еирующая, разумная. Слово - идейно.
   Идея,  смысл,  сюжет  -  объективны.  Их  бытие  не  зависит  от   нашего
существования. Идея может влезть или не  влезть  в  голову  философствующего
персонажа, ее можно вбить в его голову или невозможно, но  она  есть,  и  ее
бытие нимало не определяется емкостью его черепа.  Даже  то  обстоятельство,
что идея не влезает в  его  голову,  можно  принять  за  особо  убедительное
доказательство ее независимого от  философствующих  особ  бытия.  Головы,  в
которых отверстие для проникновения идей забито прочною втулкою, воображают,
что они  "в  самих  себе"  "образуют"  представления,  которые  будто  бы  и
составляют содержание понимаемого. Если бы так  и  было,  то  это,  конечно,
хорошо объясняло бы возможность взаимного непонимания беседующих  субъектов.
Для того же,  чтобы  при  этом  предположении  объяснить  именно  понимание,
приходится придумывать более или менее хитростные теории, но всегда остается
вопрос:  зачем,  раз  сами  эти  теории  -  представления  и  объективно  не
существуют? Во-первых, раз они не существуют, то их и найти нельзя, а  можно
только "выдумать", а во-вторых, как субъективные выдумки,  они  останутся  в
соответствующей голове, недоступные для  другой,  даже  если  она  проглотит
первую. Да и к лучшему, что они недоступны, и потому что  вторая  голова  не
обязана даже интересоваться тем, что "себе" и "в себе" выдумывает первая,  и
потому еще, что это поощряет к самостоятельной работе... представления.
   Неспециалистам, философам, которым, собственно, нет дела  до  философских
архивов и до того, какое там место и  за  каким  номером  занимает  забавной
памяти субъективный идеализм, следовало бы также не заглядывать в популярные
введения в  философию,  тогда  -  если  их  мозги  не  безнадежно  испорчены
псевдопсихологическими   и   псевдофилософскими    теориями,    контрабандою
проникшими в их собственную специальность, -  они  нигде  больше  не  найдут
указаний на то, что их пониманию способствуют или  их  понимание  составляют
так называемые представления. Они нигде  этого  не  найдут,  потому  что  их
собственное  сознание,   остающееся   после   рекомендованного   воздержания
единственным источником, им этих указаний не даст.  Кстати,  быть  может,  и
философы  тогда  скорее  прикончат  свой  спор  о  том,  куда  бы  приткнуть
"представления" в мышлении и познании.  Ограничимся  здесь  заявлением,  что
если представление есть идея, мысль, то оно и есть мысль, т.е. то самое, что
составляет мышление, и его второе имя есть только псевдоним, из которого так
же мало вытекает бытие особой вещи, как из христианского имени Вероника, что
была такая христианская мученица и святая. Если  же  представление  не  есть
мысль, а что-то другое, то ему и не следует путаться там, где идет  разговор
о мысли. На этом основании, слушая сообщение N, пока мы не  перестали  и  не
хотим перестать интересоваться смыслом того, что он говорит, какие бы у него
при  этом  ни  возникали  "представления",  относящиеся  к  смыслу  или   не
относящиеся, для нас они все остаются  к  смыслу  не  относящимися  -  если,
конечно, он не сообщает прямо именно об своих представлениях,  а  говорит  о
вещах действительного мира и идеальных отношениях между ними. Так что,  если
он говорит о луне, звездах,  музыке,  пожаре,  гипотезе  Эйнштейна,  голоде,
революции, и пр<оч.>, и пр<оч.>, то мы так и будем понимать, что он  говорит
об этих "вещах", а не о своем представлении этих или других вещей.  Если  же
ой переменит тему и заговорит о своих представлениях этих и других вещей, то
1) мы поймем, что он переменил тему, а 2) мы на сами "представления"  теперь
станем смотреть как на объективируемые словом sui generis "вещи", о  которых
его представления,  опять-таки,  нашего  внимания  до  поры  до  времени  не
привлекут.
   Если же мы теперь вернемся  к  пониманию,  смыслу  и  идейному  мыслимому
содержанию  слова,  мы  не  заметим  еще  некоторые  не  лишенные   интереса
подробности. Люди,  любящие  получать  глубокомысленные  решения  по  методу
наименьшего напряжения  мыслительных  сил,  давно  порешили,  что,  конечно,
содержание без формы не годится, но и форма без содержания мало поучительна.
А если они заглядывали в словари философских терминов, то еще  знают  они  и
то, что форма и содержание - понятия соотносительные и что  одно  не  бывает
без другого. Обидно бывает соглашаться с вещами до  приторности  банальными,
но тем не менее это - верно.  И  все-таки  соглашаться  обидно,  потому  что
банальность есть не что иное, как скучная бессмыслица,  лишенная  аромата  и
свежей прелести здоровой, захватывающей  глупости.  Положение  банальное  по
форме лишено содержания - не потому ли оно "верное и не  потому  ли  у  него
такая отталкивающая узкогрудая верность?
   Соотносительность терминов форма и содержание означает не только то,  что
один из терминов немыслим без другого, и не только равным  образом  то,  что
форма на низшей ступени есть содержание для ступени высшей, а еще и то,  что
чем больше мы забираем. в форму, тем меньше содержания, и  обратно.  В  идее
можно даже сказать: форма и содержание - одно. Это значит, что чем больше мы
будем углубляться в анализ заданного, тем больше мы  будем  убеждаться,  что
оно ad  infinitum  идущее  скопление,  переплетение,  ткань  форм.  И  таков
собственно даже  закон  метода:  всякая  задача  решается  через  разрешение
данного содержания в систему форм. То, что дано и что кажется  неиспытанному
исследователю содержанием, то разрешается в тем более сложную систему форм и
напластований форм, чем глубже он вникает в это содержание.  Таков  прогресс
науки, разрешающий каждое содержание в систему форм и каждый "предмет"  -  в
систему отношений, таков же прогресс поэзии. Мера  содержания,  наполняющего
данную форму, есть  определение  уровня,  до  которого  проник  наш  анализ.
Содержание - неопределенное и безграничное (? ?(, ждущее своего оформления и
определения.  Определенное  же  содержание  -  множество  "низших"  форм  по
отношению к высшей единой форме. Так, капля воды  -  чистое  содержание  для
весьма ограниченного уровня знания; для более высокого - система мира  своих
климатических, минеральных и органических форм. Молекула воды - система форм
и отношений атомов двух элементов; атомы - электронные системы форм.  Чистое
содержание все отодвигается, и мы останавливаемся на уровне нашего  ведения.
Как глубоко можно идти дальше, об этом мы сами не  знаем.  Мы  знаем  только
императив метода: постигать  содержание  значит  разлагать  смутно  заданную
материю в идеальную формальность.
   Сюжет, смысл, содержание слова суть системы идеально-разумных форм, точно
так же, как чувственная данность эмпирического мира в каждом своем  качестве
есть система чувственных форм  и  принципиально  разрешима  в  эту  систему.
Пустых форм только в том смысле и не бывает, что  всякая  форма  полна,  как
единство, многообразием других форм, т.е. новых единств, новых многообразий.
Понимать слово, усматривать  его  смысл  и  значит  усматривать  единство  в
многообразии, видеть их взаимное отношение, улавливать  текст  в  контексте,
значит,  как  было  сказано,  улавливать   отношение   между   многообразием
называемых вещей и единством  оформливающего  их  предмета,  значит,  совсем
коротко, конкретно жить в мире идей.
   Предметное единство, как  мы  также  видели,  есть  единство  данное,  не
конструктивное, хотя и конститутивное. Логический  акт  полагания  (Setzung)
конструирует  формы  смысла.  Он  -  пуст  для  того,  кто  не  видит,   что
установляемое,  формируемое  им  есть  единство  многообразия,  а  не  голая
единица. Как  остановленный  в  движении  кинематографический  снимок  -  он
единство многого, но он единица, выделенная искусственною  остановкою,  а  в
действительности    составляющая    текучий    момент    других     единств,
координированных в подчинении  высшему  единству.  Пустое  конципирование  -
иллюзия абстракции; конципирование всегда и разумение, т.е.  оно  не  только
фиксирование логической  точки,  но  и  сознание  ее  текучей,  динамической
полноты. Каждая точка конципирующего и вместе разумного внимания - момент на
траектории движения мысли, слова и вместе ключ, из которого  бьет  мыслью  и
смыслом.  Только  в  этой  своей  динамике  и  постижимо  слово  до   своего
объективного конца.
   Акт понимания или  разумения,  акт  восприятия  и  утверждения  смысла  в
концепте   выступает   как   бы   заключенным    в    оболочку    концепции,
формально-логического установления (Setzung). Кто видит только оболочку, тот
конципирует,  не  понимая,  для  того  мысль  и  как  функция  разума   есть
рассудочное стеснение, тот,  в  самом  деле,  рассуждает,  но  не  понимает.
Естественно, все ему рисуется в его  же  безнадежном  положении  рассудочной
асфиксии. Ему можно только посоветовать  спешно  принять  меры  к  рассеянию
окутывающих его асфиктических газов теории. Немного разумного  кислорода,  и
он оживет  в  естественном  и  непосредственном  понимании,  если  не  будет
насильно отворачиваться от расстилающегося перед ним  смысла  и  не  захочет
насильственно уморить себя - уже из одного лишь каприза. Акт Setzung пустой,
без смысла внутри его, можно было бы сравнить с выстрелом ружья, заряженного
холостым патроном. В действительности нужно взять гильзу, набить  взрывчатым
веществом, забить кусок свинца и тогда только палить. Алогисты уверяют,  что
логика палит только холостыми патронами, что слово -  самое  большее  только
пыж. Не из того ли их аргументация, что они, дорожа переживаниями, дрожат за
жизнь. Трусость, в том числе и мыслительная, часто не  видит  действительной
опасности. Логофобия изобретает алогические снаряды для обстрела истины,  не
подозревая опасности, которою угрожает алогистам их изобретение. Дело в том,
что как только они его изобретут и как только обтянут его  оболочкою  слова,
чтобы послать его  для  разрушения  разума,  они  не  могут  утаить  секрета
изобретения от себя и себя же прежде всего  взорвут  на  Воздух.  Разум  при
таких взрывах уже не раз присутствовал, для него это  только  иллюстрации  к
его признанию силы слова. И алогист на что-нибудь нужен!..
   E
   Покончив с интерпретацией объективной, следует обратиться как раз  к  тем
"представлениям", которыми N сопровождает свое сообщение. Это - его  личные,
персональные переживания, его личная  реакция  на  сообщаемое.  Сообщая  нам
нечто, он  вольно  или  невольно  "передает"  нам  также  свое  отношение  к
сообщаемому, свои волнения по поводу его, желания, симпатии и антипатии. Все
эти его переживания в большей мере, чем через слово,  передаются  нам  через
его жестикуляцию, мимику, эмотивную возбужденность. Но они отражаются  и  на
самом слове,  на  способе  его  передачи,  на  интонациях  и  ударениях,  на
построении  речи,  спокойном  или  волнующемся,  прерывистом,   заикающемся,
вводящем лишние звуки или опускающем нужные, и  т.п.  И  несомненно,  что  в
весьма многих случаях этот "член" в структуре слова для нас превалирует, так
что само передаваемое со своим смыслом, по его значению для нас  отходит  на
второй план.
   Значенья пустого слова
   В устах ее полны приветом.
   ..........................................
   То истиной дышит в ней все,
   То все в ней притворно и ложно;
   Понять невозможно ее,
   Зато не любить невозможно.
   Понимание как интеллектуальный фактор в восприятии  такого  слова  или  в
восприятии слова с этой стороны, отступает  на  второй  план,  и  приходится
говорить,  если  о  понимании  все-таки,  то  понимании  особого  рода,   не
интеллектуальном, а любовном  или  ненавидящем.  Чтобы  подчеркнуть  имеющую
здесь место непосредственность переживания у воспринимающего  как  ответ  на
переживание N, здесь  уместно  говорить  о  симпатическом  понимании.  Слово
"симпатия"  оттеняет  и  эмоциональный  по  преимуществу  способ  восприятия
переживаний N, и его непосредственность, основанную на прямом  "подражании",
"сопереживании",  "вчувствовании"  и  т.п.  Нет   надобности   думать,   что
определенного качества переживание N возбуждает в нас  переживание  того  же
качества. Не  только  степени  симпатического  переживания  неопределенны  и
меняются от воспринимающего к воспринимающему, но даже качество  переживания
у воспринимающего не предопределяется качеством переживания N. Его радостное
сообщение может вызвать в нас  тревогу,  его  страх  -  раздражение  и  т.п.
Со-переживания  наши,  однако,  следует  отличать  от  самостоятельных,   не
симпатических реакций наших и на содержание сообщаемого,  и  на  собственные
чувства N. Так, его страх по поводу  сообщаемого  вызывает  непосредственно,
симпатически раздражение, а само по себе сообщаемое может вызвать  при  этом
недоумение о причинах его страха, а сознание того, что N испытывает страх по
такому поводу, может вызвать чувство комического и т.п.
   Во всяком случае, слово выполняет, играя роль такого  возбудителя,  новую
функцию, отличную от  функции  сообщающей,  -  номинативной,  предицирующей,
семасиологической, - и  в  структуре  своей  выделяет  для  выполнения  этой
функции особый член. Но, имея в виду, что  внутренняя  расчлененность  слова
отражается и на внешнем чисто звуковом облике слова,  мы  тщетно  искали  бы
постоянной звуковой приметы,  "симптома"  субъективных  реакций  N.  Если  в
известных пределах  можно  сказать,  что  такую  роль  играют  "междометия",
"частицы" (в особенности, например, в  греческом),  то,  с  другой  стороны,
очевидно, что их употребление слишком ничтожно, а указанные реакции и без их
помощи передаются достаточно полно. Вместе с тем не следует забывать и того,
что  "значение"  междометий  и  частиц  -  условно  и  что  известная  часть
междометий образуется в языке в результате потери словом своего собственного
смысла. Такие междометия и частицы,  как  "спасибо",  "corbleu",  "parbleu",
"dame", "jemine",  и  пр<оч.>,  свидетельствуют  против  пресловутой  теории
происхождения языка из "естественных" воплей, но  в  пользу  того,  что  как
выразители субъективного  состояния  N  они  получились  по  атрофии  в  них
собственного смысла.
   Таким образом, если нет в  слове  или  среди  слов  особого  "выразителя"
субъективных "представлений" N, то нужно признать, что для слова как  такого
эта функция вообще является второстепенной, прибавочной.  И,  конечно,  дело
так и обстоит. Слово, как мы его до  сих  пор  рассматривали,  было  "вещью"
социальною, тогда как в качестве "выразителя" душевных субъективных волнений
оно факт всецело "естественный".  Животные,  не  имеющие  никакого  языка  и
потому не мыслящие, тем не менее  издают  звуки,  "выражающиеся  их  эмоции,
состояния организма и пр<оч.>. В точном и строгом смысле такие "звуки",  как
лишенные в точном же смысле "смысла",  не  суть  "выражения".  Это  знаки  -
другой категории. Психологически или  психофизиологически  это  -  составные
части самого переживания, самой эмоции. Мы  говорим  о  крике,  "выражающем"
страх, в таком же  смысле,  в  каком  мы  говорим  о  побледнении,  дрожании
поджилок и т.п. как выражениях страха. Все это - не  выражения  "смысла",  а
части, моменты самого переживания или состояния, и если они внешне  заметнее
других моментов или если их легче установить, то  это  дает  им  возможность
быть симптомами, но не "выражениями" в  точном  смысле,  Естественный  крик,
вопль, стон, только потому, что он исходит от  человека,  не  становится  eo
ipso речью.  Речь  сопровождается  естественными  проявлениями  душевного  и
физического состояния говорящего. И обратно, эти  проявления  отражаются  на
всем его поведении, в том числе и на его речи. Чтобы понимать  слово,  нужно
брать его в контексте, нужно  вставить  его  в  известную  сферу  разговора.
Последняя окружается для говорящего известною атмосферою его самочувствия  и
мироощущения.  Воспринимающий  речь  понимает   ее,   когда   он   вошел   в
соответствующую сферу, и он симпатически понимает самого  говорящего,  когда
он вошел в его атмосферу, проник в его самочувствие и мироощущение.
   Из  этого  ясно,  почему  в  слове,  как  таком  нет   особого   носителя
субъективных представлений и переживаний  говорящего.  Через  них  понимание
слова как такого не обогащается. Здесь речь идет о познании не смысла слова,
а о познании самого  высказывающего  то  слово.  Для  слова  это  -  функция
побочная, (?((((((.
   Этого заключения нужно твердо держаться, потому что не только дилетантизм
до сих пор возится со словом как передатчиком "чужой души". Если угодно, то,
конечно, можно на  этой  роли  слова  сосредоточить  все  внимание,  и  это,
конечно, не лишено интереса, но этот интерес, эти занятия,  это  внимание  -
психологов.  Слово  -  одно  из  могущественнейших  орудий  психологического
познания, но нужно отдавать себе отчет в том, зачем мы к нему подходим.  Для
лингвиста, логика, семасиолога, социолога - слово  совсем  не  то,  что  для
психолога или биографа.  Психологическая  атмосфера  слова  складывается  из
разнообразных  воздушных  течений,  не  только   индивидуальных,   присущих,
например,    лично    автору    сообщения,    но     также     исторических,
социально-групповых, профессиональных, классовых, и пр<оч.>, и пр<оч.>.  Все
это - предмет особого рода знания, особых методов. Останавливаться  на  этом
не буду, так как могу отослать читателя  к  моей  статье  Предмет  и  задачи
этнической психологии, где именно эта сторона вопроса освещена подробнее.
   Итак,  данность  слова  здесь  уже  не   объективная,   а   субъективная,
индивидуально-       и       социально-психологическая       или       также
психологически-историческая. Функция, с которой мы имеем  дело,  выполняется
не над смыслом, основанием слова,  а  ek  parergou  над  известным  наростом
вокруг слова. Углубившись в  анализ  структуры  слова  от  его  акустической
поверхности  и  до  последнего  интимнейшего  смыслового  ядра,  мы   теперь
возвращены назад, опять к поверхности слова, к его субъективной оболочке.  И
верно, что душевное  состояние  N,  его  волнения;  скорее  и  вернее  всего
передаются  именно  переливами  и  переменами   самого   звука,   дрожанием,
интонацией, мягкостью, вкрадчивостью или другими  качествами,  иногда  ни  в
какой зависимости от смысла не стоящими.
   Совокупность  всех  названных  качеств   придает   слову   особого   рода
выразительность.  Чтобы  отличить   эту   выразительность   слова   от   его
выражательной по отношению к смыслу способности, лучше  ее  отличать  особым
условным именем.  Таково  название:  экспрессивность  слова.  Соответственно
можно говорить об экспрессивной функции слова. Можно было бы говорить  здесь
и об импрессивности слова, потому что часто задача  пользующегося  словом  в
том и состоит, чтобы вызвать в нас впечатление известного рода, а не  только
в том,  чтобы  сообщить  нечто.  Своеобразные  задачи  и  свои  трудности  в
субъективно-психологической интерпретации и  в  персональном,  симпатическом
понимании лица представляют  те  случаи,  где  приходится  расчленять  самое
атмосферу  экспрессивности,  чтобы  отделить   в   ней   "естественное"   от
"искусственного", замысел от выполнения, ложь от искренности, "себе на  уме"
от откровенности и т.д.
   Иногда  именно  экспрессивной  стороне   слова   придают   исключительное
эстетическое значение. Поскольку экспрессия имеет целью и,  даже  независимо
от сознательно поставляемой цели,  наряду  с  прочими  эмоциями  вызывает  и
эстетические,  постольку  этого  отрицать  нельзя.  Но   как   принцип   это
утверждение в корне неверно. Ни с каким членом структуры слова  эстетическое
восприятие исключительно не связано. В целом  оно  сказывается  как  сложный
конгломерат переживаний, фундированных на всех моментах словесной структуры.
Роль каждог