изображаемого  поэтически
факта вычесть все логически необходимое, то  вся  индивидуальная  обстановка
факта падает на долю творчества, распределяясь между его отдельными  актами.
Положительная разница (+) - на долю фантазии; отрицательная (-)  -  на  долю
гипотез (научных, метафизических); равенство,  т.е.  разница  =  0  -  голое
копирование.
   Д
   Данность  чистых  и  внутренних  форм  есть  данность   интеллектуальная.
Конципирование  принято  рассматривать  не  только  как  характернейший  акт
интеллекта, но даже как его единственно  возможную  деятельность.  Отсюда  -
распространенные жалобы на формализм рассудочного познания и более или менее
истерические усилия "преодолеть" его. Однако с давних времен философы  более
наблюдательные  различали  в  деятельности  интеллекта  две  функции:  более
"высокую"  и  более  "низкую".  Под  последней  и  разумели  преимущественно
конципирующую,  рассудочно-формальную  деятельность.  Первую  выделяли   под
именем разума. Почти всегда под разумом понималась "способность", которая не
одним только своим противопоставлением рассудку, но и положительными  своими
чертами формально сближалась с "чувствами". Этого не сумел отнять  у  разума
даже Кант.
   Из существенных признаков разума отметим только нужные для  последующего.
Они показывают,  почему  собственно  деятельность  разума  квалифицировалась
именно  как  "высшая".  Не  точно,  но  настойчиво  противопоставляли  разум
рассудку,  как  способность  интуиции  в  противоположность  дискурсии.  Это
неправильно хотя бы уже потому,  что  и  рассудок  в  основном  покоится  на
интуиции: конципирование так же немыслимо без интеллектуальной интуиции, как
чувственное восприятие - без чувственной интуиции и разумное понимание - без
интуиции  разумной  или   интеллигибельной.   С   другой   стороны,   вообще
поверхностно-глубокомысленное противопоставление интуиции и дискурсии  имеет
видимость  оправдания  только  до  тех  пор,  пока  мы  in  abstracto  резко
противопоставляем  процесс  постижения,  "познания"  и  процесс  логического
изложения,  доказательства,  передачи  познанного  другим.  Но  чем   больше
вдумываться в то, что само "постижение" мыслимо только в  "выражениях",  тем
более становится ясно, что дискурсия и есть не что иное, как та же интуиция,
только рассматриваемая не в изолированной отдельности каждого акта, а  в  их
связи, течении, беге. Истинно только то в указанном противопоставлении,  что
формализм рассудка имеет дело с данностью абстрактивною, тогда как умозрение
разума  существенно  направляется  на   предметность   конкретную.   Это   с
незатемнимою уже ясностью показал Гегель.  И  вот  этим-то  разум  входит  в
понятное сопоставление с чувством.
   Тесно связана с этим  естественно  возникающая  из  констатирования  этих
особенностей разума склонность толковать предмет разума как действительность
по преимуществу. Так как разуму, далее, приписывается способность  глубокого
проникновения во внутрь вещей, к их "истинной  природе"  -  и  этим  уже  он
отличается от поверхностного  соприкосновения  чувств  только  с  внешностью
вещей, - то названная "действительность" определялась  рискованным  термином
"истинной", "подлинной", "внутренней", "глубинной" и т.п.  и  вслед  за  тем
гипостазировалась  и  утверждалась   как   какая-то   вторая   "реальнейшая"
действительность рядом с чувственною или за  нею.  Но  если  умели  раскрыть
положительные черты этой действительности,  то  убеждались,  что  она  -  та
самая, о которой свидетельствует постоянно наш опыт, что она -  единственная
вообще,  как  единственен  и  сам  опыт,  включающий  в  себя  разум,  а  не
прибавляющий его к себе как  дар,  получаемый  свыше  за  исполнение  десяти
заповедей Моисеевых и одной Христовой. Убеждались  также  в  том,  что  если
разумная действительность и имеет привилегии, то последние состоят только  в
том, что разумны действительность есть "критерий"  действительности  вообще.
Сама глупость, действительная глупость, должна быть признана разумной, чтобы
как-нибудь не обмануть нас и не заставить признать себя за иллюзорную.  Если
же  у  разумной  действительности  положительных  качеств  не  находили,   а
характеризовали  ее  только  отрицаниями,  "апофатически",   то   долблением
словечка "нет, нет" ставили себя в положение  той  бабы,  которая  под  руку
мужику,  сеявшему  жито,  твердила  "мак,  мак",  а  наблюдателя  ставили  в
положение, когда разумным оставалось только повторить ответ  мужика:  "нехай
буде так, нехай буде  так".  Не  замечали,  что,  приписывая  разуму  только
апофатические  способности,  тем  самым  оснащали  его   качествами   только
формалистическими и, следовательно, напрасно сердились на его слабость  там,
где следовало бы оплакивать собственное бессилие.
   То, что дает  разум,  есть  по  преимуществу  содержание.  Основная  ложь
кантианского идеализма  -  в  сенсуализме,  в  убеждении,  будто  содержание
познания доставляется только чувственным  материалом.  Великое  преимущество
подхода к изучению познания конкретного,  не  отвлекающегося  от  слова  как
действительного орудия познания, состоит в том, что при этом подходе  нельзя
упустить разумно-содержательного момента в структуре  слово-понятия.  Разум,
то, что разумеет, и есть функция, направленная  на  усмотрение  смысла.  Его
акты суть акты понимания, интеллигибельной  интуиции,  направление  на  само
содержание высказываемого N слова. Это  -  функция  в  восприятии  слова  по
преимуществу семасиологическая.
   В структуре слова его содержание, смысл,  принципиально  занимает  совсем
особое место в сравнении с другими членами структуры. Смысл не отделим, если
воспользоваться уподоблением этой структуры строению и  сложению  организма,
от прочих членов, как отделимы костяк, мышечная система и пр<оч.>. Он скорее
напоминает наполнение кровеносной системы, он - питание, разносимое по всему
организму, делающее возможным и нормальную деятельность его мозга-логики,  и
радостную - его поэтических органов  чувств.  С  другой  стороны,  смысловое
содержание  можно   уподобить   той   материи,   которая   заполняет   собою
пространства, из вращательного движения которой вокруг  собственного  центра
тяжести  и  от  конденсации  которой  складываются  в  систему   хаотические
туманности. Живой словарь языка - хаос,  а  значение  изолированных  слов  -
всегда только обрывки мысли, неопределенные туманности. Только распределяясь
по тем многочисленным  формам,  о  которых  до  сих  пор  была  речь,  смысл
приобретает целесообразное органическое бытие.
   Поэтому, строго говоря, и нельзя  отдельно,  отвлеченно  обсуждать  самый
смысл. О нем все время идет речь, когда говорится о формах, потому что, если
даже эти формы обсуждаются in abstracto, как "пустые",  то  все-таки  всегда
имеется в виду их заполнение, и о них осмысленно, не попусту можно  говорить
только применительно к их возможному  содержанию.  "Чистое"  содержание  еще
большая отвлеченность и условность, чем "чистая" форма, еще более - указание
тенденции анализа, чем "вещи", еще более имеет  только  регулятивное,  а  не
предметно-определяющее значение.
   Чистый смысл, чистое содержание мысли, буквально и абсолютна, есть  такая
же невозможность, как и  чистое  чувственное  содержание.  Это  есть  только
некоторое предельное понятие, ens imaginarium. Чистое содержание как предмет
анализа есть содержание с убывающе малым для него значением формы. Это  есть
рассмотрение при минимальном внимании к формам. Это есть рассмотрение, когда
остается одна только неопределенная "естественная" форма, которую  отмыслить
уже невозможно. Стоит  попробовать  представить  себе  какой-нибудь  "цвет",
независимо от предметных форм и  отношений  окрашенных  поверхностей,  чтобы
убедиться, что представляемый  цвет  расстилается  перед  представляющим  по
какой-то поверхности и в пространственных формах,  хотя  бы  неопределенных,
расплывчатых и "на глазах" расходящихся. То же самое по отношению  к  мысли.
Как бы ни была она расплывчата и неуловима, она "дается"  в  чистом  виде  в
формах, хотя неопределенных, сознания. Это всегда есть мысль, на  что-нибудь
направленная, хотя бы оно представлялось  как  самое  расплывчатое  "нечто",
"что-то", и оно-то уже - minimun той "естественной" формы, без которой мысль
немыслима. Этот minimum формы онтологической бытием своим  уже  предполагает
также хотя бы minimun формы  логической.  И,  следовательно,  minimum  мысли
постулирует уже хотя бы также  minimum,  некоторый  эмбрион,  "словесности".
Поэтому-то так детски беспомощны попытки изобразить мысль бессловесную.  Они
рисуют мыслителя в  виде  какого-то  глухонемого,  погруженного  в  "чистое"
мышление, как в клубы табачного дыма, и притом глухонемого не  эмпирического
живого, потому что последний непременно для мысли обладает своими средствами
ее воплощения и передачи, а глухонемого бесплотного - не то  ангела,  не  то
беса.
   Когда мы силимся представить себе просто "цвет"  как  чистое  чувственное
содержание и "рассматриваем" его при этом на какой-то поверхности, мы и  эту
поверхность не представляем себе плоскою, и цветное содержание,  которым  мы
ее покрываем, мы не представляем  себе  абсолютно  устойчивым,  статическим.
Поверхность  имеет  кривизну  и  подсказывает   себе   какую-то   плотность,
непременно переводящую "взор" в третье измерение.  Цветное  содержание  само
кроме того  дрожит,  колеблется,  складывается  в  складки  и  распускается,
движется, простирается динамически во времени. И мыслимое содержание  самого
элементарного  "нечто"  мыслится  динамически.  Оно  не  помещается  нами  в
пространстве, не уплотняется, и его аналогон времени - не само время, но все
же оно также динамично  и  требует  углубления  в  свою  предметность.  Оно,
говорим мы, диалектично.
   Отсюда  особенности  "естественной"  формы  мыслимого.  Оно   не   только
расплывается и склубляется вокруг какого-то центра  тяжести  складывающегося
смысла, пока тот окончательно не закреплен и не  фиксирован  контекстом,  но
всегда носит на себе, так сказать, историю своего сложения. Как всякая вещь,
даже в природе, не только есть вещь, похожая на другие или отличная от  них,
но  еще  имеющая  и  носящая  на  себе  свою  историю.  Смысл   есть   также
исторический, точнее,  диалектический  аккумулятор  мыслей,  готовый  всегда
передать свой мыслительный заряд на должный приемник. Всякий  смысл  таит  в
себе длинную "историю" изменений значений (Bedeutungswandel).
   Не нужно в принципиальном рассуждении понимать эту  историю  эмпирически,
слишком эмпирически. Не следует забывать, что в самом эмпирическом изложении
названная история не может быть  раскрыта,  если  она  не  имеет  под  собою
принципиальных оснований. Именно потому, что эмпирическое языкознание  таких
оснований не знало, оно и запутывалось в такой простой вещи, как  разница  и
отношение между смыслом, представлением и вещами в их истории.  То,  что  до
сих пор излагают как "историю значений", в значительной части  есть  история
самих вещей, перемены  в  способах  употребления  их,  вообще  быта,  но  не
"история"  смыслов  как  идеальных   констелляций   мысли.   Поэтому-то,   в
действительности, до  сих  пор  у  нас  нет  не  только  "истории  значений"
(собственно словообразования или словопроизводства - из  этимон)  -  но  нет
даже принципов классификации  возможных  изменений  значений.  Опыты  Пауля,
Бреаля, Вундта - решительно неудачны. Не говоря уже о смешении  названия  со
"словом", вещи и представления со смыслом,  в  них  смешиваются  в  качестве
принципиальных формы логические с поэтическими. Между тем смысл  разливается
и по тем и по другим, т.е. от рода к виду, и обратно, от части к целому,  от
признака к вещи от состояния к действию и т.п., но также от  несущественного
логически, но  характерного  поэтически  к  вещи  и  т.п.  "Однорукий",  как
название "слона", не меняет логической формы,  но  на  ней  водружает  новую
форму. "Земля в снегу", "под снежным покровом", "под  снежной  пеленой",  "в
снежной ризе" и  т.п.  -  все  эти  слова  могут  рассматриваться  как  одна
логическая форма, но  здесь  не  одна  внутренняя  форма  поэтическая.  Еще,
однако, безнадежнее обстоит дело,  когда  за  "историю  значения"  принимают
историю вещи и, следовательно, resp. историю названия, имени. Лишь  вторично
и  производно  можно  говорить  об  истории  значения  вслед  за  изменением
наименования, отнесения звукослова к данному классу и объему вещи  (свойств,
действий). Но это - один из методов. Очевидно, что  словопроизводство  может
идти и иными путями: по предписаниям  и  указаниям  потребностей  реализации
самого смысла.
   Свои диалектические законы внутренних метаморфоз в  самой  мысли  еще  не
раскрыты. Законы развития, нарастания, обеднения, обрастания,  обсыпания,  и
пр<оч.>, и пр<оч.> сюжетов, тем, систем  и  т.п.  должны  быть  найдены  как
законы специфические.  История  значения  слов,  историческая  семасиология,
история литературы, философии,  научной  мысли  -  все  это  еще  научные  и
методологические пожелания, а  не  осуществленные  факты.  Слава  Богу,  что
покончили хотя бы с ними как эмпирическими историями быта, "влияний  среды",
биографий - если, впрочем, покончили. Настоящая история здесь возможна будет
тогда  только,  когда  удастся  заложить  принципиальные  основы   идеальной
"естественной"  диалектики  возможных  эволюций  сюжета.  Тогда   только   и
эмпирическая  история  как  история  эмпирически  осуществившейся  одной  из
возможностей или нескольких из возможностей получит свой смысл и оправдание.
   Подобно тому, как "мотивы" должны завинтиться, завихриться и  закружиться
в каком-то коловращении, чтобы получился сюжет, и сюжеты  сами  сталкиваются
друг с другом, сбиваются в кучу и рассеиваются, вновь вздымаясь в крутящийся
и несущийся смерч. Удивительна динамическая подвижность; сила  внимательного
сосредоточия и способность перестраивать и переиначивать любые синтетические
и антитетические комбинации со стороны  следящего  за  развитием.  сюжета  и
уразумевающего его в каждое мгновение его изменения и в каждом характере его
изменения. Как само слово  от  мельчайшей  своей  атомной  или  молекулярной
дробности и до мировой связи в языках народов  и  языках  языков  есть  одно
слово, так и смысл, сюжет, все содержание мыслимого  во  всех  логических  и
поэтических: формах - одно содержание. Оно воплощается во всей истории слова
и включает, через сопровождающее осмысление наименования вещей, все вещи  на
земле и под землею.
   Это  указание  на  "вещи"  должно  напомнить  еще  одно   обстоятельство,
дополняющее общую картину бытия "сюжета" как смысла. Понимание,  втягивая  в
сферу разума самые вещи, тем  самым  втягивает  и  присущее  им  чувственное
содержание. Онтические и логические - формально-рассудочные - схемы  оживают
под дыханием разума и  расцветают,  становясь  вновь  осязательно-доступными
нашему опыту, переживанию, после того, как рассудок на время удалил  от  нас
это чувственное многообразие под предлогом необходимости  внести  порядок  в
его   хаос.   Разумно-осмысленные   чувственные   картины   действительности
превращаются теперь из простого материала обыденного, "пошлого"  переживания
в  материал  эстетически  преображенного  переживания.   Разумная   эстетика
восстанавливает тот разрыв, который  внес  в  живой  опыт  рассудок,  и  она
напоминает о том конечном оправдании, из-за которого мы допустили  названный
разрыв. "Теория познания" забывает часто, зачем мы садимся  в  ее  вагон,  и
воображает, что наше пребывание в ее более или менее комфортабельных купе  и
есть собственно вся  цель  нашего  познавательного  путешествия.  Величайшая
углубленность интуиций разума - не в том, что они  якобы  доставляют  нас  в
"новый" запредельный мир, а в том, что, проникнув  через  все  нагромождение
онтических, логических, чувственных и не-чувственных форм, они прямо  ставят
нас перед самой реальной действительностью. Земля, на которой мы родились, и
небо, под которым мы были вскормлены, - не вся земля и не все небо.  Оправа,
в  которую  нужно  их   вставить,   меняет   самое   существо,   смысл   их,
действительность их. Цель и оправдание нашего путешествия -  в  том,  чтобы,
вернувшись из него, принять свою  действительность  не  детски-иллюзорно,  а
мужественно-реально, т.е. с сознанием ответственности за жизнь и поведение в
ней. Боратынский написал:
   Старательно мы наблюдаем свет,
   Старательно людей мы наблюдаем
   И чудеса постигнуть успеваем, -
   Какой же плод науки долгих лет?
   Что, наконец, подсмотрят очи зорки?
   Что, наконец, поймет надменный ум
   На высоте всех опытов и дум?
   Что? Точный смысл народной поговорки.
   Как странно, что эта мысль облечена  в  пессимистическое  выражение!  Как
будто здесь не указано на постижение величайшего из уповаемых  чудес!  И  не
это  ли  надменность  ума  -  считать  такой  результат  не  стоящим  усилий
наблюдения зорких очей, опытов и дум?  Какой  скорбный  пример  разлагающего
влияния иудейско-христианских притязаний на постижение непостижимого -  хотя
пример и случайный из массы таких примеров. И как  должно  быть  отлично  от
этого  мироощущение  человека,  влекомого  к  своему  храму  за  постижением
коротенького речения EI,  разгадка  "точного  смысла"  которого  обещала  не
иллюзорные только радость и силу и  к  которой  манила  не  разочаровывающая
приманка потустороннего блаженства, а реальная земная красота земного  бытия
и разумны вера в постижение его смысла.
   Когда мы говорим о вещном заполнении форм идеальной диалектики  смысла  и
сюжета, мы говорим уже  о  завершающем  моменте  познания  и  понимания.  Мы
говорим здесь об эмпирически-историческом бытии смысла. Говорим об  конечном
объективном моменте прибытия слова N из его уст и сознания в наше  сердце  и
сознание. Этот последний объективный момент  -  не  последний,  как  увидим,
вообще, но прежде о нем еще нужно сказать несколько, и притом важных, слов.
   Вещное  заполнение  смысла,  овеществление  сюжета,  не  есть,   конечно,
изготовление самой вещи. Иначе нужно было бы признать, что к нам  из  уст  N
прилетела, как письмо или посылка по пневматической почте, сама  вещь.  Вещи
существуют, а не сообщаются. Смысл - не вещь - т.е. не вещь,  которую  можно
осязать, жевать, взвешивать на весах, обменивать на другую  вещь,  продавать
или закладывать.  Это  есть  "вещь"  осмысленная,  следовательно,  мыслимая,
омысленная, и именно потому и через  это  приобретшая  возможность  войти  в
мыслимые же  формы  сообщаемого,  в  формы  онтические  и  логические.  Вещь
существующая должна быть  "осмысленна",  чтобы  войти  в  состав  смыслового
содержания. Смысл - не  вещь,  а  отношение  вещи  (называемой)  и  предмета
(подразумеваемого).  Через  название  мыслимая  -  а  не  только  чувственно
воспринимаемая - вещь вступает в это отношение, которое само - мыслимость  и
может связывать только мыслимости. Мечтать о связи "самой" вещи с  идеальной
связью, и в особенности мечтать об  этой  связи  так  же,  как  о  "вещной",
значило бы мечтать  о  том,  чтобы  курица  снесла  к  Пасхе  математический
эллипсоид и чтобы философствующий кавалер напялил к этому празднику на  свою
голов математический цилиндр.
   Вещь включается в сюжет через то только,  что,  становясь  мыслимою,  как
мысль и входит в совокупность  со-мыслей  смысла.  Если  она  идет  в  своей
"естественной", неотмыслимой форме, то она входит, иными словами, в  идейное
содержание слова как идея. Смысл есть идейный член в структуре слова.  Смысл
есть   идейная   насыщенность   слова.   К   предметной    данности    слова
чувственно-эмпирической и  формально-логической  прибавляется  данность  его
материально-идейная.   К   функции   слова   номинативной   и   концептивной
прибавляется функция ид