоистических целей один - государством, другой - обществом. У тебя - только одна цель, эгоистическая, - твое благополучие, - упрекает гуманист социалиста. Борись за чисто человеческий интерес, и я - твой спутник. "Для этого, однако, нужно более сильное, более всеобъемлющее сознание, чем рабочее самосознание. Рабочий ничего не делает, поэтому у него ничего и нет, но он потому ничего не делает, что его работа всегда единична, рассчитана на его собственные потребности, что она будничная"*. В ответ на это можно было бы возразить следующее: труд Гуттенберга не остался единичным, а произвел бесчисленное множество детей и продолжает жить до сих пор: он был рассчитан на потребности человека, и он вечен, непреходящ.
   (* Бауэр Б. Всеобщая литературная газета, 1843, № 18.)
   Гуманитарное сознание презирает и буржуазное, и рабочее сознание, ибо буржуа только "разгневан" бродягами (всеми, "кто не имеет определенных занятий"), а также их безнравственностью, рабочий же "возмущен" лентяями и их убеждениями, "безнравственными" по своему эксплуататорству и антиобщественности. Против всего этого гуманист возражает следующее. Неусидчивость многих - это твой продукт, филистер! Но что ты, пролетарий, хочешь, чтобы все корпели, все мучились, это происходит от твоей привычки быть вьючным животным. Ты хочешь, конечно, тем, чтобы все мучились в равной степени, облегчить самое мучение, но твоя цель - доставить всем одинаковый досуг. Но что они сделают со своим досугом? Что делает твое "общество", чтобы этот досуг был использован по-человечески? Оно должно предоставить этот приобретенный досуг эгоистическому капризу, и как раз тот выигрыш, который приносит твое общество, приходится эгоисту, так же как то, чего достигла буржуазия - уничтожение господства человека над человеком, - государство не смогло преисполнить истинно человеческим содержанием и предоставило поэтому произволу. Конечно, необходимо, чтобы человек никому не был подчинен, но именно поэтому не следует, чтобы эгоист сделался господином человека, а нужно, чтобы человек стал господином над эгоистом.
Конечно, человек должен иметь досуг, но если им пользуется эгоист, то досуг не достается человеку, поэтому необходимо внести человеческий смысл в досуге. Но и вашу работу вы, рабочие, исполняете потому, что вы хотите есть, пить, жить, то есть из эгоистических побуждений. Как же вы можете не оставаться эгоистами во время отдыха? Вы работаете только оттого, что после сделанной работы можно хорошо отдыхать (лениться), и то, чем вы заполните свой досуг, предоставлено случаю.
   Но для того, чтобы запирать все двери перед эгоизмом, необходимы совершенно "бескорыстные" поступки, полнейшее отсутствие всякого корыстного интереса. Только это человечно, ибо только человек поступает бескорыстно, эгоист же всегда преследует личные интересы.
   Не будем пока спорить насчет "бескорыстия" и спросим: итак, ты не хочешь ни в чем искать личного интереса, ничем вдохновляться, ни свободой, ни человечеством? "Конечно, хочу, но это не эгоистический интерес, не корыстный, а чисто человеческий, то есть - теоретический; это не интерес к кому-либо единичному или к единичным ("всем"), а к идее, к человеку!"
   И ты не замечаешь, что воодушевлен своей идеей, своей идеей свободы?
   И далее, не замечаешь ли ты, что твое бескорыстие опять-таки, как и религиозное, - заинтересованность небесного порядка? К благу единичного лица ты равнодушен, и ты мог бы воскликнуть - отвлеченно: fiat libertas pereat mundus!*. Ты не заботишься о завтрашнем дне и вообще не заботишься о потребностях единичного лица, так же как и о своем собственном благополучии, но все это не имеет для тебя значения только потому, что ты - мечтатель.
   (* Пусть торжествует свобода, даже если погибнет мир (лат.). - Ред.)
   Разве человеколюбец настолько либерален, чтобы выдать все человеческое возможное за человеческое? Напротив! Не разделяя, например, предубеждения филистера против проститутки, он все же презирает ее "как человека" за то, что "это женщина сделала свое тело машиной для заработка денег". Он так рассуждает: проститутка - не человек, или: поскольку женщина проститутка, постольку она нечеловечна, бесчеловечна. Далее: еврей, христианин, привилегированный, теолог и т. д. - никто из них не человек, поскольку ты - еврей, христианин и т. д., постольку ты не человек. Тут опять категорический постулат: отбрось все обособленное. Не будь евреем, христианином и т. д., а будь человеком, только человеком. Утверди свою человечность против всякого ограничивающего ее назначения, сделай себя при ее посредстве человеком, свободным от всех преград, сделай себя "свободным человеком", то есть познай человечность как свою все определяющую сущность.
   Я говорю: хотя ты и больше, чем еврей, больше, чем христианин, и т. д., но также и больше, чем человек. Все это - идеи, ты же имеешь плоть, неужели ты думаешь, что когда-либо сумеешь стать "человеком как таковым"? Неужели ты думаешь, что у наших потомков не останется предрассудков и преград, для уничтожения которых не хватило наших сил? Или ты веришь в то, что в сорок или пятьдесят лет уже достигнешь такой высоты, что после того не нужно будет ничего истреблять в тебе - и ты будешь уже "человеком"? Нет, наши потомки будут бороться за свободу, в которой мы даже не чувствовали еще потребности. Для чего нужна тебе та позднейшая свобода? Если бы ты не желал уважать себя за что бы то ни было, пока ты не станешь человеком, то должен был бы ждать до "второго пришествия", до того дня, пока человек или человечество не достигнут совершенства. Но так как ты наверняка умрешь раньше, то где твоя награда за победу?
   Поэтому взгляни на все это иначе и скажи себе: я - человек! Я не нуждаюсь в том, чтобы еще сделать из себя человека, ибо он уже во мне, как все мои качества.
Как же можно, спрашивает критик, быть одновременно евреем и человеком? Во-первых, отвечу я, нельзя быть вообще ни евреем, ни христианином, если только бытие вообще и еврей или человек означают одно и то же; бытие вообще выходит всегда из всякого определения, и Шмуль, каким бы евреем он ни был, евреем, только евреем, он не может быть уже потому, что он этот еврей. Во-вторых, нельзя во всяком случае быть человеком как еврей, если быть человеком значит: не быть ничем обособленным. В-третьих, однако - и все сводится именно к этому, - я могу быть евреем именно так, как я могу быть таковым. Вряд ли ожидаете вы от Самуила и Моисея, чтобы они возвысились над своим еврейством, хотя вы должны сказать, что они еще не были "людьми". Они были именно тем, чем могли быть. Так ли обстоит дело с теперешними евреями? Следует ли из того, что вы открыли идею человечества, то, что всякий еврей должен обратиться в эту веру? Если он сумеет это сделать, то он сделает, если же нет - следовательно, не может. Что ему за дело до ваших заявлений, что ему до призвания быть человеком, которое вы ему навязываете?
   В "человеческом обществе", которое обещают "гуманные", ничего не должно найти признания из того, что тот или иной имеет в себе "особенного", ничто не должно иметь ценности, что носит характер "частного". Таким образом, совершенно замыкается круг либерализма, видящего в человеке и человеческой свободе свой принцип добра, в эгоисте же и во всем частном свой принцип зла, в первом - своего Бога, во втором, - дьявола; и если в "государстве" обособленная, или частная, личность теряет свою ценность (никаких личных преимуществ), а в "рабочем, или нищенском, обществе" лишается значения всякая обособленная (частная) собственность, то в "человеческом обществе" все частное, обособленное, не принимается во вним