жизни, не только освежающее отдохновение, свобода обратилась теперь в противоположность всякому затворничеству, в aut-aut*. Словом, государство теперь должно или ничего не допускать, или допустить все - и погибнуть, оно должно быть или очень чувствительным, или бесчувственным, как мертвец. Терпимость уже невозможна. Стоит государству дать палец, как тотчас же возьмут всю руку. Тут уж не до " шуток"; и всякое шутовство, легкомысленное остроумие, юмор и т. д. превращается в нечто весьма серьезное.
   (* Или-или (лат.) - Ред.)
   Крики свободомыслящих о свободе печати обращаются против их собственного принципа, их собственной воли. Они хотят того, чего не хотят, то есть чего они лишь хотели бы, желали бы. Поэтому они так легко остывают, и, если дается так называемая свобода печати, они хотят уже цензуры. Это вполне естественно. Государство и для них свято, так же как нравственность. Они только ведут себя по отношению к нему, как невоспитанные и при том хитрые дети, которые стараются использовать слабости родителей. Они хотят, чтобы папенька - государство - разрешил им говорить многое, что ему не совсем приятно, но отец может по праву строго взглянуть на них и цензурным росчерком пера прекратить неприятную ему болтовню. Если они признают государство своим отцом, то они должны в его присутствии мириться, как всякий ребенок, и с цензурой, обрывающей речь.
   Если ты принимаешь от другого право, то другой может признать тебя неправым, и ты должен этому покориться, кто получает от другого оправдание и награду, тот может от него же ждать и обвинения, и кары. Праву сопутствует бесправие, законности - преступление. Что ты? Ты - преступник.
   "Преступник - самое несомненное преступление государства!" - говорит Беттина*. С этим можно согласиться. Мы можем оставить эти слова во всем их значении, хотя сама Беттина не совсем так их понимает. Дело в том, что в государстве безудержное, безоковное я, такое я, которое принадлежит только мне одному, не в состоянии усовершенствовать и осуществить себя. Каждое "я" уже от рождения преступник по отношению к народу, к государству. Поэтому оно, действительно, и следит за всеми: в каждом видит эгоиста, а эгоиста оно боится. Оно заранее ожидает от каждого самого худшего и заботится, полицейски заботится о том, "чтобы государству не был причинен вред" (ne quid respublica detrimenti capiat). Безудержное "я" - а мы таковы все первоначально и таковыми остаемся втайне - постоянный преступник в государстве. Человека, который руководится своею смелостью, волей, своею беспощадностью и своим бесстрашием, государство и народ окружают шпионами. Я говорю - народ! Народ - и вы в своем благодушии думаете, что народ удивительно как высок, - народ насквозь пропитан полицейским образом мыслей, народу приятен только тот, кто отрицает свое я, кто занимается "самоотречением".
   (* Арним Б. Эта книга предназначена для короля. Берлин, 1843, с. 376.)
Беттина в названной выше книге добродушно считает государство лишь больным и надеется на его исцеление, причем она хочет добиться его через посредство "демагогов", но государство обнаруживает вовсе не болезненность, а, напротив, полноту сил и мощи, когда отвергает демагогов, которые хотят достичь чего-то для отдельных единиц, для "всех". В лице своих сторонников оно имеет наилучших демагогов, вождей народа. По мнению Беттины, государство должно "развивать зародыши свободы в человечестве, в противном случае оно подобно матери воронов и заботится только о корме для воронят!"* Оно не может действовать иначе, ибо именно потому, что оно заботится о "человечестве" (что, впрочем, и Должно быть задачей "гуманного", или "свободного", государства), оно смотрит на "единичное лицо" как на корм для воронят. Насколько правильнее рассуждает Бюргермейстер*. Как? Государство не имеет других обязанностей, кроме заботы о безнадежно, неизлечимо больных? Тут что-то не так. Всякое здоровое государство искони старалось избавиться от больных элементов, а не задерживать их в себе. Ему нет надобности так экономить свои соки. Лучше срубать большие ветви с дерева, тогда оживут и будут цвести ветви остальные. Нечего возмущаться жестокостью государства: его мораль, его политика и религия заставляют его быть жестоким. Не следует также укорять его в бесчувственности: в нем есть чувство сострадания, но опыт показал, что все спасение - в строгости. Некоторые болезни излечиваются только от сильнодействующих средств. Если врач определит болезнь как таковую, но будет нерешительно прибегать к паллиативам, то он никогда не вылечит болезнь, и пациент зачахнет через более или менее короткое время. Бессмыслен и вопрос советницы: "Если вы будете употреблять смерть в качестве сильнодействующего средства, то какое тут выйдет лечение?" Ведь государство применяет смерть не к самому себе, а к одному из сердящих его членов: оно вырывает глаз, раздражающий его.
   (* Там же, с. 374.)
   (** Там же, с. 381.)
   "Для больного государства единственный пусть спасения заключается в поддержке развития человека". Если в данном случае под человеком разуметь, вместе с Беттиной, понятие "человека", то она права: "больное" государство, действительно, оправится, когда окрепнет "человек", ибо чем сильнее влюблены единичные в "человека", тем это выгоднее для государства. Но если отнести это к единичному лицу, ко " всем " (что также делает отчасти сам автор, не вполне уясняющий себе "человека"), то это значило бы приблизительно следующее: "Для больной шайки разбойников единственный путь к спасению заключается в том, чтобы среди нее появились и процветали честные граждане! Но это погубило бы разбойничью шайку как таковую, и так как она это понимает, то она, напротив, готова расстрелять всех, кто имеет предрасположение стать "порядочным человеком".
   В вышеупомянутой книге Беттина является патриоткой или, что немногим лучше, - филантропкой, желающей осчастливить всех людей. Она совершенно так же недовольна существующим порядком вещей, как и призракоподобный заголовок ее книги, вместе со всеми теми, которые хотели бы воскресить добрую старую веру со всеми ее атрибутами. Только она думает, наоборот, что государство развращают слуги его, политики и дипломаты, тогда как они в свою очередь обвиняют в этом злонамеренных людей, "развратителей народа".
   Что такое обычный преступник, как не человек, который совершил роковую ошибку, домогаясь того, что принадлежит народу, вместо того, чтобы искать своего собственного. Он искал презренное чужое добро, поступил, как верующие, которые жаждут того, что принадлежит Богу. Что делает священник, увещевающий преступника? Он объясняет ему его вину, состоящую в том, что он осквернил своим поступком нечто освященное государством - собственность государства (таковой должна считаться и жизнь граждан). Но вместо этого следовало указать ему на то, что он запятнал себя тем, что не отнесся с презрением к чужому, а, напротив, считал его достойным похищения. Священник мог бы оказать такого рода воздействие, если бы не был попом. Поговорите с так называемым преступником, как с эгоистом, и он будет стыдиться не того, что совершил что-то против ваших законов и богатств, а того, что считал ваши законы достойными обхода и ваши богатства достойными желания, он будет стыдиться, что не презрел вас со всеми вашими присными, что не был в достаточной степени эгоистом. Но вы не можете говорить с ним в духе эгоизма, ибо вы не стоите на высоте преступника - вы не преступаете! Вы не знаете, что собственное "я" не может быть преступником, что преступление - его жизнь. И все же вы должны были бы это знать, так как веруете, что "веемы - грешники", но вы хотите отвертеться от греха: вы не понимаете - ведь вы живете, страшась дьявола,- что вина составляет ценность человека. О, если бы вы были виновны! Но вы - "праведные". Что ж, постарайтесь хорошенько угодить вашему повелителю!
Когда христианское сознание, или "христианин", составляет уголовные законы, то понятие преступности, конечно, отождествляется с бессердечием. Всякое нарушение и оскорбление сердечной привязанности, всякое бессердечное отношение к чему-нибудь святому - преступление. Чем сердечнее эти отношения должны были бы быть, тем больше возмущает надругательство над ними, тем более преступление кажется заслуживающим наказания. Властителя обязан любить каждый его подданный: отрекаться от этой любви - государственная измена, наказуемая смертной казнью. Супружеская неверность - бессердечие, заслуживающее наказания: совершающий это преступление бездушен, лишен сознания святости брака. Пока диктовать законы будет сердце или душа, до тех пор охраной законов будет пользоваться лишь сердечный, или душевный, человек. То, что законы устанавливает душевный человек, значит, что их устанавливает нравственный человек; все, что противоречит "нравственному чувству" этих людей, - все это они осуждают. Например, как может такого рода людям не представляться чем-то страшным и преступным неверность, нарушение клятвы, словом - всякая радикальная ломка, всякий разрыв старых чтимых уз? Кто нарушает эти требования сердца, тот восстанавливает против себя всех нравственных, душевных людей. Выдержанное законодательство христианского государства может быть составлено только попами, и оно до тех пор не будет вполне цельным и последовательным, пока его будут вырабатывать только прислужники попов, которые всегда являются лишь полупопами. Только тогда можно будет считать всякую бессердечность непростительным преступлением, только тогда будут осуждать всякое возмущение души, и всякая критика и сомнение будут предаваться анафеме, только тогда своеобразный человек станет для христианского сознания отъявленным - преступником.
   Деятели революции часто говорили о "великой мести" народа как о его праве. Месть и право здесь совпадают. Но таково ли отношение я к "я"? Народ кричит, что противная партия совершила по отношению к нему преступление. Но могу ли я принять, что данное лицо совершило преступление относительно меня, если я не предположу, что это лицо должно было поступать так, как я этого хотел? И только такое деяние я называю правильным, правым, хорошим и т. д., а всякое противоположное считаю преступлением. Тем самым я, значит, полагаю, что и другие должны вместе со мною стремиться к одной и той же цели, то есть я отношусь к ним не как к единственным, которые носят в себе свои законы и живут согласно им, а как к существам, обязанным повиноваться какому-нибудь "разумному" закону. Я устанавливаю, что такое отвлеченный "человек", "человек" как таковой, и что такое "истинно человеческое" поведение, а затем требую, чтобы каждый человек считал этот закон нормой и идеалом, в противном случае он окажется в моих глазах "грешником и преступником". "Виновного" же постигает "кара закона".
   Отсюда ясно, что опять-таки тот же "человек" создает понятие преступности греха и, следовательно, права. Человек, в котором я не признаю "человека", "грешен и виновен".
   Только по отношению к святому можно стать преступником: ты по отношению ко мне никогда не можешь быть преступником, а будешь лишь противником. Но уже одно только отсутствие ненависти к осквернению святыни - преступление, и Сен-Жюст кричит Дантону: "Разве ты не преступник? Разве ты не подлежишь ответственности за то, что не питал ненависти к врагам отечества?"
   Если, как в эпоху Великой революции, понятие "человек" отождествляется с представлением о "добром гражданине", тогда тем же понятием "человека" создается и понятие "политических проступков и преступлений".
   Во всем этом отдельный, или единичный, человек рассматривается как "отброс", а всечеловеку, или отвлеченному "человеку", отводится самое почетное место, ему одному воздается почтение. Смотря по тому, как именуется этот "призрак", христианином, иудеем, мусульманином, добрым гражданином, лояльным подданным, "свободным", патриотом и т. д., перед лицом торжествующего "человека" исчезают и те, которые хотят провести другое, не совпадающее с этим понятие человека, и те, которые хотят осуществить и проявить себя.
   И с какой елейностью убивают именем закона, суверенного народа. Бога и т. д.!
   Если же преследуемые начинают ловко прятаться от жестких судей поповского склада, то их ругают "лицемерами", как, например, ругал Сен-Жюст тех, кого обвинял в своей речи против Дантона. Нужно быть глупцом и давать себя на съедение их Молоху.
Из навязчивых идей возникают преступления. Святость брака - одна из таких навязчивых идей. Из понятия святости брака вытекает, что супружеская неверность - преступление, и поэтому устанавливается определенный брачный закон, по которому за супружескую неверность полагается то или иное наказание. Для тех, которые чтят "свободу, как святыню", это наказание является преступлением против свободы, и только в этом смысле общественное мнение и заклеймило брачный закон.
   Хотя общество и желает, чтобы каждый обрел права, но не свое собственное, а только то право, которое санкционируется обществом, то есть так называемое общественное право. Я же даю или беру себе право по собственному полномочию, и по отношению ко всему тому, что сильнее и властнее меня, я - нераскаявшийся преступник. Как себе самому принадлежащий и творец своего права я не признаю иного источника права, кроме себя самого, я не признаю источником права - ни Бога, ни государство, ни природу, ни даже человека с его "вечными человеческими правами", ни божественное, ни человеческое право.
   Право "в себе". Следовательно, право, не имеющее отношения ко мне! "Абсолютное право". Следовательно, отделенное от меня! Право, "в себе сущее"! Абсолютное! Вечное право как вечная истина!
   По представлению либералов, право должно быть обязательно для меня уже потому, что оно установлено человеческим разумом, по отношению к которому мой разум является "неразумием". Прежде во имя божественного разума ратовали против слабого человеческого разума, теперь же восстают против эгоистического "неразумия" во имя сильного человеческого разума. Однако только это "неразумие" - действительно, сравнительно со всяким другим разумом. Действительно не божественный, и тем более не человеческий разум, а только твой и мой разум, ибо только ты и я - действительно реальны.
   Идея права первоначально была моей, или, иначе говоря, она зародилась именно во мне, исходит только от меня. Но, возникнув из меня, приняв форму "слова", она тотчас же обратилась "в плоть и кровь", стала "навязчивой идеей". От этой идеи я уже не могу отрешиться, и, сколько бы я ни вертелся, она все стоит передо мною. Так людям не удалось овладеть ими же созданной идеей "права": их создание увлекает их за собою. Таково абсолютное право - право, отрешенное и обособленное от меня. Почитая его как нечто абсолютное, мы уже не можем осилить его, и оно лишает нас творческой силы: создание превышает творца, как нечто самодовлеющее, как "вещь в себе".
   Попробуй хоть раз смирить, подчинить себе право, попробуй водворить его на место его возникновения - в тебя, и оно станет твоим правом, и то будет правым, что ты считаешь таковым.
   Право неоднократно подвергалось нападкам изнутри, с точки зрения права, когда либерализм объявлял войну против "привилегий" и "преимуществ".
   Ожесточенная борьба ведется теперь из-за двух понятий - "равноправия" и "привилегии", или, иначе говоря, из-за того, исключать или допускать. Но разве есть такая власть, будь то власть воображаемая, как Бог, закон, или действительная, как ты, я, перед которой не все были бы "равноправны", то есть которая допускала бы пристрастие? Богу каждый одинаково мил, кто только благоговеет перед ним; закону одинаково любезны все те, которые чтят законность, все "законники". Богу или закону совершенно безразлично - горбат ли их любимец или хром, беден ли он или богат, и т. д., подобно тому, как, если ты тонешь, то тебе совершенно безразлично, кто будет твоим спасителем - негр ли, кавказец или даже собака. Но, наоборот, найдется ли хоть один человек, которому каждый другой не казался бы привилегированным или обделенным? Бог наказывает "злых" своим гневом, закон наказывает не признающих закона. Ты внимательно слушаешь одного, а другому указываешь на дверь.
   "Равенство всех" лишь призрак, так как всякое право не что иное, как разрешение, то есть акт милости, которой, впрочем, можно добиться также и своими заслугами, ибо заслуга и милость друг другу не противоречат: милость тоже нужна "заслуженной", и нашу милостивую улыбку получает лишь тот, кто умеет вызвать у нас улыбку.
Мечтают о том, чтобы все граждане государства были равноправны. В качестве граждан они, разумеется, равны для государства. Но соответственно своим особым целям оно всегда будет разделять их, предпочитать или пренебрегать, главным же образом оно должно делать различие между хорошими и дурными гражданами.
   Бруно Бауэр разрешает еврейский вопрос с той точки зрения, что всякие "преимущества" нарушают принцип права. Так как иудей и христианин в том или ином отношении один другого превосходят и в этом превосходстве исключительны, то именно поэтому они и превращаются в глазах критика в ничто. То же порицание относится и к государству, которое оправдывает, санкционирует это превосходство и обращает его в "преимущество", или "привилегию", этим оно противоречит своему призванию быть "свободным государством". Но все же кое-какое преимущество каждый имеет перед другим, а именно себя самого, или свою единственность, единичность, в этом каждый остается исключительным.
   И опять-таки каждый старается насколько возможно проявить и утвердить перед третьим свою особенность в сравнении с кем-нибудь другим и старается, если хочет каким-нибудь способом расположить третьего в свою пользу, выставить эту особенность в самом привлекательном виде.
   Должен ли третий не замечать отличия, которое существует между одним и другим? Требуют ли этого государство или человечество? Тогда они должны были бы не иметь собственных интересов и быть неспособными проявлять к кому-нибудь сочувствие. Но такое безучастие не предполагается даже ни в Боге, который отличает "своих" (добрых) от злых, ни в государстве, которое отличает "хороших" граждан от "плохих".
   Но все же стараются найти что-то "третье", которое не раздает никаких "привилегий". Таковыми считают свободное государство или человечество, или что-нибудь другое в этом роде.
   Бруно Бауэр только за то принижает христианина и иудея, что они утверждают свои преимущества. Значит, они могут и должны освободиться от своей узости самоотречением или бескорыстием. Если бы они отбросили свой "эгоизм", то прекратилась бы взаимная несправедливость и вместе с тем упразднилась бы и христианская, и иудейская религиозность вообще, нужно было бы только, чтобы и христиане, и иудеи не желали быть чем-то исключительным.
   Но если бы они и отрешились от этой исключительности, дни бы все равно этим еще не оставили бы той почвы на которой ведется их вражда. Они бы нашли нечто третье, на чем могли бы соединиться, "всеобщую религию", "религию человечности" и т. п., словом, пришли бы к соглашению, которое, однако, ничуть не лучше обращения всех иудеев в христианство, так как этим тоже упразднилось бы всякое "преимущество" одних перед другими. Этим хотя и была бы устранена натянутость, но последняя характеризует не существо тех и других, а лишь их соседство. Они необходимо должны быть в натянутых отношениях, и неравенство не исчезло бы. Не в том твой недостаток, что у тебя натянутые отношения со мной, и не в том также, что ты утверждаешь свою особенность и своеобразность: ты вовсе не обязан уступать и отрекаться от самого себя.
   Значение противоположности понимают слишком формально и мелко, когда хотят устранить ее лишь для того, чтобы очистить место для "объединяющего" третьего. Напротив, противоположность настолько важна, что ее следует еще более обострить. В качестве еврея и христианина вы находитесь в еще слишком незначительном противопоставлении друг другу и боретесь только из-за религии, то есть из-за чего-то призрачного, пустого. Будучи врагами в вопросах религии, вы все же в остальном остаетесь добрыми друзьями