ание, и, когда "чистая критика" закончит свою трудную работу, тогда будут знать - что считать частным и чем становятся в "обращенном в ничто чувстве" - и все это должны будут оставить по-прежнему.
   Ни государство, ни общество не удовлетворяют требованиям гуманитарного либерализма, и потому он отрицает их обоих - и в то же время их оставляет. Так, например, говорится, что "задача времени - не политическая, а социальная", а затем опять обещают в будущем "свободное государство". В действительности же "человеческое общество", и то, и другое, - всеобщее государство и всеобщее общество. Только ограниченному государству ставится в упрек, что оно придает слишком много значения духовным интересам частных людей (например, религиозным верованиям), а ограниченному обществу, что оно занято материальными интересами частных людей. Следует предоставить все частные интересы частным людям и, как человеческое общество, заботиться только об общечеловеческих интересах.
   Уничтожая личную волю, своеволие или произвол, политики не заметили, что благодаря собственности утвердилось своеволие.
   Отбирая и собственность, социалисты не замечают, что она сохраняется в обособленности. Разве только деньги и имущество - собственность, а не собственность также и всякое мнение - мое, собственное?*
   (* Здесь непереводимая игра слов: Meinung (мнение) и mein (мое). - Прим. пер.)
   Поэтому должно быть уничтожено всякое мнение, оно должно быть сделано безличным. Отдельной личности не полагается иметь мнения, и как собственность передана государству, так и мнение должно быть передано всеобщности, "человеку", и стать общечеловеческим мнением.
   Если мнение остается, то я имею своего Бога (Бог - ведь только "мой Бог", мое мнение (Meinung) или моя "вера"); значит, у меня - моя вера, моя религия, мои мысли, мои идеалы. Поэтому должна создаться общечеловеческая вера, "фанатизм свободы". Это была бы вера, которая согласовалась бы с "сущностью человека", и так как только "человек" разумен (ты и я могли бы быть весьма и весьма неразумными!), то она была бы разумной верой.
   Так же как своеволие и собственность делаются бессильными, так особенность или эгоизм тоже должны сделаться таковыми.
   В этом высшем развитии "свободного человека" происходит принципиальная борьба со всяким эгоизмом, всякой особенностью, и такие второстепенные, подчиненные цели, как социальное "благоденствие" социалистов и т. д., исчезают перед возвышенной "идеей человечества". Все не "общечеловеческое" становится обособленным, удовлетворяет только некоторых или одного, или же, если оно удовлетворяет и всех, то лишь как единичных личностей, а не как "человека", а потому оно и называется "эгоистическим".
   Высшая цель для социалиста - благоденствие, для политического либерала - свободная мировая борьба; благоденствие также свободно, и все, что оно желает иметь, оно может приобрести, как тот, кто хотел вступить в мировую борьбу (конкуренцию), мог сделать это по собственному произволу.
Чтобы принять участие в мировой борьбе, вы должны быть только буржуа, чтобы стремиться к благополучию - только рабочими. Ни то, ни другое не тождественно "человеку" Человеку же "истинно хорошо" только тогда, когда он также и "духовно свободен". Человек - дух, и поэтому все силы враждебные ему, духу, все сверхчеловеческие, небесные, нечеловеческие силы должны быть разрушены и выше всего должен быть поставлен Человек.
   Таким образом, в конце нового времени (времени новых) главным становится то, что было в начале его наиважнейшим: "Духовная свобода".
   К коммунисту в особенности относятся те слова, которые говорит гуманный либерал: если общество предписывает тебе твою деятельность, то, хотя она и свободна от влияния единичной личности, то есть эгоиста, она все же еще не чисто человеческая деятельность, и ты еще не совершенный орган человечества. Какого рода деятельность требует от тебя общество - дело случая: оно могло бы тебя приставить к постройке храма и т. п., но, если бы даже этого не случилось, ты мог бы по собственному влечению отдаться какой-нибудь глупости, то есть не-человеческому. Более того, ты в действительности работаешь только для того, чтобы прокормить себя, вообще, чтобы жить, то есть для жизни, а не для прославления человечества. Поэтому свободная деятельность осуществляется только тогда, когда ты освобождаешься от всех глупостей, от всего не-человеческого, то есть эгоистического (относящегося к обособленному, а не к общечеловеческому в обособленном), когда уничтожаешь все затемняющие идею человека или человечества мысли, неистинные мысли, короче, не только тогда, когда тебе ничто не препятствует в твоей деятельности, а когда и содержание ее - только человеческое и когда ты живешь и действуешь только для человека и человечества. Но этого нет, когда цель твоего стремления - твое личное благоденствие и благоденствие всех: сделав многое для нищенского общества, ты еще ничего не сделал этим для "человеческого общества".
   Один только труд не делает тебя еще человеком, ибо он - нечто формальное и предмет его случайный; все дело в том, что представляешь собой ты, трудящийся. Работать ты можешь и из эгоистических побуждений (материальных), только для того, чтобы добыть себе пропитание и тому подобное, нужно, чтобы труд служил процветанию человечества, благу человечества, историческому, то есть человеческому, развитию, одним словом, он должен быть гуманным трудом. Это предполагает два условия: во-первых, что он послужит на пользу человечества, во-вторых, что он исходит от "человека". Первое само по себе возможно при всяком труде, ибо и труд природы, например животных, может быть использован для процветания науки и т. п., второе же требует, чтобы трудящийся сознавал человеческую цель своей работы, и так как это сознание он может иметь только когда чувствует себя человеком, то безусловное условие гуманного труда - самосознание.
   Конечно, многое достигается уже тогда, когда ты перестаешь работать "поштучно", но ты при этом только оглядываешь свою работу в целом и приобретаешь сознательное отношение к ней, что еще очень далеко от самосознания, от сознания твоего истинного "я" или "сущности" человека. У рабочего остается еще потребность в "высшем сознании", и, ввиду того, что деятельность его не может ее утолить, он удовлетворяет ее в часы отдыха. Поэтому рядом с его работой стоит его отдых, и он принужден выдавать и труд, и леность за человеческое, лентяя, отдыхающего - за истинно возвышенного. Он работает для того только, чтобы избавиться от работы: он хочет сделать работу свободной, чтобы освободиться от нее.
   Одним словом, работа его не имеет удовлетворяющего содержания, ибо она дана ему обществом, она - заданный ему Урок, задача, профессия, и, говоря иначе, общество не удовлетворяет его, ибо оно дает ему только труд.
   Работа должна была бы удовлетворить его как человека, вместо этого она удовлетворяет общество; общество должно было бы поступать с ним, как с человеком, а оно обращается с ним, как с нищенствующим рабочим или трудящимся нищим.
   Труд и общество приносят ему пользу не как человеку, а как "эгоисту".
Так рассуждает критика о рабочем вопросе. Она указывает на дух, ведет борьбу "духа с массой" и считает коммунистический труд - трудом массы, лишенным духовности. Боясь труда, масса старается облегчить себе работу. В литературе, которая в наши дни имеет массовый характер, результатом нелюбви к труду является общепризнанная поверхностность, которая отказывается от "труда изучения".
   Поэтому гуманитарный либерализм говорит следующее. Вы хотите работы? Хорошо, мы также хотим ее, но мы хотим ее в полнейшей мере. Она не нужна нам, чтобы удовлетворить досуг, она нужна, чтобы получить удовлетворение в ней самой. Труд желанен нам, ибо он - наше саморазвитие.
   Но тогда и труд должен соответствовать этой цели. Только человеческий, проникнутый самосознанием труд возвышает человека, только такой труд, который не имеет "эгоистической" цели, а является проявлением сущности человека так, чтобы нужно было сказать: laboro, ergo sum*. Я работаю, следовательно, я - человек. Для "гуманного" человека желанна только перерабатывающая всю материю работа духа - духа, который не оставил бы в покое ничего, который бы все изменял, никогда не успокаивался, все бы уничтожал, критиковал бы каждый вновь приобретенный результат. Этот беспокойный дух и есть истинный рабочий; он искореняет всякий предрассудок, разрушает преграды и ограничения и возвышает человека над всем, что могло бы над ним господствовать, в то время как коммунист работает только для себя, и даже не свободно, а из нужды, короче, исполняет крепостную работу.
   (* Я работаю, следовательно, я существую (лат.). - Ред.)
   Рабочий же в гуманитарном смысле слова не "эгоистичен", ибо он не работает для единичных личностей - ни для себя, ни для других индивидуумов, значит, он трудится не для частных людей, а для человечества и для прогресса его: он не облегчает страдания, не заботится об единичных потребностях, а разбивает преграды, в которых замкнуто человечество, рассеивает предрассудки, которые господствовали в течение целой эпохи, преодолевает препятствия, преграждающие всем путь, устраняет ошибки, в которых пребывают люди, открывает истины, обретенные при его посредстве для всех и на все времена, короче - он живет и работает для человечества.
   Но, во-первых, тот, кто открывает какую-нибудь великую истину, хорошо знает, что она может быть полезна и другим людям, и так как завистливое припрятывание ее для себя не доставляет ему удовольствия, то он сообщает ее и другим. Но если он и сознает, что его сообщение в высшей степени ценно для других, то он все же искал свою истину не для других, а для себя, ради себя, ибо в нем была эта потребность, ибо неизвестность не давала ему покоя, пока он, насколько это было в его силах, не рассеял тьму и не внес свет и ясность.
   Он трудится, значит, ради себя и для удовлетворения своей потребности. То, что при этом он полезен и другим, потомству, ничуть не отнимает у работы ее эгоистического характера.
   Во-вторых, если и он работает ради себя, почему его деяние - человечно, а деяния других нечеловечны, эгоистичны? Потому ли, что эта книга, картина, симфония и т. д. - труд всей его сущности, что он совершил при этом лучшее, на что способен, что он весь отдался ему и что весь он - в нем, в то время как труд ремесленника отражает только ремесленника, то есть искусство ремесленника, а не "человека"? В стихах Шиллера мы имеем всего Шиллера, в то время как в сотнях и сотнях печей проявляется только печник, а не "человек".
   Но значит ли это больше, чем то, что в одном произведении вы видите меня по возможности полно, в другом же только мое мастерство? Разве это не я, опять-таки, выразился в этом деле? И разве не более эгоистично выявлять миру себя в одном творении, чем скрываться за своей работой? Ты отвечаешь, конечно, что ты проявляешь человека. Но человек, которого ты проявляешь, - это ты, ты проявляешь лишь себя, с той только разницей, по сравнению с ремесленником, что он не умеет выразить себя всего в одной работе, а чтобы быть понятым как личность, должен быть понят и в прочих своих жизненных отношениях, и что его потребность, для удовлетворения которой и возникло то произведение, - чисто теоретическая.
Но ты возразишь на это, что ты проявил совсем другого человека, более достойного, высшего, более великого - человека, который более человек, чем тот. Допустим, что ты совершил все возможное в пределах человеческого, что ты совершил нечто, что не удается никому другому. В чем же состоит твое величие? Как раз в том, что ты - нечто большее, чем другие люди ("масса"), большее, чем обычно бывает человек, большее, чем "обыкновенный человек",- в том, что ты выше других людей; ты отличаешься от прочих людей не тем, что и ты человек, а тем, что ты "единственный" в своем роде. Ты показал, конечно, что может совершить человек, но оттого только, что и другие - люди, они ни в каком случае не могут исполнить того же самого: ты исполнил это, как единственный человек, и в этом ты - единственный.
   Не человек составляет твое величие, нет, ты сам достигаешь его, именно оттого, что ты больше, чем человек, и могучее других людей.
   Думают, что нельзя быть более, чем человеком. Напротив, меньше, чем человеком, быть нельзя!
   Думают далее, что чего бы ни достигнуть, это всегда послужит к добру человека. Поскольку я - человек, или, как Шиллер - шваб, как Кант - пруссак, как Густав Адольф - близорук, я, благодаря своим преимуществам, превосходный человек, шваб, пруссак или близорукий человек. Но ведь это то же, что с клюкой Фридриха Великого, которая благодаря Фридриху сделалась знаменитой.
   Старому "чтите Бога" соответствует современное "чтите человека". Я же предполагаю чтить себя самого.
   Тем, что "критика" предъявляет человеку требование быть " человечным ", она выражает необходимое условие всякого сожительства, ибо только как человек и среди людей можно быть обходительным. Этим она обнаруживает свою социальную цель: созидание "человеческого общества".
   Из всех социальных теорий критика, несомненно, самая совершенная, ибо она удаляет и обесценивает все, что разделяет людей: все преимущества, до преимущества в вере включительно. В ней завершается в чистейшем виде христианский принцип любви, истинный социальный принцип, и ею предпринимается последняя возможная попытка вывести человека из его исключительности и изолированности: это - борьба с эгоизмом в его простейшей, а потому и наиболее резкой форме, в форме исключительности и единственности.
   "Как можете вы жить общественно, в истинном смысле слова, пока между вами существует хоть что-нибудь исключительное"?
   Я ставлю вопрос как раз наоборот: каким образом можете вы быть единственными в истинном смысле слова, пока между вами существует еще хотя бы одно взаимоотношение? Поскольку вы связаны друг с другом, вы не можете быть врозь, поскольку между вами существуют "узы", вы составляете нечто только вместе, и двенадцать таких, как вы, составляют дюжину, тысяча - народ, миллион - человечество.
   "Только будучи человечными, вы можете обходиться друг с другом, как люди, совершенно так же, как лишь будучи патриотами, вы можете общаться друг с другом, как патриоты".
   "Хорошо, - отвечаю я, - только тогда, когда вы - единственные, вы можете общаться друг с другом, как то, что вы собой представляете".
   Как раз самый резкий критик сильнее всего чувствует на себе проклятие своего основного принципа. Стряхивая с себя одну исключительность за другой, отбрасывая церковность, патриотизм и т. д., он уничтожает одну связь за другой и отделяется от священнослужителя, патриота и т. д., пока наконец, разорвав все оковы, остается один. Именно он должен исключить все и всех, имеющих в себе нечто исключительное, или частное, а что может быть на земле более исключительного, чем исключительная, единственная личность!
   Или же он думает, что было бы лучше, если бы все сделались "людьми" и исключительность исчезла? Именно потому, что "все" означает "каждого в отдельности", остается кричащее противоречие, ибо "единичный" - сама исключительность. Пусть гуманный не предоставляет единичному ничего частного, или исключительного, никакой личной мысли, никакой личной глупости, пусть он раскритикует и отнимет у него все, ибо его ненависть против частного - абсолютна и фанатична, пусть он не признает никакой терпимости по отношению к частному, ибо все частное - бесчеловечно, все же самое частную личность ему не удается уничтожить критикой, ибо твердость единичной твердости устоит против его критики; он должен удовлетвориться тем, что объявит эту личность "частной личностью" и вновь предоставит ей фактически все частное.
Что сделает общество, которое не заботится более ни о чем частном? Уничтожит возможность существования частного? Нет, оно "подчинит его общественным интересам, предоставит, например, воле частного лица устанавливать, сколько ему угодно праздников, если только это не пойдет вразрез с общими интересами"*. Все частное отпускается на свободу: оно не представляет никакого интереса для общества.
   (* Бауэр Б. Еврейский вопрос. Брауншвейг, 1842, с. 66.)
   "Своим отграничением от науки церковь и религиозность показали себя тем, чем они всегда были, но что скрывалось под другой маской, когда их выдавали за основу и необходимейшее обоснование государства, то есть вполне частным, личным делом. И тогда, когда они были связаны с государством и сделали его христианским, они являлись доказательством того, что государство не развило еще свою общую политическую идею, что оно устанавливало еще частные права... они являлись высшим выражением того, что государство - частное дело и имеет дело только с частным. Когда государство наконец обретет достаточно мужества и силы, чтобы выполнить свое общее назначение и быть свободным, когда оно, следовательно, будет в состоянии поставить все особые интересы и частные дела на их настоящее место, - тогда религия и церковь будут так свободны, как они еще никогда не бывали до сих пор. Будучи абсолютно частным делом и удовлетворением чисто личной потребности, они будут предоставлены самим себе, и всякая единичная личность, всякая община или церковный приход сумеют заботиться о блаженстве души так, как они этого хотят и как считают это нужным. Каждый будет заботиться о блаженстве своей души, поскольку это его личная потребность, и свои"; духовным пастырем он выберет - и будет платить ему жалованье - того, кто сумеет лучше всех удовлетворить его потребностям. Наука же будет совершенно оставлена в стороне**.
   (** Бауэр Б. Доброе дело свободы и мое собственное дело. Цюрих, 1842, с.62.)
   Что же, однако, будет? Должна ли погибнуть общественная жизнь, а вместе с нею исчезнуть и вся обходительность, братство, все, что создано принципами любви и общественности?
   Как все-таки люди не будут общаться друг с другом, нуждаясь один в другом, не будут подчиняться друг другу, когда нуждаются один в другом? Разница только та, что тогда, действительно, единичные личности будут соединяться одна с другой, в то время как раньше они были связаны друг с другом разными оковами. До совершеннолетия сына связывают с отцом семейные узы, а после него они могут сходиться друг с другом самостоятельно; до него они принадлежали к семейству (были "членами семьи"), а после него они соединяются как эгоисты: сыновность и отечество остаются, но ни сын, ни отец уже не связаны ими.
   Последняя привилегия поистине - "человек": этой привилегией наделены все. Ибо, как сам же Бруно Бауэр говорит: "Привилегии остаются, даже если бы их распространили на всех"*.
   (* Бауэр Б. Еврейский вопрос. Брауншвейг, 1842, с. 60.)
   Таким образом, либерализм проходит следующие этапные пункты.
   Во-первых. Единичная личность не есть человек, а потому его единичная индивидуальность не имеет никакой ценности; не должно быть поэтому никакой личной воли, никакого произвола, никакого повеления, никакого подчинения приказу.
   Во-вторых. Единичная личность не имеет ничего человеческого, а потому нет ничего моего или твоего, нет собственности.
   В-третьих. Так как единичная личность не есть человек и не имеет ничего человеческого, то она не должна существовать вообще, она должна быть, как эгоист, уничтожена вместе со всем эгоистическим, уничтожена "критикой", чтобы очистить место человеку, "только теперь найденному человеку".
   Хотя, однако, единичная личность не есть человек, все-таки человек существует в единичном и, как всякий призрак и все божественное, существует в нем и благодаря ему. Поэтому политический либерализм признает за ним все, что принадлежит ему "от рождения", к этому причисляются свобода совести, имущество и т. д., короче - все "права человека", социализм представляет единичной личности все, что ей принадлежит как деятельному человеку, как "трудящемуся", наконец, гуманитарный либерализм отдает единичной личности все, что она имеет как "человек", то есть все, что принадлежит человечеству. Таким образом, единичная личность не имеет ничего, а челов