твовать лишь до тех пор, пока отдельный человек не станет всем во всем, оно - лишь ясно выраженная ограниченность моего я, мое ограничение, моя зависимость, мое порабощение, Никакое государство не стремится развить свободную деятельность отдельных людей - оно способствует лишь такой деятельности, которая связана с государственной целью. При посредстве государства не осуществляется также ничего совместного, как нельзя было бы, например, назвать ткань общей работой всех отдельных частей машины; наоборот, это - продукт работы целой машины как единицы, машинная работа. Приблизительно так же действует и государственная машина: она приводит в движение колесики отдельных умов, ни один из которых не следует собственному побуждению. Всякую свободную деятельность государство старается затормозить и подавить своей цензурой, своим надзором, своей полицией, считая своим долгом так поступать, и таков действительно его долг - долг самосохранения. Государство хочет непременно что-то сделать из людей, и потому в нем живут только сделанные люди; всякий, кто хочет быть самим собой, - враг государства и ставится им ни во что. "Он - ничто" означает, что государство не использовало его, что оно не предоставляет ему никакой должности, никакого служебного места, никакого промысла и т.п.
   Эдгар Бауэр* мечтает в либеральных порывах еще о "правительстве, которое, исходя из народа, никогда не было бы с ним в оппозиции". Правда, он сам тут же берет (с. 69) слово "правительство" назад: "В республике действует не правительство, а исполнительная власть. Власть, которая всецело и исключительно исходит от народа, которая не имеет по отношению к народу ни самостоятельной силы, ни собственных принципов, ни собственных чиновников, а, напротив, утверждается на единственной высшей государственной власти - на народе, и только в нем черпает свою силу и свои принципы. Следовательно, понятие правительства совершенно не подходит к демократическому государству". Однако суть дела остается та же. "Выдвинувшееся, утвердившееся, почерпнутое" превращается в нечто "самостоятельное" и, подобно младенцу, вышедшему из чрева матери, тотчас же становится в оппозицию. Если бы правительство не было чем-либо самостоятельным и противодействующим, оно было бы ничем.
   (* К нижеследующему относится то, что уже было сказано в заключительном примечании к главе о гуманитарном либерализме, а именно, что оно тоже было написано непосредственно после появления в печати цитируемой книги.)
   "В свободном государстве нет правительства" и т.д. (с.94). Это ведь означает, что народ, став суверенным, не допускает никакой высшей власти над собою. Разве не так же обстоит дело и в абсолютной монархии? Разве может быть там правительство, стоящее над сувереном? Над сувереном, как бы он ни назывался - князем или народом, никогда не стоит никакое правительство, это само собою разумеется. Но во всяком "государстве" надо мной будет стоять правительство, будь то государство абсолютное, республиканское или "свободное". Мне одинаково плохо приходится, как в том, так и в другом.
Республика - не что иное, как абсолютная монархия, ибо безразлично, называется ли монарх государем или народом: оба они - "величества". Именно конституционный строй ясно показывает, что никто не может и не хочет быть только орудием. Министры первенствуют над своим господином - государем, депутаты - над своим господином - народом. Тут, значит, уже по крайней мере свободны партии, именно - партия чиновников (так называемая народная партия). Государь вынужден подчиняться воле министров, народ плясать под дудку палат. Конституционализм шире республики, ибо он - разлагающееся государство.
   Э.Бауэр отрицает (с. 56) то, что народ в конституционном государстве "личность"; значит, он является таковою в республике? В конституционном государстве народ партия, а партия ведь личность, если вообще может быть речь о "государственной" моральной личности (с. 76). Дело в том, что моральная личность, как бы она ни называлась - народной партией, народом или "господином", - ни в каком случае не личность: она - призрак.
   Далее Э.Бауэр продолжает (с.69): "Опека - характерная черта правительства. Но она еще более характерная черта народа и народного государства; вообще - опека характеризует собой всякое господство. Народное государство, "соединяющее в себе все совершенство власти", "абсолютный властелин", не может допустить, чтобы я достиг силы и могущества. И какая химера не называть более "народных чиновников" "слугами, орудием", потому что они "выполняют свободную, разумную законодательную волю народа" (с.73). Он полагает (с. 74), что "единство может быть достигнуто в государстве только тогда, когда все группы служащих подчинятся взглядам правительства"; но его народное государство тоже должно обладать "единством", так как же может отсутствовать в нем подчинение народной воле?
   В конституционном государстве все правительственное здание покоится на правителе и его образе мыслей (с. 130). Как же это могло бы быть иначе в "народном государстве"? Разве и в нем не управляет мною образ мыслей народа, и есть ли для меня разница в том, завишу ли я от взглядов государя или от образа мыслей народа, от так называемого общественного мнения? Если зависимость - то же, что "религиозная связь", по верному определению Э.Бауэра, то в народном государстве для меня верховной властью, "величеством" (ибо "величество" - истинная сущность и Бога, и государя), будет народ, к которому я отношусь религиозно. Как и суверенный правитель, суверенный народ тоже недосягаем для закона. Вся попытка Э.Бауэра сводится к подмене одного властителя другим. Вместо того, чтобы стремиться освободить народ, ему следовало бы додумать о единственной свободе, могущей быть осуществленной, - о своей свободе.
   Наконец, в конституционном государстве абсолютизм вступает в борьбу с самим собой, так как он здесь раскалывается: с одной стороны - правительство, а с другой стороны - народ желает быть абсолютным.
   И эти два абсолюта уничтожают один другого.
   Э.Бауэр ратует против того, чтобы правитель назначался по происхождению или по случайности. Но если "народ станет единой властью в государстве" (с. 132), то разве в нем мы не будем иметь случайного властелина? Что такое народ? Народ всегда был только телом правительства, это - многие "под одной шляпой" (шляпой монарха), или многие, объединенные под одной конституцией, конституция же - государь. Государи и народы до тех пор будут существовать, пока оба не падут одновременно. Если под единой конституцией объединены различные "народы", как это было, например, в древнеперсидской монархии и наблюдается теперь, то эти "народы" считаются "провинциями". Для меня во всяком случае народ - случайная власть, стихийная сила, враг, которого я должен одолеть.
   Что следует представлять себе под "организованным" народом (там же)? Народ, "который уже более не имеет правительства", который сам собою правит. Следовательно, такой народ, в котором уже не выдвигается никакое я, который организовался посредством остракизма. Изгнание всех и всякого я (der Iche), или остракизм, делает народ самодержцем.
   Говоря о народе, вы не можете не говорить о государе, ибо народ, желающий быть субъектом и творить историю, должен, как все действующее, иметь голову, или "верховную главу". Вейтлинг это излагает в "Трио", а Прудон заявляет: "Общество, так сказать, безголовое не может существовать" (Une societe, pour ainsi dire acephale, ne peut vivre)*.
   (* Прудон. О создании порядка в человечестве, или О принципах политической организации. Париж, 1843, с.485.)
Нам постоянно говорят теперь о "гласе народа" и хотят, чтобы "общественное мнение" господствовало над государем. Конечно, "глас народа" одновременной "глас Божий", но есть ли от них обоих какая-нибудь польза, и "глас властителя" (vox principis) не есть ли также "глас Божий"?
   При этом случае напомним о "националистах". Требовать от тридцати восьми государств Германии, чтобы они действовали как одна единая нация, - равносильно бессмысленному требованию, чтобы тридцать восемь пчелиных роев под предводительством тридцати восьми пчелиных маток соединились в один единый рой. Пчелами они все останутся, но объединяются и соединяются они не просто как пчелы; рой - соединение подвластных, подданных пчел с правящими матками. Пчелы и народы - безвольны, и ими руководит инстинкт их маток.
   Указывать пчелам на их "пчелиный дух", в силу которого они все равны, вот что было бы равносильно ревностному указыванию немцам на их "немецкий дух" (германство). Немецкий национализм в том именно и сходен с пчелинством, что заключает в себе необходимость расколов и обособлении, не доходящих, однако, до последней крайности, где проведенный вполне принцип сепаратизма совпадает с концом его, с отделением людей друг от друга. Хотя германство распадается на различные народы и племена, то есть пчелиные рои, но каждый отдельный человек, входящий в состав немецкого племени, столь же бессилен и безвластен, как отдельно взятая пчела. И все же лишь единичные лица могут вступать в союз друг с другом, и всякого рода международные "союзы" были и будут чисто механическими соединениями, потому что элементы, вступающие в союз, - безвольны. Только с последним, конечным обособлением прекращается обособление и переходит в соединение.
   И вот националисты и стараются создать абстрактное, безжизненное единство пчелиного роя, единичные же личности будут бороться за единство, самостоятельно желаемое, - за союз. Отличительная черта всех - и реакционных - направлений - стремление создать нечто вообще, абстрактное, воздвигнуть пустопорожнее, безжизненное понятие, тогда как единичные стремятся освободить здоровую и жизнеспособную осо6ь от бремени всеобщности. Реакционеры очень хотели бы, чтобы из-под земли вырос по их мановению народ или нация, единичные же личности имеют лишь себя в виду. По существу, оба направления, составляющие теперь злобу дня, то есть восстановление провинциальных прав старинных племенных подразделений (на франков, баварцев, лужичей и т. д.) и восстановление единой национальности, совпадают. Но немцы только тогда придут к соглашению друг с другом, то есть объединятся, когда отбросят свое пчелинство и разрушат все свои пчелиные ульи; иными словами, если они перестанут быть только немцами, только тогда им и удастся образовать "немецкий союз". Не возвращения к своей национальности, не возврата в утробу матери должны они добиваться в целях своего возрождения, а возврата к себе самим. Как смешно и сентиментально, когда немец протягивает руку другому немцу и пожимает ее со священным трепетом лишь потому, что тот "тоже немец"! Большое достоинство! Но, конечно, это будет казаться трогательным лишь до тех пор, пока будут еще мечтать о "братстве", то есть будут еще пронизаны "семейственным образом мыслей". Националисты, стремящиеся создать огромную семью немцев, не могут отрешиться от суеверия "пиететности", "братства", "детских чувств", от всякого рода иных елейных, почтительных фраз, то есть от семейного духа.
   Впрочем, так называемым националистам стоит только хорошенько понять самих себя, чтобы стать выше связи с благодушными сторонниками германства, ибо соединение в тех материальных целях и интересах, которые они предъявляют немцам, по существу сводится к добровольному союзу. Карьер восторженно восклицает: "Железные дороги представляются проницательному взору путем к такой народной жизни, какой еще нигде не наблюдалось в этом смысле".* Совершенно верно! Это будет такая народная жизнь, которая еще нигде не наблюдалась, ибо она - не народная жизнь. Сам Каррьер противоречит самому себе: "Чистая человечность, или человечество, лучше всего может быть представлена народом, выполняющим свою миссию". Но так будет представлена только народность. "Смутная всеобщность ниже законченного в себе образа, который есть нечто цельное и существует как живой член истинно всеобщего, организованного". Но именно народ и есть такая "смутная всеобщность", а "законченным в себе" образом является именно человек.
   (* Каррьер М. Кельнский собор. Штутгарт, 1843, с.64.)
   Безличность того, что именуется "народом или нацией", явствует также из того, что народ, желающий проявить свое я в меру своих сил, ставит во главу себя безвольного властелина, Перед ним альтернатива: или подчиниться государю, который осуществляет лишь себя, сбой индивидуальный произвол, и тогда он в "абсолютном властителе" признает не собственную, а так называемую народную волю, или возвести на престол такого государя, который не будет проявлять никакой собственной воли, и тогда он будет иметь безвольного государя, роль которого с одинаковым успехом мог бы выполнять хорошо налаженный часовой механизм. Поэтому, сделав еще один шаг дальше, совсем не трудно понять, что народное я - безличная, "духовная" сила, закон. А отсюда вытекает, что народное я - призрак, а не я. Я обращаюсь в я только тогда, когда я сам превращаю себя в него, то есть не другой создает меня, а я сам обращаюсь в свое собственное создание. Но что представляет собой это народное я? Случай содействует народу: случай дарует ему того или иного "природного" властителя, случайности же даруют ему и "избранного" властителя; он не его продукт, - продукт "суверенного" народа, как я являюсь моим собственным продуктом. Представь себе, что тебя хотят уверить, что ты не твое собственное я и что твое я представляет собой Ганс или Кунц! Но именно в таком положении находится народ, и поделом ему, ибо народ не имеет собственного я, как не имеют собственного я и все одиннадцать планет, хотя они и обращаются вокруг общего центра.
   Очень метко определяет Балльи тот рабский образ мыслей, которого придерживаются относительно суверенного народа, как и относительно властителя. Он говорит: "Во мне не остается никакого особого разума, после того как высказался всеобщий разум. Первейшим законом для меня была воля нации; когда же нация собралась, для меня уже ничего не существовало, кроме ее суверенной воли". Он не хочет обладать никаким "особым" разумом, и все же только этот разум именно и творит все. То же проповедует и Мирабо, говоря: "Никакая сила на земле не вправе сказать представителям нации: так хочу я!"
   Подобно древним грекам, хотят теперь обратить человека в zoon politikon, в гражданина государства или в политика. Так точно его долгое время считали "небесным гражданином". Грек утратил почет одновременно с гибелью государства, и небесный гражданин утратит его с сокрушением неба; а мы не хотим погибнуть вместе с народом, нацией и национальностью, не желаем быть только людьми политики или политиками. "Счастья народного" добиваются со времен Революции, но, стремясь сделать народ счастливым, великим и т.д., нас в то же время делают несчастными; "народное" счастье - мое несчастье.
Как пустопорожни речи политических либералов, при всей их превыспренности, подтверждается еще раз сочинением Науверка "Об участии в делах государственных". В нем выражается скорбь по поводу равнодушия и безучастия людей, которые не хотят быть в полном смысле слова гражданами государства, и автор говорит так, будто нельзя быть человеком, не принимая живого участия в государственной жизни, не будучи политиком. В этом отношении он прав: если государство признается блюстителем всего "человеческого", то не причастные к государству не могут иметь в себе ничего человеческого. Но что этим сказано против эгоиста? Ровно ничего, потому что эгоист считает себя самого блюстителем человеческого, а государству говорит только: не заслоняй мне солнца! Эгоист только тогда проникается деятельным интересом к государству, когда оно затрагивает его своеобразие. Если кабинетного ученого не угнетает положение дел в государстве, неужели же он должен все-таки им заниматься, ибо это его "священнейшая обязанность"? До тех пор, пока государство удовлетворяет его желания, зачем ему бросать свои научные труды? Пусть занимаются политикой те, в чьих интересах перемена существующих порядков. "Священная обязанность" никогда не понуждать людей размышлять о государстве, так же как по "священной обязанности" никто не начнет заниматься наукой или искусством и т. д. Один только эгоизм может их к тому понудить, и эгоизм окажет свое действие, если обстоятельства значительно ухудшатся. Если вы докажете людям, что интереса к государственным делам требует их эгоизм, то вам не придется Долго взывать к ним. Но если вы будете обращаться к их патриотизму и т.п., то вам придется долго проповедовать глухим сердцам о подвигах любви. Конечно, в вашем смысле эгоисты никогда не будут принимать участия в государственных делах.
   Чисто либеральную фразу мы находим у Науверка: " Человек только тогда в совершенстве выполняет свое призвание, когда он чувствует и сознает себя членом человечества и действует как таковой. Отдельный человек не может осуществить идею человечности, если он не опирается на все человечество и не черпает в нем силу, как Антей".
   Там же говорится: "Отношение человека к государству (respublica) сводится теологическим мировоззрением к частному делу и тем самым совершенно отрицается". Как будто политическое мировоззрение не поступает точно так же с религией! Оно объявляет религию "частным делом".
   Если бы вместо того, чтобы говорить людям о "священной обязанности", "назначении человека", "призвании осуществить полную человечность" и т. п. заповедях, им бы показали, что их своекорыстный интерес страдает от безучастия к течению государственных дел, то этим была бы достигнута цель без возвышенных тирад. Но вместо того автор, враг богословов, говорит: "Особенно в наше время государство предъявляет требования ко всем своим членам. Мыслящий человек усматривает в теоретическом и практическом служении государству обязанность, святейший долг свой", и затем автор подробнее развивает мысль о "безусловной необходимости того, чтобы каждый участвовал в делах государства".
   Политиком был и до скончания времен будет тот, у кого мыслями о государстве полна голова или сердце. Или и голова, и сердце, иначе говоря, кто одержим государством или верует в него.
   "Государство - необходимейшее орудие для полного развития человечества". Таковым оно, конечно, было, пока мы хотели развивать человечество; но, когда мы хотим развивать самих себя, оно станет для нас только препятствием.
   Можно ли теперь еще реформировать и "улучшать" государство и народ? Нельзя - как нельзя менять дворянство, духовенство, церковь и т. д.: их можно упразднить, отменить, уничтожить, но не реформировать. Можно ли бессмыслицу реформировать так, чтобы она превратилась в смысл, или следует просто отказаться от нее?
   Отныне следует заботиться уже не о государстве (государственном устройстве и т. п.), а обо мне. Этим погружаются в достойную их бездну и обращаются в ничто все вопросы о власти государей, о конституции и т. д. Я же, это ничто, вызову свои творения из самого себя.
   К главе об обществе относится также и вопрос о "партии", восхваляемой в последнее время.
   В государстве важны партии. "Партия, партия! Как можно не примыкать к партии! " Но единичная личность единственна, а не член партии. Единичный свободно соединяется с другим и так же свободно отделяется. Партия не что иное, как государство в государстве, и в этом меньшем пчелином царстве должен также царить мир, как и в большом государстве. Как раз те, которые больше всех кричат о необходимости оппозиции в государстве, первые возмущаются раздорами в партии. Это доказывает, что и они желают лишь государства. Не о государство, а об единственного разбиваются все партии.
Теперь то и дело убеждают хранить верность своей партии, и никого так не презирают партийные люди, как ренегата. Нужно идти со своей партией с закрытыми глазами и безусловно признавать все ее основные принципы. Конечно, насилие не так велико, как в закрытых обществах, которые связывают своих членов твердыми законами или статутами (например, в орденах, у иезуитов и т. д.) Но и партия перестает быть союзом в тот момент, когда она делает известные принципы связывающими и хочет оградить их от всяког