енно в поэтической речи - напоминает нам  о  живом  духе,  бьющемся  под
окаменевшими морщинами морфемы. Приставочные морфемы окаменевают "скорее"  и
безнадежнее, их смысловое одушевление рассеивается и  как  бы  атрофируется,
вследствие  чего  их  роль  и  сводится  преимущественно  к  роли  примет  и
характеристик.
   Таким  образом,  фонема  в  силу  своей  прямой  причастности  природе  и
независимости от смысла еще не конструирует слова как такого.  Что  касается
морфемы, то если ей и можно приписать такую способность,  то,  как  ясно  из
предыдущего, только в силу ее более интимной связи со смыслом  (мыслью)  как
таким. Морфема - первая ступень от чувственного к мысленному, верхнее платье
смысла, первая точка опоры для рычага понимания. Но, чтобы она  была  такой,
чтобы она была первою ступенью, нужно, чтобы она не была единственною, чтобы
она была слита в  одно  целое  с  последующими  ступенями,  чтобы  она  была
включена в контекст подлинных и  непосредственных  форм  самого  смысла  как
такого. Не только, как примета, приставочная морфема, но и корневая морфема,
вообще морфема,  чтобы  преодолеть  свою  статичность,  должна  быть  членом
контекста,   динамические   законы   которого   конструируются   по   формам
синтаксическим и логическим. Это самоочевидно, но об этом  нужно  напомнить,
чтобы сделать вывод, вынуждаемый этою самоочевидностью.
   Дело в том, что применение термина "значение" к тому, что  "обозначается"
изолированным, не в контексте взятым словом,  как  вытекает  из  сказанного,
неточно. Изолированное слово, строго говоря,  лишено  смысла,  оно  не  есть
(?(((. Оно не есть слово  сообщения,  хотя  и  есть  уже  средство  общения.
Полезно припомнить и поставить в параллель  с  этим  различением  различение
стоиков между (?((( и (?(((, где логос - звук  с  осмысленным  значением,  а
лексис - только членораздельный звук (иначе, чем у  Аристотеля,  у  которого
лексис - всякое высказывание, утвердительное, приказывающее,  молитвенное  и
пр<оч.>). Соответственно, и то, что "обозначается", "указывается",  есть  не
"смысл" (не ?((((), а ((((?( (dicibile). В точном смысле dicibile ничего  не
"значит", оно может только "относиться",  "указывать  на",  "называть"  вещь
(res).
   Если  здесь  можно  говорить  о  "значении",  то  не  об   "осмысливающем
значении",  а  об  указывающем  и   номинативном.   Значение   должно   быть
сопоставляемо здесь не со  смыслом,  а  с  замыслом,  намерением,  некоторою
целью. Слово здесь - только средство, орудие, инструмент, которым в передаче
смысла сообщения можно воспользоваться в самых разнообразных направлениях  и
многочисленными способами. "Значение" здесь - в возможности им пользоваться,
применять его, значение прагматическое, а не поэтическое  и  познавательное.
Им можно воспользоваться для сообщения, но  также  для  приказания,  мольбы,
вопрошания и пр<оч.> (каковые различения, впрочем, мы в этом предварительном
кратком изложении оставляем в  стороне,  ибо  сообщающая  функция  слова  не
только важнейшая, но и фундирующая остальные).
   Таким образом, это "значение" слова так же следует  отличать  от  смысла,
как отличается значение-смысл и от значения-важности. В таком виде, т.е. как
номинативная возможность, слово помещается в лексиконы. Словарь не  есть,  в
точном смысле, собрание или перечень слов с их значениями-смыслами,  а  есть
перечисление имен языка, называющих  вещи,  свойства,  действия,  отношения,
состояния, и притом в форме всех  грамматических  категорий:  субстантивной,
глагольной, препозиционной, любой - все то, следовательно, что  обозначается
философским термином res или ens. Лексикон поэтому и в  этом  аспекте  можно
назвать алфавитно-расположенными "реалиями" (realia).  Мы  спрашиваем:  "что
значит pisum?",  и  отвечаем:  "pisum  значит  горох",  но  в  то  же  время
спрашиваем: "как по латыни или как в ботанике горох?", и отвечаем:  "pisum",
т.е. собственно в этом  обороте  речи  подразумевается:  "как  называется  и
пр<оч.>". "Горох", следовательно, не есть значение-смысл слова pisum.
   Но  и  дальше,  если  "предложение"  ("суждение")   определяется   только
синтаксической  формою,  то  не  все  предложения  суть  (?(((,  т.е.  имеют
значение-смысл. Обратно, если предложение непременно включает в себя  смысл,
такие словарные словосочетания, "фразы", как "pisum - горох", "die  Stadt  -
город",  не  суть  предложения.  А  фразы  типа:  "горох  есть  стручковатое
растение" или "горох есть  род  растений  из  семейства  бобовых"  -  должны
рассматриваться то как фразы без смысла ("осмысленные" только телеологически
или прагматически), то как предложения (со смыслом), в зависимости от  того,
пользуемся (поэтому-то "сами по  себе",  изолированно  они  и  имеют  только
служебное,  инструментальное  "значение")  -   мы   ими   как   номинальными
(называющими   "вещь")   и   классификационными   определениями,   или   как
объяснительными, например, предложениями, одушевляющими фразу смыслом  через
"включение" вида в род. То или иное применение фразы определяется опять-таки
контекстом. Простейший способ создать  контекст  будет,  например,  сказать:
""Горох есть стручковатое растение" есть номинальное  определение",  каковой
оборот в практике речи сплошь и рядом просто "подразумевается". Тогда  сразу
понятно (если новая фраза не есть  опять  номинальное  определение,  которое
можно таким  образом  спускать  ad  infinitum),  почему  фраза  "горох  есть
стручковатое растение" лишена смысла, - это есть просто лексис.
   В некоторых герменевтиках предлагалось говорить о "значении" слова, когда
оно помещено в лексиконе или берется изолированно, и о "смысле" - в  связной
речи. Это и непрактично и теоретически необоснованно, потому что  "значение"
как термин с его разными смыслами - не только омоним, но и модус суппозиции.
Мы  будем  различать   номинативную   функцию   слова,   resp.   номинальную
предметность   слова,   и   функцию   семасиологическую,   resp.   смысловую
предметность.   Nomen,    название    как    такое,    есть    эмпирическая,
чувственно-воспринимаемая  вещь.  Оно  есть  знак,   signum,   связанный   с
называемой вещью не в акте мысли, а в акте восприятия и представления.  Если
угодно, можно назвать эту связь ассоциативною, не для  "объяснения",  а  для
того, чтобы у называемого факта, "вещи" было свое "название",  "указывающее"
на  то,  что  эта  связь  не  связь  мышления,  resp.  суждения,   а   связь
автоматически-чувственная.   Ее   может    "устанавливать",    "переживать",
испытывать и субъект не-мыслящий, например, животное (если оно есть существо
не-мыслящее). Вещь, например, зрительно и осязательно  данная  (топор,  этот
человек), ассоциативно связана с вещью, данной слуху (со  звуками:  "топор",
"Алексей"). Ассоциация - по смежности, в редких случаях - по сходству (ку-ку
- кукушка). Таким образом, слово как средство, орудие,  в  его  номинативной
функции   есть   просто   чувственно-воспринимаемая   вещь,   вступающая   в
чувственно-воспринимаемую связь с  другою  чувственно-воспринимаемою  вещью.
Нужно ли добавлять, что в  номинативном  (не  номинальном)  предложении  или
суждении,  в   которое   номинация   входит   как   подлинный   смысл,   как
семасиологическое одушевление, мы уже имеем дело с другой функцией слова - с
другой ступенью и с другим предметным моментом в структуре самого слова.
   Оставляю  в  стороне  другие  образования  и  суппозиции  слова   в   его
номинативном качестве,  хотя  они  весьма  интересны  и  для  полного  учета
эстетических свойств слова нужны и поучительны. Например, "горох и  пр<оч.>"
служил мне в моем изложении "примером", т.е. опять новое прагматическое,  но
не смысловое "значение" слова, новая прагматическая суппозиция; или почему я
взял в пример "горох"? - потому что, например, надоело замызганное в логиках
и  психологиках  "яблоко",  а   может   быть,   и   по   более   сложным   и
"глубокомысленным" соображениям, может быть, по случайной ассоциации и  т.п.
- все это психологическое, "личное", субъективное обрастание,  ek  parergou,
но  не  вокруг  смысловой,  а  около  той  же  номинативной  функции  слова,
направленной на вещно (res) предметный момент словесной структуры.  Все  эти
"субтильности" требуют особой и специальной  работы.  Моя  задача  -  только
самая общая, минимальная схема.
   3
   А
   Дальше как будто легче; эквивокаций и омонимов не меньше, но  разобраться
в них проще, и их отношения нагляднее и яснее, потому  что  от  чувственного
переходим к умственному.
   Когда мы слышим из уст N слово, которое воспринимаем как номинальный знак
вещи, мы не только обращаемся к  этой  вещи  -  наличной  или  вспоминаемой.
Бывает,  что  и  вещи  этой   нет   налицо,   и   не   вспоминается   ничего
конкретно-определенного (если еще сама вещь конкретна)  или  мы  даже  и  не
знаем, какая определенная вещь названа. Собственно даже,  если  нет  прямого
указания (например, указательным пальцем, тростью  и  т.п.),  которое  может
дать повод к возникновению у нас приблизительно такого  представления  вещи,
какое имеется у N, то мы никогда не знаем, какую  именно  вещь  называет  N,
какое у него представление ее  и  о  ней.  Сам  N,  называя  вещи,  если  он
пользуется не только собственными, но и нарицательными именами, называет  их
неопределенно, т.е. и он это делает, и нас заставляет  относить  названия  к
целому ряду, к группе или множеству вещей, так что и для него и  для  нас  с
точки  зрения  познания  и   понимания   безразлично,   какая   вещь   будет
представлена.  Существенно  только  то,  что  N,   называя,   и   я,   слыша
слово-название, будем подразумевать под  словом  одно  и  то  же.  Это  есть
предмет, о котором идет речь, о  котором  высказывается  "слово".  При  всем
многообразии  потенциально  называемых  вещей   они   относятся   к   одному
формальному  единству  -  онтическому,  или  единству  предмета.  По   своим
формальным  качествам  и   по   отношению   к   другим   предметам   предмет
характеризуется как  род,  вид,  класс  и  т.п.  Предмет  может  быть  также
конкретным, абстрактным, коллективным, вещественным (масло, кислород и т.п.)
и т.д.
   В структуре слова - новый предметный момент, не чувственного  восприятия,
а умственного, интеллектуального. Слово теперь относится не к чувственной, а
к интеллектуальной данности. Слово указывает теперь на нечто презентирующее,
достигаемое  не  по  указательному  персту,  не   по   чувственной,   а   по
интеллектуальной   интуиции.   То,   на   что   теперь   указывает    слово,
подразумевается  под  ним,   под   словом   подразумевается   предмет.   Его
подразумевает N, и его подразумеваем мы; он его "имеет в  виду",  и  мы  его
"имеем в виду".
   Подразумевание и  подразумеваемое  не  надо  смешивать  с  уразумением  и
уразумеваемым, что относится уже к смыслу,  к  семантическим  функциям  и  к
семантической предметности (не онтической и формальной,  не  рассудочной,  а
"материальной", разумной). Подразумевание - не понимание, а только  понятие,
как по-ятие, схватывание, объятие, конципирование, имение в виду. Ничего - о
содержании и значении-смысле, только об объеме и форме - если и о  значении,
то только в смысле "места" в какой-то формальной же системе.
   Говорим: "подразумевается" - не субъектом-лицом, не N, не "нами", а самим
словом и в самом слове. "Подразумевается" то, к чему слово относится "само",
абсолютно независимо от высказывающего, переживающего,  от  N  веселого  или
грустного, N скучного или озорника, N скептического или цинического, N лгуна
или невежды.
   "Предмет" подразумеваемый есть только некоторый пункт внимания,  "нечто",
задаваемая тема. Выполнение, осуществление (по содержанию), разработка  темы
есть дело дальнейшее, предполагающее новые данности,  новые  функции,  новые
углубления и "ступени". Предмет только вопрос, даже загадка, x, условия  для
раскрытия  коего  еще  должны  быть  даны  и  постигнуты  какими-то  другими
способами.
   Говорят, что под словом или за словом подразумевается  "понятие".  Можно,
конечно,  -  лишь  бы  под  понятием   подразумевался   "предмет"   как   он
характеризован, а не "представлялось"  "переживание".  Лучше,  во  избежание
этой передержки, называть понятием само слово в его форме терминированной, в
отличие от формы "обыденного" и "поэтического" словоупотребления,  и  в  его
функции  именно  понятия,  как  по-ятия,   конципирования,   подразумевания.
Понятие,  тогда,   есть   слово,   поскольку   под   ним   нечто   (предмет)
подразумевается.
   Часто смешивают "предмет" и "вещь". И действительно,  вещь  есть  предмет
реальный и предмет есть вещь идеальная. Но именно эти терминирующие эпитеты:
реальный и идеальный - показывают направление, в котором их нужно различать.
Всякая действительно, эмпирически, реально существующая вещь, реальное лицо,
реальное свойство, действие и т.п. суть вещи.  Предметы  -  возможности,  их
бытие идеальное. Сказать, например, что число ( есть "вещь  математическая",
не бессмысленно, если только подразумевать: число (, - 1, i  или  эллипсоид,
псевдосферическая поверхность и т.д. суть "вещи идеальные", только возможные
(по принципу противоречия), мыслимые. Очевидно - злоупотребление терминами в
метафизике, когда "идеальная вещь", возможная, мыслимая,  объявляется  вещью
"реальной". Реализация идеального, как сказано,  сложный  процесс  раскрытия
смысла, содержания -  перевод  в  эмпирическое,  единственно  действительное
бытие, - а не пустопорожнее гипостазирование, т.е. со стороны  предметной  -
взращивание капусты в облаках, со стороны функций - шлепанье губами.
   Но  именно  потому,  что  предмет   может   быть   реализован,   наполнен
содержанием, овеществлен, и через слово же ему будет сообщен также смысл, он
и есть формальное образующее  начало  этого  смысла.  Предмет  группирует  и
оформляет слово как сообщение и как высказывание вообще. Он  держит  в  себе
содержание, формируя его со стороны семасиологической, он "носитель" смысла,
и он переформирует номинальные формы, скрепляет их,  утверждает,  фиксирует.
Если бы под словом не подразумевался предмет,  сковывающий  и  цементирующий
вещи в единство мыслимой формы, они рассыпались бы под своим названием,  как
сыпется с ладони песок, стоит только сжать наполненную им руку.
   Предмет есть подразумеваемая форма  называемых  вещей,  конкретная  тема,
поскольку  он  извлекается  из-под  словесно-номинальной  оболочки,  но   не
отдирается от нее. И предмет есть сущий (в идеальной  возможности)  носитель
свойств,  качеств,  существенных,  атрибутивных,  модальных,  поскольку   он
берется отвлеченно от словесного своего обличия,  от  словесного  знака  его
идеального достоинства. Предмет  есть  объект  и  субъект  вместе;  он  есть
формально и materia circa quam и materia in qua. И  только  materia  ex  qua
дается не через подразумевание, а через новую функцию в восприятии слова.
   Сфера   предмета   есть   сфера   чистых   онтологических   форм,   сфера
формально-мыслимого.
   В
   Было  сказано,  что  N,  называя  "вещи",  подразумевает  под   названием
"предмет",   "схватывает"   его,   "постигает",   "ймет"   или   "объемлет",
"конципирует". А за N то же  делаем  и  мы,  воспринимая  "название".  Может
показаться, что "подразумевание" и "конципирование" -  акты  не  обоюдные  в
данном  случае,  а  лишь  взаимные:  например,  N  "подразумевает",   а   мы
"конципируем". Чтобы не создавать из этого ненужного затруднения, достаточно
только сослаться на то, что N, называя нечто нам, тем самым называет  его  и
для  себя  и  только  с  этого  момента   и   начинает   "подразумевать"   и
"конципировать". Следовательно, акты  эти,  действительно,  обоюдные,  а  не
взаимные.
   Но  есть  в  этом  сомнении  другая,  более  интересная   сторона.   Если
подразумевание идет через название, то не является ли конципирование  чистым
постижением предмета? Или,  обратно,  быть  может,  конципирование  возможно
только через название, а подразумевание может быть и чистым?
   Это - вопрос о чистом предмете как чистом мыслимом. Его запутали  с  двух
сторон, и запутывают еще больше, когда хотят  для  обеих  сторон  непременно
однородного решения. Чистота  предмета  есть  (a)  чистота  от  чувственного
содержания, (b) чистота от словесной формы (или формулы).
   (a)  Как  мыслимый  он  конечно  и  необходимо  должен   быть   чист   от
чувственного, в противном случае мы должны  были  бы  допустить,  что  мы  и
мыслим  чувственно,  т.е.,  примерно,  бодрствуя   спим.   Логически   ясное
расчленение запутывают, однако, генеалогическим любопытством.
   И чем бы современные мудрецы отличались от костлявых логиков - потому что
им мало отличать себя от обычных смертных, - если  бы  они  не  вопрошали  о
"происхождении"? Образуется порода людей, завинчивающих  свое  глубокомыслие
на том, чтобы  не  понимать,  что  говорит  N,  пока  им  неизвестно,  каких
родителей N сын, по какому  закону  он  воспитан,  каковы  его  убеждения  и
пр<оч.>. Беда в том, что и тогда, когда они  все  это  знают,  они  все-таки
ничего не понимают, потому  что  их  всегда  раздирает  на  крошечные  части
сомнение, не лжет ли правдивый М в данном случае и не говорит ли правду лгун
N в этом случае? В результате выходит, например, что никогда  нельзя  понять
Гамлета, потому что неизвестно, верил Шекспир в  Бога,  когда  сочинял  свою
пьесу, или не верил, пил он в  то  время  Лиссабонское  или  простой  стаут,
предавался любостяжанию или смирялся душою, каялся и ставил свечки за упокой
безвременно усопших любостяжателей. Или, на другой пример, вы  думаете,  что
мчатся тучи, закружились бесы, и значит, что бесы мчатся и  вьются,  но  это
только ваша наивность, никаких бесов в природе  не  бывает,  и  генетическое
глубокомыслие раскрывает вам глаза  на  истину  -  то  -  теща  (родилась  в
таком-то  году)  утомленного  (причины  нейрастенические)  поэта  (кровь   -
направления по компасу ЮЮВ) шелестит над его ухом (любил Моцарта, не понимал
Баха) неоплаченными (на сумму 40.000 рублей ассигнациями) счетами  (фирмы  и
их адреса).
   Логика понимания "из происхождения" - та же,  что  в  аргументе,  который
пишущему это  пришлось  слышать  от  одного  близкого  ему  юного  существа,
изобразившего в диктанте "щепку" через "ять" и мотивировавшего это тем,  что
"щhпка происходит от полhна".
   Оставляя в стороне, по причине их вздорности, все теории происхождения, в
том числе и теорию происхождения мысли из чувства, признаем, что поводом для
мысли является все же именно чувственно данное. Оно - трамплин, от  него  мы
вскидываемся к "чистому предмету". Так мы ходим как по  вершинам  гор  -  не
нужно смотреть вниз, иначе начинается головокружение. Некоторые считают, что
нельзя все-таки вовсе отвязаться от  чувственных  приправ  представления,  и
ссылаются на "переживания" (например, американский психолог Тичнер). Отдадим
им этот жизненный преферанс "богатого воображения", все же приправа не  есть
существо, и мысль остается мыслью, независимо от того, подается  к  ней  соя
или не подается.
   (b) Другое дело - предмет чистый от  словесного  субстрата.  Нельзя  этот
вопрос решать по аналогии с первым. Оттолкнувшись от трамплина, мысль должна
не только преодолевать вещественное сопротивление, но им же  и  пользоваться
как поддерживающей ее средою. Если бы она потащила за собою весь свой вещный
багаж, высоко она не взлетела бы. Но также ни в  абсолютной  пустоте,  ни  в
абсолютной бесформенности, т.е.  без  целесообразного  приспособления  своей
формы к среде, она удержаться в идеальной  сфере  не  могла  бы.  Ее  образ,
форма, облик, идеальная плоть есть слово.
   Без-чувственная  мысль  -  нормально;  это  -  мысль,  возвысившаяся  над
бестиальным переживанием. Без-словесная мысль  -  патология;  это  -  мысль,
которая  не  может  родиться,  она  застряла  в