тобы лучше всего сохранить свое благо, нужно объединиться, то есть "пожертвовать частью своей свободы", но не ради блага всех, а ради их собственного блага. Как можно призывать опять к самопожертвованию и самоотрицающей любви? Ведь они уже потеряли все свое обаяние, так как после целых тысячелетий своего господства создали в Результате нищету. Зачем до сих пор пребывать в бесплодной надежде, что самопожертвование приведет нас к лучшим временам, почему не надеяться лучше на захват? Благо придет не от дающих, дарящих, любвеобильных, а от берущих, присваивающих (узурпаторов), захватывающих в собственность. Коммунизм и - сознательно или бессознательно - клевещущий на эгоизм гуманизм все еще рассчитывают на любовь.
   Если жизнь в общине станет потребностью человека и если он найдет, что она помогает ему осуществлять свои цели, то она весьма скоро начнет предписывать ему свои законы, законы общества, ибо она сделается его принципом. Принцип людей становится верховной властью над ними, их высшей сущностью, их Богом, и как таковой - законодателем. Коммунизм строго следует этому принципу, и христианство - религия общества, ибо любовь, как верно сказал Фейербах, хотя и не понимая этого в точности, - сущность людей, то есть сущность общества или общественного (коммунистического) человека. Всякая религия - культ общественности, принцип общества, который господствует над общественным (коммунистическим) человеком; ведь Бог - не Бог какого-нибудь исключительного я, а всегда какого-нибудь общества или общины, "семьи", (лары, пенаты), какого-нибудь "народа" (национальный Бог) или "всех людей" ("он - отец всех людей").
   Таким образом, только тогда удастся вырвать с корнем религию, когда будет сметено общество и все, что вытекает из его принципа. Но как раз в коммунизме этот принцип дойдет до своего кульминационного пункта, ибо в нем все должно стать общим для достижения "равенства". Когда будет достигнуто это "равенство", тогда придет и свобода. Но чья свобода? Свобода общества! Общество станет тогда всем во всем, а люди будут существовать только "друг для друга". Это будет торжеством "любвеобильного государства".
   Но лучше уж буду я зависеть от своекорыстия людей, чем от их "услуг из любви", от их милосердия, сожаления и т. д. Своекорыстие требует взаимности (что ты мне дашь, то и я тебе), ничего не делает "даром", его можно склонить на свою сторону и купить. Но как приобрести "услугу из любви"? Все зависит от случая, имею ли я дело с "любвеобильным человеком" или нет. Услугу любвеобильного человека я могу выпросить, как милостыню, или своим бедственным положением, нищетою, словом, своими страданиями. Что я могу ему предложить взамен его помощи? Ничего! Я должен принять ее - как подарок. Любовь не оплачивается, или, вернее, любовь может быть оплачена только взаимной любовью ("одна любезность стоит другой"). Какой скудостью и каким нищенством надо обладать, чтобы из года в год принимать подачки, не оказывая взаимной услуги, как вынуждены делать бедные поденщики. Что может сделать для дарящего принимающий несколько копеек, в которых заключается все его богатство? Поденщику, вероятно, было бы лучше, если бы вообще не существовало ни "благодетелей", ни их законов, ни их учреждений и т. д., за которые он же должен еще платить. И при всем этом бедняга любит своего господина.
   Нет, община как "цель" прежней истории невозможна. Освободимся лучше от лицемерия перед общиной и признаем, что если мы равны как люди, то мы не равны, потому что мы не люди. Мы равны только в идее, только тогда, когда "мы" являемся абстракцией, но не в действительности, не как существа во плоти. Я - я, и ты тоже я, но я не это воображаемое я, а вот это, действительное я. Но "я", равное всем, - только моя идея, только моя мысль. Я - человек, ты - тоже человек, но "человек" - только мысль, всеобщность. Ни я, ни ты не можем быть определены словесно, ибо мы невыразимы; только мысли могут быть выражены в словах, и только в словах они существуют.
Поэтому будем стремиться не к общей жизни, а к частности. Не будем более искать самую всеобъемлющую общину, "человеческое общество", а начнем искать в других средства и органы, которые составляют нашу собственность! В дереве, в животном мы не усматриваем подобных и равных нам, и гипотеза, будто все другие люди - нам подобные, создана лицемерием. Нет никого мне подобного, ибо всякого и всякое я рассматриваю как свою собственность. На это мне отвечают, что я должен быть человеком среди "ближних" моих ("Еврейский вопрос", 60), что я должен "уважать" в них своих ближних. Но для меня нет объекта для почитания и уважения, и "ближний" мой, как и все прочее, рассматривается мной как предмет, к которому я могу чувствовать симпатию, но могу ее и не чувствовать - как интересный или неинтересный предмет, как пригодный или непригодный субъект.
   И если я могу его использовать, то я, конечно, сговариваюсь с ним и вступаю с ним в соглашение для того, чтобы усилить мою силу, и общими усилиями мы достигаем большего, чем каждый из нас отдельно. В такой общности я вижу исключительно умножение своей силы, и пока она будет служить этой цели, до тех пор я сумею ею пользоваться. Но тогда она - союз.
   Союз (ассоциация) не держится ни на естественных, ни на духовных узах, и он - ни естественное, ни духовное общество. Ни кровь, ни вера (то есть дух) не создают его. В естественном обществе - например, в семье, роде, нации, в человечестве вообще, - единичные личности имеют только ценность особей одного и того же рода или вида; в духовном обществе - например, в церковной общине, церкви, - единичные личности считаются только членами того же духа; то, что ты представляешь собою как единственный, должно быть в обоих случаях подавленно. Как единственный, ты можешь утвердить себя исключительно в союзе, ибо не союз владеет тобою, а ты владеешь им или пользуешься им.
   В союзе и только в союзе будет признана собственность, ибо не будет никаких "высших существа, которым она бы отдавалась в лен. Коммунисты только проводят последовательно то, что давно уже существовало во время религиозного развития и существовало именно в государстве: феодальную систему, покоящуюся на отсутствии собственности.
   Государство старается обуздать слишком жадных; другими словами, оно старается обратить их потребности исключительно на самого себя и удовлетворить их тем, что он им предоставляет. Утолить желания ради того, кто их испытывает, ему и на мысль не приходит; наоборот, человека, охваченного необузданными желаниями, оно называет "эгоистом" и ругает его желания "эгоистическими"; "эгоист" же его враг. Он - враг государства, ибо оно не умеет ладить с ним, так как не может "понять" эгоиста. Так как государство - иначе и быть не может - заботится единственно о себе, то оно заботится не о моих потребностях, а только о том, как бы извести меня, то есть сделать другое я из меня, превратить меня в доброго гражданина. Оно принимает ряд мер для "исправления нравов". А чем оно завлекает единичную личность? Собою, то есть тем, что принадлежит государству, государственной собственностью. Оно беспрерывно делит свои "блага" между всеми, одаряет всех "благами культуры": оно дарит всем воспитание, открывает доступ в свои культурные учреждения, предоставляет всем выгоды промышленности и этим путем дает возможность приобрести собственность, то есть лен, и т. д. За все эти лены оно требует только определенный процент беспрерывной благодарности. Но "неблагодарные" забывают расплатиться этой благодарностью. "Общество" тоже не может существенно изменить это.
   В союз ты вносишь всю свою мощь, свое состояние, и ты проявляешь свою ценность: в обществе же утилизируют твою рабочую силу. В союзе ты живешь эгоистично; в обществе "по-человечески", то есть религиозно, как "член тела господина своего". Обществу ты обязан служить всем, что имеешь, ты его должник, ты одержим "социальным долгом"; союзом же ты пользуешься, и если ты, не зная ни долга, ни верности перед ним, увидишь, что не сможешь извлечь из него дальнейшей пользы, то ты выйдешь из него. Если общество - нечто большее, чем ты, то оно стоит над тобой; союз же только твое орудие или твой меч, которым ты обостряешь свою естественную силу и увеличиваешь ее. Союз существует для тебя и благодаря тебе; общество же, наоборот, существует и без тебя, а тобою оно пользуется для себя. Короче, общество священно; союз - твоя собственность. Общество пользуется тобою, союзом же пользуешься ты.
   Вероятно, нам возразят, что заключенное соглашение тоже скоро станет нам в тягость и что оно может ограничить нашу свободу; нам скажут, что и мы придем к тому, что "каждый должен пожертвовать частью своей свободы во имя всеобщности". Но жертва вовсе не была бы принесена во имя "всеобщности", так как я не вхожу в соглашение во имя "всеобщего", или ради какого-нибудь другого человека. Напротив, я решился на соглашение только ради своей собственной пользы, из своекорыстия. Что же касается жертв, то я, конечно, "жертвую" только тем, что не находится в моей власти, то есть вовсе ничем не "жертвую".
Возвращаясь к вопросу о собственности, скажем, что собственник - господин. Выбирай же теперь: хочешь ли ты быть господином или же твоим господином будет общество. От этого зависит, будешь ли ты собственником или нищим! Эгоист - собственник, а общественник - нищий. Нищенство же или отсутствие собственности - смысл феодализма, феодальной, ленной системы, которая переменила с прошлого столетия только господина - суверена, поставив на место Бога "человека" и принимая от человека в лен то, что в прежние времена было леном по "Божией милости". Что нищенство коммунизма будет доведено принципом гуманизма до абсолютного или до самого нищенского из нищенств, показано уже выше, но в то же время показано, что только этим путем нищенство может замениться индивидуальностью, особенностью. Старая феодальная система была так основательно разрушена революцией, что с тех пор все реакционные хитрости и уловки оставались бесплодными и всегда будут иметь такую судьбу, ибо мертвый мертв; но и воскресение должно было оказаться истиной в христианстве, и оно оказалось ею, ибо феодализм воскрес в потустороннем, в преображенном теле в виде нового феодализма под высшим сюзеренством "человека".
   Христианство не уничтожено, и верующие были правы, когда видели в каждой борьбе, которая велась до сих пор с ним, только средство для очищения и укрепления его, ибо, действительно, его только просветляли, и наново открытое христианство, человечное христианство. Мы все еще живем в христианской эре, и те, которых более всего это сердит, как раз ревностнее всех помогли его "усовершенствовать". Чем человечнее становился феодализм, тем он нам милее, ибо тем менее мы думаем, что он еще феодализм, тем увереннее принимаем его за особенность и думаем, что мы нашли наше "самое особенное", открыв "человеческое".
   Либерализм хочет дать мне мое, но не как мое, а как человеческое. Как будто бы под этой маской оно достижимо! Права человека, драгоценное создание революции, имеют тот смысл, что человек во мне дает мне право на такие-то и такие-то вещи; но я как единичная личность, то есть такой, какой я есть, не имею прав, это преимущество принадлежит "человеку", и он дарует мне право. Как человек я могу, конечно, иметь права, но так как я больше, чем человек, а именно особенный человек, то мне как раз может быть отказано в правах. Но если вы будете дружно охранять ценность ваших богатств, если вы будете требовать высокой платы за них и не допустите, чтобы вас принуждали продавать их ниже цены, чтобы вас уговаривали, что якобы ваш товар малоценен, если вы не сделаетесь посмешищем всех, назначая "до смешного низкую цену", а как смелые люди, скажете: я дорого хочу продать свою жизнь (собственность), и враги мои не получат ее дешево, - то вы признали этим нечто противоположное коммунизму и вместо прежнего лозунга "откажитесь от вашей собственности" говорите: пользуйтесь ценностью вашей собственности!
   Над вратами нашего времени стоит не то аполлоническое изречение: "Познай самого себя", а иное: "Используй самого себя!"
   Прудон называет собственность "воровством" (le vol). Но чужая собственность - а он говорит только о такой собственности - существует только благодаря отречению, уступке и смирению: она - подарок. Зачем так сентиментально призывать к состраданию, как несчастный ограбленный человек, если в действительности ты - глупый, трусливый жертвователь. И опять здесь приписывают вину другим, как будто бы нас грабят, когда вся вина падает на нас, ибо мы оставляем неограбленными других. Бедняки виноваты в том, что существуют богачи.
   Вообще никто не борется за сбою собственность, а всегда за чужую. В действительности нападают не на собственность, а на отчуждение собственности. Всякий хочет увеличить, а не уменьшить то, что он называет своим, и назвать все своим. Следовательно, борются вообще против чужой собственности, против отчуждения. И как поступают при этом? Вместо того, чтобы превращать чужое в собственное, разыгрывают роль беспартийных людей и требуют только, чтобы вся собственность была предоставлена кому-нибудь третьему (например, человеческому обществу). Требуют чужую собственность не для себя, а для чего-то третьего. Тогда, действительно, исчезает малейший намек на "эгоизм" и все становится таким чистым и человечным!
Полное отсутствие собственности, или нищенство,- вот "сущность христианства", как и всякой другой религиозности (то есть благочестивости, нравственности, человечности), и в христианстве, в "абсолютной религии", она проявляется особенно ясно и в нем она сделалась, как "добрая весть", основой развивающегося Евангелия. Эта эволюция Евангелия выразилась в современной борьбе против собственности, борьбе, которая должна привести к победе "человека" и закончиться полным отсутствием собственности: победа гуманности - победа христианства. Но это "раскрывшееся христианство" - совершеннейший феодализм, всеохватывающая феодальная система, то есть совершенное нищенство.
   Произойдет ли, следовательно, еще одна "революция" против нового феодализма?
   Нельзя рассматривать революцию и восстание как однозначащие понятия. Революция заключается в разрушении порядков существующей организации или status'a, государства или общества, а поэтому она - политическое и социальное деяние; восстание же, хотя и ведет неотвратимо к разрушению современного строя, но исходит не из него, а из недовольства людей собою; оно - не открытое сопротивление, а восстание единичных личностей, возвышение, не считающееся с учреждениями, которые возникнут как его результат. Революция имела целью новые учреждения, восстание приводит нас к тому, чтобы мы не позволяли больше "устраивать" нас, а сами себя устраивали, и не возлагает блестящих надежд на "институты". Восстание - не борьба против настоящего, ибо если оно произойдет, настоящий строй сам погибнет; оно - высвобождение моего "я" из подавляющего меня настоящего. Если я высвобождаюсь из настоящего, то оно мертво и начинает гнить. Так как моя цель не разрушение настоящего, а мое возвышение, восстание над ним, то и цель, и деяние мое не политическое или социальное, а направленное на меня и мою особенность, то есть эгоистическое.
   Строить учреждения - дело революции, подняться над ними, стать над учреждениями - цель восстания.
   Выбор конституции - вопрос, который занимал революционные головы, и вся политическая история революции полна борьбы за конституцию, за вопросы конституции, точно так же разные социальные таланты проявляли необычайную изобретательность в созидании всякого рода общественных учреждений (фаланстеры и т. п.) Восставший, наоборот, стремится совершенно освободиться от всякой конституции*.
   (* Чтобы обезопасить себя от уголовного обвинения, замечу здесь еще, что я выбрал слово "восстание" из-за его этимологического смысла; следовательно, не в том узком смысле, который преследуется уголовным законом.)
Подыскивая пример для выяснения, я неожиданно вспомнил начало христианства. Либералы укоряют первых христиан в том, что они проповедовали послушание современному им языческому государственному строю, что они приказывали признавать языческое начальство и следовали тому, что надо "воздавать кесарю кесарево". Сколько мятежей возникало как раз в то время против римских властей, как бунтовали евреи и сами римляне против собственного светского правительства, короче, как процветало тогда "политическое недовольство "! Обо всем этом и знать не хотели первые христиане; "либеральных тенденций" они не признавали. Времена эти были так неспокойны, что, как рассказывается в евангелиях, для того, чтобы с успехом обвинить основателя христианства, его обвиняли в "политических кознях", и все-таки те же самые евангелия удостоверяют, что именно он менее всех был причастен к политическому движению. Но почему он не был революционером, демагогом, чего так хотелось евреям, почему он не был либералом? Потому что он не ждал спасения от изменения обстоятельств, и весь тогдашний строй был ему совершенно безразличен. Он не был революционером, как Цезарь, например, а был восставшим; он не был разрушителем государства, он старался поднять самого себя. Поэтому он и считал самым важным "быть мудрым, как змий", что, собственно, имеет тот же смысл, как и - в этом именно случае - "воздайте кесарю кесарево". Ведь он не вел либеральной или политической борьбы с существующим правительством, а хотел - не обращая внимания на это правительство - идти своим собственным путем. Для него были совершенно безразличны и правительство, и враги правительства, ибо то, чего он желал, не понимали ни правительство, ни враги его, и ему оставалось только держать их подальше от себя "змеиной мудростью". Но, хотя он не был ни народным агитатором, ни демагогом, ни революционером, все же он был, как и каждый христианин первых времен христианства, восставшим, он возвысился над всем, что правительство и его противники считали возвышенным, и освободился от всего, что связывало тех; и в то же время он разрушал жизненные источники всего языческого мира, без которых современное ему государство должно было захиреть именно потому, что он не признавал непосредственной целью разрушение настоящего, он был смертельным врагом этого настоящего и его действительным разрушителем: он замуровывал его тем, что, не обращая на него внимания, воздвигал свой храм, не считаясь со страданиями замурованных.
   Что же теперь? Должно ли то, что произошло с языческим миром, произойти и с христианским? Революция наверное не доведет дела до конца, если до того не будет восстания!
   К чему стремлюсь я в своем общении с миром? Я хочу наслаждаться миром, и поэтому он должен стать моей собственностью, с этой целью я хочу его покорить. Я не хочу свободы, не хочу равенства людей: я хочу только иметь власть, мою власть над миром, хочу сделать его своей собственностью, т. е. пользоваться и наслаждаться им. А если мне это не удастся, тогда у меня есть власть над жизнью и смертью, которую оставляли себе церковь и государство, и ее я назову - моей. Клеймите ту офицерскую вдову, которая во время бегства в России, после того как ее ранили в ногу, сняла с этой ноги подвязку, задушила ею своего ребенка и сама затем истекла кровью рядом с его трупом; клеймите и позорьте память "детоубийцы". Кто знает, сколько "пользы" могло бы принести это дитя миру, если бы оно осталось в живых! Мать умертвила его, потому что хотела умереть удовлетворенной и успокоенной. Этот случай, быть может, подействует на вашу сентиментальность и вы не сумеете ничего из него вынести. Судите, как хотите. Я, со своей стороны, вижу в ее поступке пример того, что мое удовлетворение определяет мои отношения к людям, что я не отрекусь от своего права на жизнь и смерть, и ни перед чем не смирюсь.
   Что касается "социального долга" вообще, то мое положение относительно других никто не устанавливает - ни Бог, ни человечество; никто не смеет ничего предписывать мне, и сам я определяю свое отношение. Еще яснее это можно выразить так: я не имею никаких обязанностей по отношению к другому, а