ление, не грешащее против Святого духа, - вера в духов, в призраки.
   Я не могу отказаться от мышления, так же как и от ощущений, не могу отречься я и от деятельности духа, как и от деятельности чувств. Как ощущение дает нам видимость вещей, так и мышление - видимость сущностей (мыслей). Сущности присущи всему чувственному, в особенности словам. Власть слов следует за властью вещей: сначала нас принуждают розгой, затем убеждением. Власть вещей преодолевает наше мужество, наш дух; перед властью убеждения, то есть слов, даже пытки и меч теряют свое превосходство и силу. Люди убеждения - самые подлинные попы, которые противостоят всякому соблазну сатаны.
   Христианство отняло у земного только его непреодолимость, сделало нас независимыми от него. Точно таким же образом я возвышаюсь над истинами и их властью: я - сверхчувственен и сверхистинен. Истины так же низменны и безразличны для меня, как вещи: они меня не одухотворяют, не вдохновляют. Никакая истина, никакое право, никакая свобода и т. д. не может иметь независимое от меня существование, не может меня покорить. Это - все слова, только слова, как и для христианина все земное - только "суета". В словах и истинах (каждое слово - истина; Гегель утверждает, что нельзя сказать лжи) нет спасения для меня, как и для христианина в земном и суетном. Как богатства мира сего не могут сделать меня счастливым, так же и истины. Искусителем является теперь не сатана, а дух, и он соблазняет нас не благами мира сего, а мыслями, "блеском идей".
   Рядом с мирскими благами должны быть обесценены и все священные блага.
   Истины - не что иное, как фразы, способы выражения, слова (логос); поставленные во взаимоотношение, в строй, они образуют логику, науку, философию.
   Для мышления и речи мне нужны истины и слова, как для еды пища; без них я не могу ни думать, ни говорить. Истины - это мысли человека, выраженные в словах, а потому существующие так же, как и другие реальности, хотя они существуют только для духа или для мышления. Это - продукты человека и человеческие создания, и если их выдают за божественные откровения, то все-таки остается их свойство чуждости для меня: даже будучи моими собственными созданиями, они уже чужды мне после акта их создания.
   Христианин - это такой человек, который верит в мысли, верит в державность мыслей и хочет сделать властителями всего так называемые принципы. Иной человек исследует мысли и ни одну из них не выбирает без критики своего повелителя, но он похож на собаку, которая обнюхивает людей, чтобы найти "своего господина"; он всегда выискивает господствующую мысль. Христианин может бесконечно многое переиначивать, может сколько угодно бунтовать, разрушать понятия, господствующие столетиями, - все же он будет стремиться вновь и вновь к какому-нибудь новому "принципу" иди новому господину, вновь воздвигать высшую или более "глубокую" истину, создавать новый культ, будет постоянно провозглашать какой-нибудь дух господином по предназначению, будет ставить какой-нибудь закон над всеми.
   Если существует хотя бы одна истина, которой человек должен был бы посвятить всю свою жизнь и свои силы, потому что он человек, то он подчинен какому-нибудь правилу, господству, закону и т. д., он - слуга. Такого рода истины, например, - человек, человечество, свобода и т. д.
   Можно сказать наоборот: если ты хочешь продолжать далее мыслить, то это зависит от тебя; только знай, что, если ты хочешь дойти до чего-нибудь дельного, то существует много трудных вопросов для разрешения, и если ты их не преодолеешь, то далеко не уйдешь. Не существует, значит, никакого долга и никакого призвания для тебя отдаться мыслям (идеям, истинам): но если ты хочешь заняться этим, то ты поступишь хорошо, если воспользуешься тем, чего добились другие уже на этом поприще.
   Итак, кто хочет мыслить, тот имеет, конечно, задачу, которую он ставит себе - сознательно или бессознательно, но задачу эту он не обязан принять, ибо никто не имеет обязанности мыслить или верить. В первом случае можно сказать: ты не идешь достаточно далеко, ты имеешь ограниченный или узкий интерес, не доходишь до существа дела, одним словом, не одолеваешь его в совершенстве. С другой стороны, однако, куда бы ты ни дошел, все-таки ты всегда у предела, ты не имеешь призвания идти дальше и поступаешь поэтому, как хочешь или можешь. С мышлением обстоит дело так же, как со всякой другой работой, которую ты можешь бросить, когда захочешь. Точно так же, если ты не можешь более верить во что-нибудь, то не должен принуждать себя верить или продолжать думать об этом как о святом догмате, - как поступают теологи или философы; ты можешь спокойно отвлечь свой интерес от того, к чему ты охладел. Попы назовут, конечно, это охлаждение "леностью, необдуманностью, самообманом" и т. д. Но не обращай внимания на эти пустяки. Ни одно дело, ни один так называемый высший интерес человечества, ни одно "святое дело" не стоит того, чтобы ты служил ему и ради него занимался им; ценность его ты можешь искать только в одном: стоит ли оно того, чтобы ты отдался ему ради себя. Будьте, как дети - призывает библейское изречение. Но дети не имеют никаких святых интересов, они ничего не знают о "добром деле". Зато они отлично знают, к чему они склонны, и обдумывают всеми силами, как добиться своего.
   Мышление, конечно, не прекратится, так же как и чувствование. Но власть мыслей и идей, господство теорий и принципов, главенство духа, одним словом, иерархия будет продолжаться до тех пор, пока будут господствовать попы, то есть теологи, философы, государственные мужи, филистеры, либералы, наставники, слуги, родители, дети, супруги, Прудоны, Жорж Санды, Блюнчли и т. д., и т. д.; иерархия будет существовать до тех пор, пока будут верить в принципы, мыслить о них или даже их критиковать, ибо даже самая непримиримая критика, которая хоронит все обычные принципы в конце концов тоже верит в принцип как таковой.
Критикует всякий, но критерии различны. Поэтому гонятся за "истинным" критерием. Этот истинный критерий - первая предпосылка. Он - создание не критика, а догматика, Мало того, обычно его берут из культуры данного времени, например, "свобода", "человечность" и т. д. Не критик "открыл человека", а "человек", был установлен догматиком как истина; критик же, который, впрочем, может быть одновременно и догматиком, верит в эту истину, в этот догмат. В этой вере, одержимый этой верой, он и критикует.
   Тайна критики - какая-нибудь "истина": вот секрет ее силы.
   Но я различаю критику, служащую чему-нибудь, от собственной, или эгоистической. Если я критикую, имея предпосылкой какое-нибудь высшее существо, то моя критика служит ему и ведется ради него; если я одержим, например, верой в "свободное государство", то я критикую все относящееся к нему именно с этой точки зрения, - годится ли это такому государству, или я люблю это государство; если я критикую как верующий, то все распадается для меня на божественное и дьявольское, и вся природа представляется в моей критике в двух ликах, Бога и дьявола (отсюда и название: дар Божий, Божья гора, Лысая гора и т. д.), люди же - как верующие и неверующие; если же я критикую, веря в человека как в "истинную сущность", то все распадается на человека и не-человека, и т. д.
   Критика была до сих пор делом любви: мы всегда производили ее из любви к какой-нибудь сущности. Всякая критика, служащая чему-нибудь, - продукт любви, одержимость, и она поступает поэтому, следуя Новому завету:
   "Все испытывайте, хорошего держитесь"*. "Хорошее" - вот пробный камень, критерий. Добро, возвращающееся под тысячью именами и видами, остается всегда предпосылкой, остается догматически твердым пунктом для этой критики, остается навязчивой идеей.
   (* Первое послание к Фессалоникийцам, 5, 21.)
   Критик инстинктивно предполагает "истину", когда приступает к работе, и, веря в то, что ее можно найти, он ее ищет. Он хочет открыть истинное, и в этом видит "добро".
   Предполагать - значит выставить заранее какую-нибудь мысль или мыслить о чем-нибудь раньше всего и, исходя из этой мысли, мыслить все остальное, то есть мерить и критиковать по этой мерке. Иными словами: мышление должно начаться чем-нибудь, что уже мыслилось. Если бы мышление начинало себя само, вместо того чтобы быть начатым, то есть если бы оно было субъектом, самостоятельно действующей личностью, каким является хотя бы растение, то, конечно, нельзя было бы отрицать того, что мышление должно начать с самого себя. Но именно олицетворение мышления и является причиной бесчисленного множества ошибок. В системе Гегеля всегда говорится так, как будто мышление, или "мыслящий дух", мыслит и действует, но это признание личности за мышлением, мышление как призрак. Критический либерализм, со своей стороны, вам скажет: "критика" делает то-то и то-то, или "самосознание" находит то-то и то-то. Но если мышление считается лично действующим, то мышление должно быть предпосланным; если критика считается таковой, то мысль должна ей предшествовать. Мышление и критика могут быть деятельны только из себя самих, они должны быть сами предпосылкой своей деятельности, так как не могут быть деятельны, не существуя. Но мышление как нечто предпосланное, - навязчивая идея, догмат: мышление и критика могут исходить, значит, только из догмата, то есть из мысли, навязчивой идеи, предпосылки.
   Этим самым мы возвращаемся опять к вышесказанному: христианство состоит в развитии мира мыслей, или что оно есть настоящая "свобода мысли", "свободная мысль", "свободный дух". "Истинная" критика, которую я называл "служащей", поэтому тоже "свободная" критика, ибо она - не моя собственная.
Иначе обстоит дело, если твое не делается чем-то существующим для себя, вне тебя, если оно не превращается в личность, не становится самостоятельным в виде "духа". Твое мышление имеет предпосылкой не "мышление" как таковое, а тебя. Значит, все-таки ты являешься для самого себя предпосылкой. Да, но не себе, а моему мышлению. Перед моим мышлением предполагаюсь я. Из этого следует, что моему мышлению предшествует не мысль, или что мое мышление не имеет "предпосылки", ибо предпосылка, которой я служу своему мышлению, не сделка с мышлением, не продукт мысли, она - само фактически существующее мышление, она - собственник мышления и доказывает только, что мышление не что иное, как собственность, то есть что "самостоятельное" мышление, "мыслящий дух" вовсе не существуют.
   Это изменение обычного способа рассуждения могло бы казаться пустой игрой отвлеченными понятиями, так что даже те, против которых оно направлено, могли бы согласиться с ним, если бы из него не вытекали практические последствия.
   Вывод, который я делаю, следующий: не человек - мера всему, а я - эта мера. Критик, служащий чему-нибудь другому, но не себе, имеет перед глазами другое существо, - которому он хочет служить, поэтому он приносит в жертву своему Богу только ложных идолов. Все, что делается для этого существа, разве не создание любви? Но если критикую я, то не имею перед глазами даже себя, а доставляю себе только удовольствие, забавляюсь по своему желанию: я по своему произволу или пережевываю что-нибудь, или вдыхаю только его аромат.
   Еще яснее станет разница между обоими способами рассуждения, если вспомнить, что критик, служащий оттого, что его влечет любовь, думает, что служит самому делу.
   Истину как таковую, "истину вообще", не хотят отбросить, ее хотят найти. Но ведь она не что иное, как etre supreme, высшая сущность! Если бы "истинная критика" потеряла веру в истину, она должна была бы прийти в отчаяние. И все-таки истина - только мысль, но не одна только; она - мысль, которая стоит над всеми прочими мыслями, мысль неопровержимая, она - сама мысль, которая освящает все прочие мысли, она - святая святых мыслей, "абсолютная", "святая" мысль. Истина устойчивее всех богов, ибо для нее, ради служения ей, низвергли богов и под конец самого Бога. "Истина" осталась, когда погиб мир богов, ибо она есть бессмертная душа этого преходящего мира богов, она - само божество.
   Я хочу ответить на вопрос Пилата: "Что есть истина?" Истина - свободная мысль, свободная идея, свободный дух; истина - то, что свободно от тебя, что не твоя собственность, что не находится в твоей власти. Но истина также и совершенно несамостоятельное, безличное, непроизвольное, беспамятное, истина не может выступить так, как выступаешь ты, не может двигаться, изменяться, развиваться; истина ожидает и принимает все от тебя и существует только благодаря тебе, ибо она существует только... в твоей голове. Ты признаешь, что истина - мысль, но не всякая мысль истинна, или, как ты выражаешься, не всякая мысль - истинная и действительная мысль. А чем ты измеряешь и как узнаешь истинную мысль? Твоим бессилием, именно тем, что ты не можешь ею овладеть. Когда она тебя подчиняет, вдохновляет и воодушевляет, тогда ты считаешь ее истинной. Ее господство над тобой убеждает тебя в ее истине и, если она тобою обладает и ты одержим ею, тогда тебе хорошо с ней, ибо тогда ты нашел себе господина и наставника. Когда ты искал истину, чего жаждало твое сердце? Господина! Ты стремился не к своей власти, а к властвующему над тобой, и ты хотел возвысить его ("величайте Господа Бога нашего! "). Истина, мой милейший Пилат, - властелин, и все те, которые ищут истины, ищут и прославляют властелина. Где он, этот властитель? Где же, как не в твоей голове! Он - только дух, и там, где ты думаешь, что ты его видишь, там он - призрак, властелин просто-напросто мысль, и только христианское мучительное желание сделать невидимое видимым, духовное телесным создали призрак и ужасную веру в призраки.
   Пока ты веришь в истину, до тех пор ты не веришь в себя, и" ты - слуга, религиозный человек. Один ты - истина, или, вернее, ты - больше, чем истина, которая перед тобой, - ничто. Конечно, и ты ищешь истину, и ты "критикуешь", но ты не ищешь "высшей истины", которая была бы выше тебя, и ты не критикуешь ее мерилом ее. Ты обращаешься к мыслям и представлениям, как к явлениям окружающего мира, только с целью приспособить их к своему вкусу, сделать их приятными для тебя и твоей собственностью; ты хочешь одолеть их и стать их собственником, хочешь разобраться в них и только тогда находишь их истинными, видишь их в их истинном свете, когда они не могут более ускользнуть от тебя, когда в них нет более ни одного непонятного места или когда они тебе нравятся и они - твоя собственность. Если затем они опять станут труднопостижимыми, опять ускользнут из-под твоей власти, то это именно их не-истинность - твое бессилие. Твое бессилие - их мощь, твоя покорность - их величие. Их истина, значит, - ты, или ничто, которым ты являешься для них и в которое они расплываются, их истина есть их ничтожество.
Только когда они становятся моей собственностью, все эти духи, истины уходят на покой, и только тогда они становятся реальны, когда у них отнято их самостоятельное существование и они делаются моей собственностью, когда уже нельзя более сказать: истина развивается, господствует, утверждается, история (тоже понятие) побеждает и т. п. Никогда не торжествовала истина - она всегда была только моим средством, ведущим R победе, подобно мечу ("меч истины"). Истина мертва, это - буква, слово, материал, который я могу употреблять. Всякая истина в себе мертва, всякая истина - труп; жива же она только так, как живы мои легкие, то есть в зависимости от моей собственной жизни. Истины - материал, как полезны злаки и сорные травы. Полезные ли они злаки или сорные травы? Только я могу решить это.
   Все предметы для меня - материал, которым я пользуюсь. Куда бы я ни ступал, всюду наталкиваюсь на какую-нибудь истину, которую я приспосабливаю к себе. Истина, конечно, во мне, и мне нечего ее вымаливать. Но служить истине не было никогда моим намерением; она - только пищевое средство для моего мыслительного аппарата, как картофель - для моего желудка, а друг - для моего сердца. Пока я имею желание и силы мыслить, до тех пор мне служит каждая истина только для того, чтобы перерабатывать ее по моим способностям. Истина для меня так же "суетна и бренна", как для христианина действительность или все мировое. Она существует так же, как и вещи мира сего, хотя христианин доказал их ничтожество, но она суетна, ибо ценность ее не в ней самой, а во мне; сама по себе она не имеет никакой ценности. Истина - создание.
   Ваша деятельность создает бесчисленное множество вещей, вы изменяете даже лицо земли и воздвигаете всюду человеческие создания; точно так же вы открываете бесчисленное множество истин, и мы рады этому от всей души. Но так же, как я никогда не соглашусь стать рабом ваших машин, а только хочу помочь вам для своей же пользы привести их в ход, так же и вашими истинами я хочу пользоваться только тогда, когда не должен служить им и подчиняться их требованиям.
   Все истины подо мною - мне дороги; но истины надо мной, истины, к которой я должен приспосабливаться - я не желаю знать. Для меня нет истины, ибо ничто не стоит надо мной? Даже моя сущность и сущность человека не стоят надо мной. Да, надо мной, этой "каплей в море", этим "незначительным человеком"!
   Вы думаете, что дошли до самого крайнего, смело утверждая, что нет "абсолютной истины", ибо каждая эпоха имеет свою собственную истину. Но этим вы предоставляете каждой эпохе свою истину и таким образом уже наверное создаете "абсолютную истину", истину, которая непременно имеется в каждой эпохе, ибо каждая эпоха, какого бы рода ни была ее "истина", все же имеет таковую.
   Означает ли это, что в каждую эпоху мыслят, а посему каждая эпоха имеет свои идеи и истины, и что они в каждую последующую эпоху другие, чем в предшествовавшую? Нет, это должно означать, что каждая эпоха имела свою "истину-веру" и в действительности, еще не было такой эпохи, в которой не признавали бы какой-нибудь "высшей истины", истины, которой считали нужным подчиниться как "державной". Каждая истина какой-либо эпохи - ее навязчивая идея, и если позже находили новую истину, то потому лишь, что ее искали; глупость только видоизменяли и облекали в модную одежду, ибо желали все-таки - кто мог сомневаться в законности этого? - "вдохновения идеей". Желали быть под властью какой-нибудь мысли - быть одержимыми ею. Последний властитель этого рода - "наша сущность" или "человек".
   Для всякой свободной критики критерием являлась мысль; для собственной, эгоистической критики критерием являюсь я, я, невыразимый, а поэтому не просто мыслимый, ибо только мыслимое всегда можно выразить в словах, ибо слово и мысль совпадают. Истинно то, что принадлежит мне, не истинно то, чему я принадлежу; истинен, например, - союз, неистинны - государство и общество. "Свободная и истинная" критика заботится о последовательно проведенном господстве мысли, идеи, духа; "собственная" же критика только о моем самонаслаждении. Но этим собственная критика походит, действительно - и мы не желаем отвлечь от нее этот позор, - на животную критику инстинкта. Как и критикующее животное, я думаю только о себе. Я - критерий истины, но я - не идея, а больше, чем идея, то есть невыразим. Моя критика не "свободная" критика, не свободна от меня, и ничему не "служит", не служит и идее, она моя собственная критика.
   Истинная, или человечная, критика открывает только то что выгодно истинному человеку; собственной же критикой ты узнаешь, что выгодно тебе.
   Свободная критика занимается идеями, и потому она постоянно остается только в пределах теории. Как бы она ни боролась с идеями, она никогда не может освободиться от них. Она возится с привидениями, но она может так поступать, лишь считая их привидениями. Идеи, с которыми она всегда имеет дело, не исчезают совершенно: наступающая заря нового утра их не рассеивает.
   Критик может дойти до атараксии по отношению к идеям, но никогда не освободится от них, то есть он никогда не сумеет понять, что над телесным человеком не существует ничего высшего (ни человечности, ни свободы). У него всегда остается представление о "призвании" человека, о "человечности". И эта идея человечества остается неосуществленно