е  сквозная  конкретность.  Философия  может  быть
предпоследнею  конкретностью,  и  тогда  она  -  искусство,   а   искусство,
проницающее последнюю конкретность, есть уже философия. Так,  искусство  как
философия есть философия как искусство - и  следовательно,  пролом  в  стене
между искусством и философией.
   Философия есть искусство, и искусство есть философия - две истины,  вовсе
не получающиеся  путем  взаимного  формального  обращения.  Оба  утверждения
реально  независимы  и  самобытны.  Философия  есть  искусство  как   высшее
мастерство  мысли,  творчество  красоты  в  мысли  -  величайшее   творение;
ображение безобразного, украшение безобразного, творение красоты из  небытия
красоты. Философия есть  искусство,  т.е.  она  начинает  существовать  "без
пользы", без задания, "чисто", - в крайнем случае, разве, лишь в  украшающем
"применении".
   Теперь искусства - органы философии. Тут особенно ясно  видно  бессмыслие
синтеза искусств: что такое "синтез" рук, ног и головы? - кровавая  каша  из
мышц, нервов, костей. Но что такое живопись в  поэзии,  поэзия  в  музыке  и
т.п.? - То же, что ходить на руках,  обнимать  ногами,  целовать  теменем...
Цирковой фокус, если говорят всерьез. В действительности  -  лишь  метафора.
Столько  же  общего  между  музыкальностью  поэзии,   изобразительностью   и
осмысленностью музыки, поэтичностью  картины  -  сколько  его  вообще  между
произвольно подобранными омонимами, между часом грозным и  часом  пополудни,
между  талантом,  зарытым  в  землю,   и   талантом   гробокопателя,   между
гробокопателем и клауном.
   Смешным делом занимается модерн-поэтика, перенося  в  поэзию  музыкальные
аналогии. Только при готтентотском дворе можно было бы исполнять музыкальную
пьесу, написанную по правилам Буало, Батте и Брюсова.  Поэзия  как  "синтез"
музыки и смысла есть синтез паутины и меда. Как может смысл  делать  музыку?
Смысл не делает музыки - музыка убивает смысл - тон калечит поэзию. - Поэзия
исключает музыку,  музыка  -  поэзию.  -  Почему?  -  Потому  что  их  хотят
соединить!
   Искусства - органы философии; философия нуждается  не  только  в  голове,
также и в руках, глазах и  в  ухе,  чтобы  осязать,  видеть,  слышать.  Пора
перестать ходить на голове и аплодировать (футуризму) ушами!
   Когда музыкальная внешность - вся музыка непосредственно только внешность
- убивает смысл в поэзии, хватаются за живописность, за "образ". Образ не на
полотне - только "образ", метафора;  поэтические  образы  -  фигуры,  тропы,
внутренние  формы.  Психологи  сделали  поэтике   плохой   дар,   истолковав
внутреннюю форму как образ - зрительный по  преимуществу.  Утверждение,  что
внутренняя форма  живописный  образ,  есть  ложь.  Зрительный  образ  мешает
поэтическому восприятию. Принимать зрительный образ за поэтический - то  же,
что считать всякое созерцание, всякую интуицию зрительною.
   Напрягаться  к  зрительному   образу   "памятника   нерукотворного"   или
"огненного  глагола",  любого  "образа",  любого  символа  -  где  формы  не
зрительны, а фиктивны - значит, напрягаться к не-пониманию и к не-восприятию
поэтического слова.
   Бывает и есть, конечно, и музыкальная внутренняя форма; без нее музыки не
было  бы.  Но  это  не  оправдывает   сведения   поэзии   к   музыкальности.
Доказательство - история. Каждая поэзия имеет своих "музыкантов", сама  она,
каждая, своих и назовет, когда требуются примеры. Но поэтов поэзия  знает  и
не только "своих", а просто всех для всех.
   Нужны поэты в поэзии, и как не нужны в поэзии музыканты, так не  нужны  и
живописцы. Живописная поэзия родилась на заборе, там и место ей.
   Внутренняя форма, "образ", созерцание, интуиция бывают также умными.  Тут
начинается искусство как философия, перевал к  последней  конкретности,  тут
кончается вместе псевдофилософия и псевдоискусство, кончаются,  для  имеющих
глаза и уши, до-прометеевские сумерки, (° ((?(( (?( ((?(((((( ?(((((( (?((((
(( ((?(((e( (?( 1/2((((( - имели глаза, и попусту смотрели, напрягали  слух,
а не слышали.
   Признаки и стили
   Восемнадцатое столетие великолепно своею монолитностью.  В  него  влились
потоки Ренессанса, истощившиеся в рассудочной сухости семнадцатого столетия,
слились в одну большую волну, и примерно к средине века вздыбилась эта волна
исторического течения. Она опять ниспадает к  концу  века,  чтобы  в  начале
следующего подняться в  многообразных  переливах  национальных  Возрождений.
Провал середины девятнадцатого столетия только резче  выделяет  новый  взлет
культурно-исторической  волны  к  концу  замечательного  века.  Наше   время
захотело быть орудием в руках злого гения истории  и  воздвигло  поперек  ее
течения чудовищную военную плотину. Как игрушечную, смел  ее  напор  духа  и
мысли - ибо, невзирая на мильоны трупов и искалеченных тел, это  была  война
духовных, а не  плотских  сил,  -  и  не  оказалось  народов  побежденных  и
победителей, есть только низверженные и взнесенные. Мы - первые низверженные
-  взносимся  выше  других,  быть   может,   девятым   и   последним   валом
европейско-всемирной истории. Ныне мы преображаемся, чтобы начать наконец  -
надо верить! - свой европейский Ренессанс. От нас теперь потребуется  стиль.
До сих пор мы только перенимали.
   Сороковые годы составляют,  пожалуй,  последний  естественный  стиль.  По
философской задаче времени это должен был  быть  стиль  осуществлявшегося  в
действительности духа - стиль  прочный,  обоснованный,  строгий,  серьезный,
разумный. На деле, быт нередко принимался  за  действительность  и  вытеснял
культ: демократизм и мещанство заслоняли собою духовность. Реализм  духовный
остался  нерешенною  задачею,  потому  что  средства   символизации   такого
реального  найдены  не  были.  Философия  истории  запружалась  эмпирическою
историей.  Строгая  разумность  замещалась   распущенным   благоразумием   и
расчетливою уютностью. Мещанские революции внесли сумбур в жизнь,  искусство
демократизировалось, иррационализировалось и дегенерировало  -  aequis  cano
встало  на  место  equitibus  cano.  С  "натуралиста"   Фейербаха   началось
алогическое беспутство в самой философии. Эстетика  растряслась.  Натурализм
бесчинствовал.  Можно  говорить  о  разности  талантов,  но  не  о  различии
осуществляемых форм. Золя и Толстой, Тургенев и Флобер,  Чехов  и  Мопассан,
Шпильгаген, Зудерман, Сенкевич и опять Толстой - разница только талантов  и,
следовательно, чувства меры. Крейцерову Сонату, Сентиментальное  воспитание,
Une  Vie  от  пошлости  выручает   только   талант,   но   не   направление.
Соответственно,      эстетика       натурализуется,       психологизируется,
этнологизируется,   социологизируется,   вообще    занимается    пустячками,
"фактиками", сплетнями о происхождении и о похождениях искусств. Собственный
высокий стиль эстетики стал непонятностью, потому что недостаточно понятным,
иностранным, стал сам разум. Поистине вовремя начал философствование молотом
классик Ницше! Нам нужно сном стать классиками, - твердил Сезанн.
   Только  в  России  продолжала  звучать,  несмотря  ни  на  что,  разумная
непонятность  лирики  Тютчева  и  продолжала  надоедать  бессмысленным  умам
непонятная   разумность   трагики   Достоевского.   Их   роль   и   пути   -
над-исторические. Исторически реализм  сороковых  годов  сломался  вместе  с
Гоголем.  Тютчев  и  Достоевский   остаются   обетованиями   нового   стиля.
Ответственный  подвиг  принимает  на  себя  Андрей   Белый   преждевременным
выполнением обетования - потому что стиль может явиться только после школы.
   Этот стиль должен  быть  наш.  Всякий  стиль  руководится,  всякий  стиль
направляется избранным для того, во-своевременьи, народом. Но  стиль  бывает
только после школы.  А  мы  школы  не  проходили.  В  этом  наша  культурная
антиномия. Запад прошел школу, а мы только плохо учились у Запада, тогда как
нам нужно пройти ту  же  школу,  что  проходил  Запад.  Нам  учиться  всегда
недосуг, вместо ((((" у нас ?((((...(. За азбукою мы тотчас читаем последние
известия в газетах, любим последние слова, решаем последние  вопросы.  Будто
бы дети, но на школьной скамье, мы  -  недоросли.  Такими  родились  -  наша
антиномия -  от  рождения,  вернее,  от  крещения:  крестились  и  крестимся
по-византийски, азбуку выучили болгарскую,  книжки  читаем  немецкие,  пишем
книжки без стиля.
   Натурализм,  который  приняли  мы  как  последнее   слово,   был   чистым
эстетическим нигилизмом. По своему существу, по  идее  своей,  натурализм  -
принципиальное отрицание не только стиля, но и направления. "Направление"  в
натурализме заменяется поучением,  моралью,  потому  что  нигилист,  отрицая
бесполезное творчество, никакого для себя  оправдания,  кроме  утилитарного,
придумать не в состоянии. Направление в искусстве - серьезность, нигилизм  -
беспечность, утилитаризм - лицемерный покров духовной  праздности,  деланная
серьезность тунеядца, практичность варвара, цивилизованность семинариста.
   Символизм  явился  для  формальной  защиты  и  для  восстановления   прав
искусства. В силу оснований, прямо противоположных с натурализмом, символизм
как такой также не может иметь стиля и не  может  быть  "направлением".  Как
натурализм - отрицание искусства,  так  символизм  -  существенное  свойство
искусства. Символизм - исключительно  сосредоточенное  искусство,  и  потому
символический стиль всегда искусственный стиль, а  не  естественный,  всегда
стилизация.
   Символ - сопоставление порядка чувственного со  сферою  мыслимого,  идеи,
идеальности, действительного опыта (переживания) со сферою идеального,  опыт
осмысливающего. Искусство, в  аспекте  эстетики,  существенно  между  тем  и
другим. Ошибочно утверждение, будто  символ  устанавливается  непременно  на
основе  "сходства".  "Сходство"  физического  и  духовного,  чувственного  и
идеального - вообще весьма хитрая проблема, если  под  "сходством"  понимать
"подобие", а не просто "схождение" - с двух безусловно неподобных  концов  к
какому-то  условно  одному  пункту.  Символ  и  не  аллегория.  Аллегория  -
рассудочна, "измышленна", плоскоконечна. Символ -  творчески-пророчествен  и
неисчерпаемо-бесконечен. Аллегория - теософична, символ - мистичен.
   Хотя бы совершенно условно, символ - знак  в  смысле  "слова"  как  знака
других слов, прямо (или метафорически) называющих "вещь" (процесс,  признак,
действие). Следовательно, символ есть sui generis suppositio. Поэтому слово,
с другого конца, есть прообраз всякого искусства. Поэтому же и его структура
- исчерпывающе  полна  и  составляет  тип  всякого  эстетического  предмета.
Искусство - модус действительности, и слово - архетип этой действительности,
недействительной действительности.
   В  итоге,  символизм  принципиально  есть  утверждение   прав   искусств.
Исторически символизм - время всяческих реставраций  и  стилизаций.  У  нас,
напр<имер>, - классицизма, архаизма (славянизма), романтизма, народничества.
Но нам теперь, сейчас, не реставрации нужны, а Ренессанс.
   Через  символизм  Европа  спасала  себя  от  несерьезности,   праздности,
утилитарности, варварства,  восточной  мудрости:  стилизовался  сам  Восток,
стилизовали японцев и других варваров, даже дикарей и вообще низкорожденных,
для того только, чтобы их европейски облагородить. В примитив только играли,
потому что нужно было на место смешного поставить веселое, на место нелепого
- умное, незабываемого Сезанна - на место позабытого Гокусая. И если в  наше
время уже истлели  в  памяти  разные  Альтенберги,  Товоте,  Шницлеры  и  им
подобные, то разве не затем. чтобы подчеркнуть провинциальное безвкусие  еще
существующей способности к "чтению" какого-нибудь Рабиндраната Тагора?
   В борьбе за право искусства, за "веселую науку"  Европа  потеряла  стиль.
Стиль сделался вопросом не  осуществления,  а  только  изучения.  Стилизация
замещала  школы  мастерства.   Дисциплина   хорошего   воспитания   исчезла;
парикмахеры  и  портные  заменили  собою  гувернера;  коммивояжер  вкладывал
прейскурант торгового дома в обложку Готского Альманаха. Так случилось,  что
в эпоху техники был утерян секрет техники, не бывший, однако,  секретом  для
веселых мастеров серьезного цеха.
   Реализм также существенное свойство искусства. Требование  формы  исходит
от содержания. Содержание без формы есть чистая страдательность.  Содержание
страждет  формы  и  страдает  без  нее,  как  страдает  само  от  себя   все
отвратительное,  как  страдает  душа  "сама   по   себе",   лишенная   тела,
отвратительная. Формы без содержания составляют  предмет  не  творчества,  а
собирания,   коллекционирования   -   музыканты   в   поэзии,    напр<имер>,
коллекционеры, бездомны, их домашний очаг - уют музея, они спят, едят, любят
и делают прочее в магазинах старого платья. Одно содержание, без формы, есть
стихия природы и  души  -  отвратительность  и  ложь  духовная,  логическая,
эстетическая  в  культуре,  ибо  и  культура  -  рождение,  преображение   и
Возрождение духа - есть для природы ложь нравственная.
   Реализм, если он - не  реализм  духа,  а  только  природы  и  души,  есть
отвлеченный реализм, скат в "ничто"  натурализма.  Только  дух  в  подлинном
смысле   реализуется   -   пусть   даже   материализуется,   воплощается   и
воодушевляется, т.е. осуществляется в той же природе и душевности, но всегда
возникает к реальному бытию в формах культуры.  Природа  просто  существует,
душа живет  и  биографствует,  один  дух  наличествует,  чтобы  возникать  в
культуру, ждет, долготерпит, надеется, все переносит,  не  бесчинствует,  не
превозносится, не ищет своего. Христианская метафора духа - любовь. Смешно и
жалко слушать, когда  христиане  говорят  о  любви:  рассуждение  слепого  о
цветах, глупого об уме, лжеца  о  правде,  теософа  о  мистике,  кастрата  о
брачных радостях. Утверждение, что любовь есть источник - и притом  особенно
глубокий и плодотворный - познания, творчества, красоты, так же истинно, как
было бы истинно заверение, что плакучие ивы - источник полноводия  озера,  к
которому они склоняются и в которое они роняют свои слезы.  Дух  -  источник
всяческого, в том числе и любви.
   Дух - не метафизический Сезам, не жизненный  эликсир,  он  реален  не  "в
себе", а в признании. "В себе" он только познается, в себе он  только  идея.
Культура, искусство - реальное осуществление, творчество. Дух создается. Без
стиля и формы - он чистое и отвлеченное не-бытие. Реализм есть реализация, а
не бытие. Познать реальное, узнать идею и осуществить ее  -  таков  путь  от
Возрождения к стилю. Когда-то он еще будет?  Наша  теперь  задача  -  только
Возрождение. Потому-то нужнее теперь учитывать признаки,  чем  заботиться  о
стиле. Стиль сам придет, нечаянно, когда, быть  может,  устанем  ждать;  Дух
ждать  не  устанет,  он  переждал  христианство,   переждет   и   теперешний
послехристианский разброд. Но мы-то сами, конечно, уже устали.  Недаром  умы
наших современников иссушаются восточною  мудростью,  недаром  нас  оглушает
грохот теософической колесницы, катящей жестокую Кали, недаром беснуются  ее
поклонники, душители разума. Это - их последнее беснование.  Обреченная  ими
жертва - искупление готового родиться нового духа. Эта жертва - дорогое  для
разума, но не  законное  его  детище  -  европейская  метафизика.  Ей  будет
сооружена гробница в  новом  стиле,  ее  соорудит  возрожденный  разум  -  в
законных уже формах реализации духа. Новый реализм, реализм выраженный, а не
реализм быта, будет выражением того, что есть, а не того,  что  случается  и
бывает, того, что действительно есть, а не того, что кажется.
   Распад и новое рождение
   Дифференциация  -  новое  рождение  и  рост,   центростремительность   до
пресыщения, до напряженности,  не  выдерживающей  сжатия  внутренних  сил  и
разрешающейся в  систему  новых  центров,  отталкивающихся  друг  от  друга,
самостоятельно способных к новым конденсациям  и  к  новым  дифференциациям.
Сперва - концентрация жизни, затем разметывание кругов:  разлетаются  каждый
со своим центром, хранящим в себе  только  воспоминание  о  некогда  общном,
едином пра-центре. Творчество  -  подражание  ((...(((((()  по  воспоминанию
(?(?((((((). Поэтому подражание никогда не есть копирование. Воспоминания не
было бы, если бы  не  было  забывания.  Забывание  -  кнут  творчества,  оно
вздымает  на  дыбы  фантазию.  Парящий  в  пространствах  фантазии   "центр"
напрягается     до     способности     нового      рождения,      расслоения
сконцентрировавшегося, дифференциации.
   Из  распада  ничего  не  вырастает.  Распад  -  голодание,  когда   жизнь
поддерживается питанием на счет организма, самоедство  организма.  Распад  -
гниение. Его продукт и его назначение - удобрение.
   Распад исключает смерть, потому что  это  есть  механизм,  кругообращение
вещества, сохранение  материи.  Нет  смерти,  следовательно,  нет  и  нового
рождения - сохранение на место созидания. Смерть - маска творчества,  домино
любви. Смертный брак - тайна,  мистерия  рождения  и  творчества.  Любовь  и
непосредственно за нею - через столько-то часов или месяцев - рождение  есть
иллюзорное творчество. Настоящее творчество - из  ничего,  следовательно,  в
промежуток между любовью и рождением входит смерть. Вот - те часы  и  месяцы
"между" - часы и месяцы ожидания. Новое рождение  поджидает  ветхую  смерть.
Смерть  -  взрыв,  революция,  разрушение.   Рождение   -   тишина,   покой,
единственный и неустойчивый миг равновесия, после которого начинается  рост,
напряжение, конденсация. Муки родов - образ, как "восхождение солнца", также
- propter hoc ergo post hoc. А в действительности -  муки  смерти,  движение
земли вокруг солнца, post mortem ergo propter mortem.  В  матернем  чреве  -
смерть, ничто - там, где была жизнь; в  солнечном  мире  -  новое  рождение,
нечто из ничего.
   Почему после символизма нет нового реализма? Т.е. еще нет, пока еще  нет.
Первая мысль - что совершается распад, удобрение, унавожение.  Свидетельство
того - наглядно: искусство самоедствует, рефлексирует. Не это  ли  подлинный
декаданс, питание собственными тканями?  Никогда,  кажется,  не  было  такой
неосмыслицы в духовной жизни: философия вместо рефлексии ищет познания через
"переживание", перепутала все значения и смыслы слова concipio  и  бежит  от
лица разума, ненавидящая его, а искусство на  место  спонтанного  творчества
рефлексирует, исполняет все значения слова experior и подчиняет  переживание
"поэтике" - настоящего, прошлого  и  будущего,  ибо  поэтики  absolute,  вне
времени, не бывает. Поэтику будущего принимают за поэтику absolute. Футуризм
есть теория искусства без самого искусства. Футурист  не  только  тот  и  не
всегда тот, кто называет себя футуристом, - в распаде искусства  исчезает  и
искусство наименования, - а  тот,  у  кого  теория  искусства  есть  начало,
причина и основание искусства. Когда называвшие себя  футуристами  призывали
"поджигателей с почерневшими пальцами", было не страшно  -  славные  ребята,
думалось. Когда они командовали: "сройте основания  славных  городов",  было
непонятно  и  любопытно  -  непонятно,  потому  что  все  знали,  что  такие
"основания" давным-давно срыты, а любопытно, потому что "манифест" обращался
к нам: кто же из нас, думалось, - при поглядывании  искоса  на  "ближних"  -
деловых людей, бросит отца и матерь свою, чтобы идти срывать давно срытое  и
не  срываемое?  Но  сразу  становилось  невкусно  и  отвратительно  щекотало
обоняние, когда Манифест обнародовал возраст Их Величеств: самым старшим  из
нас, говорилось там, тридцать лет! Как? Вам тридцать лет, и у вас  уже  есть
теория искусства? - тогда вы - не художники, не художники в  творчестве,  не
художники и теории. Вы  можете  быть  художниками  разве  только  в  теории!
Практика, последовавшая за теорией, была на разный вкус. Утверждающие примат
поэтик