ть для него мир, и таковым, полагают, был бы мир человеческий или всеобъемлющее (коммунистическое) человеческое общество. Говорили: "Церковь могла считаться только с духом, а государство должно считаться с целым человеком"*. Но разве "человек" как отвлеченное понятие - не "дух"? Ядро государства и есть "человек как понятие", то есть нечто нереальное, и государство само лишь "человеческое общество". Мир, который создает верующий человек (верующий дух), называется церковью, а мир, который создает человек (человеческий, или гуманный, дух) называется государством. Но это не мой мир. Я никогда не совершаю ничего отвлеченно человеческого, а совершаю всегда свое собственное, то есть мое человеческое Дело отличается от всякого иного человеческого дела, и только это различие делает его действительно моим, мне принадлежащим делом. Человеческое в нем - абстракция, и как таковая - дух, то есть отвлеченное существо.
   (* Гесс М. Триархия. Дармштадт, 1&41, с. 76.)
   Бруно Бауэр говорит в своем "Еврейском вопросе" (с. 84), что истина критики - конечная истина, та, которую искало христианство, она заключается в отвлеченном понятии "человек". Он пишет: "История христианского мира - история высшей борьбы за истину, ибо в ней и только в ней речь идет об открытии последней или первой истины; человека и свободы".
   Хорошо, воспользуемся этим приобретением и примем человека как обретенный наконец результат христианской истории и вообще религиозных иди идеальных стремлений человека. Кто же человек? Я! Человек как таковой - завершение и результат христианства, является как я началом и не использованным еще материалом новой истории, истории наслаждений, сменившей историю самопожертвований, не истории человека и человечности, а моей истории. Человек считается чем-то всеобщим. Но именно Я и все эгоистическое действительно общее, так как все эгоисты и ставят себя выше всего. Иудейское не есть чисто эгоистическое, ибо иудей все же отдает себя Иегове, и христианское тоже не эгоистическое, так как христианин живет милостью Господа и подчиняет себя Ему. Человек в качестве иудея или христианина удовлетворяет только некоторые свои потребности, только определенное стремление, но не себя; это - "половинчатый эгоизм, ибо это - эгоизм получеловека, который наполовину сам, а наполовину иудей, или наполовину собственник себя и наполовину раб. Поэтому иудей и христианин всегда наполовину исключают друг друга, то есть как люди они признают друг друга, как рабы - исключают, так как они - слуги двух различных господ. Если бы они могли быть всецело эгоистами, то они вполне исключили бы друг друга и тем теснее сблизились бы. Их позор не в том, что они исключают друг друга, а в том, что это происходит только наполовину. Бруно Бауэр, наоборот, полагает, что иудей и христианин могут увидеть друг в друге "человека" лишь в том случае, если они отрешатся от отдельной сущности, которая их разъединяет и обязывает к вечному обособлению, если они признают всеобщую сущность "человека" и будут рассматривать ее как свою "истинную сущность".
   По его толкованию, ошибка иудеев, как и христиан, заключается в том, что они хотят быть и обладать чем-то "особым" вместо того, чтобы быть только людьми и домогаться человеческого, а именно - "всеобщих прав человека". Он полагает, что их основное заблуждение заключается в уверенности, что они "привилегированные" и что они обладают "преимуществами", вообще - в самой вере в привилегии. Этому он противопоставляет всеобщие права человека.
   Право человека...
   Отвлеченный Человек есть человек вообще, и, следовательно, он - каждый человек. Итак, каждый человек должен владеть вечными правами человека, и, по мнению коммунистов, пользоваться ими в идеальном "демократическом" или, вернее, "антропократическом", строе.
   Но ведь только Я имею все, что приобрету себе, как человек я не имею ничего. Хотят, чтобы все блага стекались в руки каждого человека только потому, что он носит титул "человека". Я же делаю ударение на "я", - а не на том, что я - человек.
   Человек - это только мое свойство (собственность), как мужественность или женственность. В античном мире идеал заключался в том, чтобы быть в полном смысле слова мужчиной; главными добродетелями были virtus и arete, то есть мужественность.
   Но что бы мы сказали о женщине, которая захотела бы быть только всецело "женщиной"? Это дано не всякой, и для некоторых это было бы недосягаемой целью. Женственностью же она все равно обладает от природы, это ее свойство, так что "истинной женственности" ей не нужно.
   Я - человек, совершенно так же, как земля - планета. Так же, как смешно было бы утверждать, что задача земли - быть "истинной планетой", так смешно навязывать мне как призвание "обязанность быть" истинным человеком.
   Когда Фихте говорит: "Я - это все", то слова его, по-видимому, вполне совпадают с моими взглядами. Но Я - не есть все, а Я разрушает все, к только саморазрушающееся, никогда не имеющее бытия, конечное Я - действительное. Фихте говорит об "абсолютном" Я. Я же говорю о себе, о преходящем Я.
Как легко предположить, что человек и Я - одно и то же, и тем не менее мы видим, например у Фейербаха, что выражение "человек" должно обозначить я или род, а не преходящее отдельное я. Эгоизм и человечность (гуманизм) должны бы означать одно и то же, но, по Фейербаху, единичный человек "индивид", может переступить только пределы своей индивидуальности, но не стать выше законов положительных определений сущности своего рода*. Однако род - ничто, и если единичный человек может подняться над своей индивидуальностью, то именно как единичный человек; он существует лишь поскольку возвышается, поскольку не остается тем, что он есть, иначе для него наступил бы конец, смерть. Отвлеченный человек - только идеал, род - только то, что мыслится. Быть человеком не значит осуществлять идеал человека как такового (отвлеченного человека), а значит проявлять себя, единичного. Моей задачей должно быть не то, как я воплощаю общечеловеческое, а то, как я удовлетворяю самого себя. Я сам - мой род, я свободен от норм, образца и т. д. Возможно, что мне удастся сделать из себя очень немногое, но это немногое - все, и оно лучше того, что я даю сделать из себя другим путем насилия надо мной, посредством дрессировки обычая, религии, закона, государства и т. д. Если уж говорить о лучшем, то лучше непослушный, неблаговоспитанный ребенок, чем не по летам рассудительное дитя, лучше строптивый, чем на все согласный человек. Неблаговоспитанный и строптивый еще могут развиться сообразно своей воле - они еще на пути, "разумный" и податливый человек определяется "родом", общими требованиями и т. д., которые для него - закон, он ими определяется, ибо род для него - его "назначение", его "призвание". Обращаю ли я своя взор на "человечество", на род при стремлении к этому идеалу или на Бога и на Христа, - это не представляет существенного различия. Разве только то, что первое туманнее, чем второе. Единичный человек - и вся природа, и весь род.
   (* Фейербах Л. Сущность христианства (М.: Мысль, 1965, с. 17. - Ред.)
   Конечно, тем, что я такое, обусловливается все, что я делаю, мыслю, короче - мое выявление или откровение. Еврей, например, может желать лишь так-то, может проявлять себя лишь так-то; христианин может проявлять себя лишь по-христиански и т. д.
   Если бы было возможно, чтобы ты мог быть евреем или христианином, то ты, разумеется, и порождал бы только еврейское или христианское, но это невозможно, ты остаешься клуне, и при самом строгом соблюдении принципов эгоистом, грешником против того понятия, то есть ты - не еврей. Так как всегда и во всем проявляется эгоистическое, то старались найти более совершенное понятие, которое действительно вполне выражало бы то, что ты есть, которое было бы твоей истинной сущностью и заключало бы поэтому в себе все законы твоего проявления. Совершеннейшее в этом роде достигнуто было в понятии "человек". Понятия еврея слишком мало для тебя, и еврейское не составляет твою задачу; быть греком, немцем - тоже недостаточно. Но будь человеком, и тогда ты обретешь все, считай человеческое своим призванием.
   Теперь я знаю, чем должен быть, и можно уже установить новый катехизис. Опять субъект подчинен предикату, единичный - всеобщему, опять укреплено господство одной идеи и положено основание новой религии. Это - прогресс в религиозной и христианской области, но этим не сделано ни единого шага за пределы этой области.
   Переход за пределы этой области ведет в неизречимое. Для меня наш бедный язык не имеет подходящего слова, и "Слово" - логос есть для меня "только слово".
   Ищут определения моей сущности. Если таковая не еврей, немец и т. д., то во всяком случае она - человек. "Человек - моя сущность".
   Я сам себе отвратителен, гадок, я страшен и противен самому себе, я - страшилище для себя, сам себе несносен или никогда не удовлетворяю себя самого. Из такого рода чувств возникает саморазложение, или самокритика. Религиозность начинается в самоотречении и заканчивается завершенной критикой.
   Я одержим и хочу избавиться от "злого духа". Как это сделать? Я преспокойно совершаю грех, который христианину кажется тягчайшим, - грех и хулу против Духа Святого. "Но кто будет хулить Духа Святого, тому не будет прощения вовек, но подлежит он верному осуждению"*. Я не хочу прощения и не страшусь суда.
   (* Евангелие от Марка, 3, 29.)
   "Человек" - последний злой дух или призрак, самый обманчивый и вкрадчивый, самый хитрый лжец с честным лицом; он - отец всякой лжи.
   Восставая против притязаний и понятий современности, эгоист безжалостно совершает самое безграничное святотатство. Ничто ему не свято.
   Было бы безумием утверждать, что не существует власти надо мной. Только положение, в которое я стану по отношению к ней, будет совершенно другое, чем в религиозную эпоху: я буду врагом всякой верховной власти, в то время как религия учит дружбе с властью и покорности ей.
   Отрицатель святости направляет свои силы против богобоязненности, ибо страх Божий определил бы его отношение ко всему, что он продолжал бы считать святыней. Осуществляет ли священную власть Бог или человек в богочеловеке, считается ли, следовательно, что-нибудь святыней во имя человека (гуманность), - это нисколько не изменяет страха Божьего: ведь и человек почитается "верховным существом" в той же степени, как в специальной религиозной области Бог, как "верховное существо", требует от нас и страха, и почтения, и оба они внушают нам благоговение.
   Настоящая богобоязненность уже давно поколеблена, в общий обиход невольно вошел более или менее сознательный атеизм, который выражается внешним образом v широком развитии "бесцерковности". Но то, что отнимали у Бога, отдавали человеку, и власть гуманности возрастала по мере того, как умалялось влияние и значение благочестия.
   Человек как таковой и есть нынешний Бог, и прежняя богобоязненность теперь сменилась страхом человеческим.
   Но так как человек представляет собой лишь другое верховное существо, то, в сущности, с Верховным Существом произошла лишь некоторая метаморфоза, и страх человеческий есть лишь видоизмененный страх Божий.
   Наши атеисты - благочестивы.
   Если в так называемую феодальную эпоху мы все получали в ленное владение от Бога, то в либеральный период устанавливается такая же ленная зависимость от "человека": прежде Бог был господином, теперь этим господином стал человек. Бог был посредником - теперь посредником стал человек, Бог был духом - теперь духом стал человек.
   В этом трояком отношении ленная зависимость совершенно преобразилась: от всемогущего "человека" мы получаем, во-первых, в ленное владение нашу власть, которая называется не властью или силой, а "правом", "правом человека".
   Далее: мы получаем от него в лен наше положение в мире, ибо он, посредник, способствует нашему общению, которое поэтому должно быть только "человечным". Наконец: мы получаем от него в лен нас самих, именно - нашу собственную ценность или все, чего мы стоим, ибо мы - ничего не стоим, если он не обитает в нас или если мы не "человечны". Власть, мир, я - все принадлежит "человеку".
   Но разве я не могу провозгласить себя и господином, и посредником, и своим собственным Я? Тогда получается следующее:
   Моя мощь - моя собственность.
   Моя мощь дает мне собственность.
   Моя мощь - Я сам, и благодаря ей я - моя собственность.
   
   МОЯ МОЩЬ
   
   Право - дух общества. Если общество имеет волю, то эта воля - право, оно покоится только на праве. Но так как оно существует только посредством господства над единичными, то право - его воля, воля повелителя. Аристотель говорит, что справедливость - польза общества.
Всякое существующее право - чужое право, право, которое мне "дают", "распространяют на меня". Но разве я могу быть прав только потому, что все признают меня правым? А между тем, что такое право, которое я в государстве или обществе обретаю, как не право, данное мне чужими? Если глупец оправдывает меня, то я начинаю колебаться в своей правоте: я не желаю, чтобы глупец оправдывал меня. Но если и мудрый оправдывает меня, это все же еще не составит моей правоты. Моя правота совершенно не зависит от решений глупцов и мудрецов. Тем не менее мы до сих пор домогались именно такой правоты. Мы ищем правоты и обращаемся с этой Целью к суду. К какому? К королевскому, церковному, народному суду. Может ли султанский суд решать вопросы о правоте иначе, чем соответственно тому, что султан постановил считать правым? Может ли он признать мою правоту, если она не совпадает с понятиями султана о правоте? Например, может ли суд признать правомерным решением государственную измену, если султан не признает ее таковой? Может ли цензурный суд даровать мне свободу слова и печати, право свободно высказывать свои мнения, если султан не пожелает признать за мною такого права?
   Что же этот суд может дать мне? Он отстаивает правоту султана, а не мою: я там обрету чужую правоту. И только если эта чужая правота согласуется с моей, я тоже окажусь правым на этом суде.
   Государство не допускает столкновений между людьми; оно противится всякому поединку. Даже всякая драка, при которой никто из участников не призывает полицию на помощь, наказуема, за исключением тех случаев, когда не какое-нибудь я наносит побои какому-нибудь ты, а глава семейства бьет своего ребенка: семья наделена правами, и от ее имени пользуется правом также и отец, но я, единственный, никакими правами не пользуюсь.
   "Фоссова газета" преподносит нам "правовое государство". В нем все должно решаться судьей на суде. Высший цензурный суд признается ею тоже судом, в котором "чинят правосудие". Какое же там отстаивается право? Право цензуры. Для того, чтобы приговоры этого суда признать правосудием, надо считать и цензуру правом. Но все-таки, несмотря на это, думают, что суд дает защиту. Да, защиту против ошибки отдельного цензора: он защищает цензурного законодателя от неправильного толкования его воли, но по отношению к законодателю еще крепче утверждает закон, сообщая ему "священную силу права".
   Прав ли я или нет - об этом никто другой не может судить, кроме меня самого. Другие могут судить и толковать лишь о том, признают ли они за мною право и является ли оно правом и в их глазах.
   Но рассмотрим вопрос с другой стороны. Я должен почитать султанское право в султанстве, народное право - в республике, каноническое право - в католической общине и т. д. Этим правам я должен подчиниться, должен считать их святыней. Такого рода "правосознание" и идея справедливости так прочно засели в головах людей, что даже крайние революционеры наших дней не прочь подчинить нас новому "священному праву" - "праву общества", общественности, праву человечества, "праву всех" и т. п. Право "всех" должно первенствовать над моим правом. Но, как право всех, оно было бы также и моим правом, так как и я принадлежу ко "всем"; однако то, что оно в то же время право всех, ничуть не вынуждает меня защищать его. Я стою за него не как за право всех, а как за мое право, и пусть каждый другой человек таким же образом отстаивает и свое право. Право всех (например, право есть) - право каждого в отдельности. Пусть каждый охраняет это право для себя, и тогда все будут им пользоваться, но нечего каждому заботиться о всех и яростно отстаивать это право всех.
   Но социальные реформаторы проповедуют нам "общественное право", которое превращает каждого в отдельности в раба общества, получающего права лишь в том случае, если общество дает ему их, то есть если он живет по законам общества, следовательно, если он лоялен, но лоялен ли я в деспотическом государстве или в вейтлинговском "обществе", - это все то же бесправие, поскольку я в обоих случаях пользуюсь не моим, а чужим правом.
   В области права всегда задают вопрос: " Что или кто дает мне на это право?" Ответ: "Бог, любовь, разум, природа, гуманность и т. д." Нет, только твоя сила, твоя власть дают тебе право (твой разум, например, может также наделить тебя им).
Коммунизм, полагающий, что люди "от природы имеют равные права", опровергает свое собственное утверждение, что люди не имеют от природы никаких прав. Он ведь не признает что родители "от природы" наделены правами относительно детей, или обратно, он упраздняет и семью. Природа не дает родителям, детям никаких прав. Вообще все это революционное, или бабефовское, основоположение покоится на религиозном, то есть ложном, воззрении. Как можно признавать право, не стоя на религиозной точке зрения? Разве "право" не религиозное понятие, то есть нечто святое? Ведь "правовое равенство", провозглашенное революцией, только видоизмененная форма "христианского равенства", "равенства братьев", детей Божиих, христиан и т. д., короче - братство. Н" всякий запрос о праве следовало бы ответить негодующими словами Шиллера: " Уже много лет я пользуюсь моим носом дл; обоняния, но действительно ли я имею на то неоспоримое право?"
   Когда революция возвела равенство в "право", она вступила в область религии, в царство святости, идеала. Поэтому с того времени и началась борьба за "священные, неотъемлемые права человека". Вечному праву человека вполне естественно и правомерно противопоставлялись "благоприобретенные права сущего": праву противопоставлялось право, причем одно называло другое несправедливостью. Таков спор о праве со времени Великой революции.
   Вы хотите по отношению к другим "быть вправе". Но это невозможно, относительно других вы вечно будете "неправы", ибо они и не были бы вашими противниками, если бы тоже не были в своем праве; они вас будут всегда считать неправыми. Нс ваше право по отношению к праву других - высшее, самое могущественное, не так ли? Нисколько! Ваше право не могущественнее, если вы сами не могущественнее. Разве китайские подданные имеют право на свободу? Даруйте им это право, и вы увидите, как сильно вы ошиблись: они не умеют пользоваться свободой, и поэтому не имеют права на свободу, или, точнее, у них нет свободы, а потому они и не имеют права на свободу. Дети не имеют права на совершеннолетие, потому что они несовершеннолетние: то есть потому что они дети. Народы, не добившиеся полноправия, не имеют права на полноправие: выйдя из состояния бесправия, они приобретают права на полноправие. Другими словами: то, чем ты в силах стать, на то ты имеешь право. Все права и все полномочия я черпаю в самом себе. Я имею право на все то, что я могу осилить. Я имею право низвергнуть Зевса, Иегову, Бога и т. д., если могу это сделать, если же не могу, то эти боги всегда останутся относительно меня правыми и сильными, я же должен буду преклониться перед их правом и силой в бессильном "страхе Божием", должен буду соблюдать их заповеди и буду считать себя правым so всем, что я ни совершу согласно их праву, как русская пограничная стража считает себя вправе застрелить убегающих от нее подозрительных людей, действуя по приказу "высшего начальства", то есть убивая "по праву". Я же сам даю себе право убивать, пока я сам того не воспрещу себе, пока я сам не буду избегать убийства, не буду бояться его как