гого человека, каноник сознавал это, и
все-таки в его самобичевание прокрадывалась такая утешительная ересь.

    Хотя  налагаемые на себя покаяния, по существу, не давали канонику ничего,
кроме  чувства  исполненного  долга,  зато  в  эти  благодатные часы он ощущал
сладостную  неземную  легкость.  Тело  его  как  будто  исчезало,  все  земное
растворялось, и он вкушал чистое блаженство, сотканное из духа и бога.

    Он уже совсем было потерял надежду спасти короля от духовной погибели, как
вдруг  в  одну  из  минут  такого  восторга  все  его  сомнения рассеялись. Он
почувствовал,  что  его  молитвы  услышаны.  Из  самых  недр  души поднималась
уверенность, что в нужную минуту господь вложит ему в уста нужные слова.

    Это   вновь   обретенное  упование  не  поколебалось  и  после  того,  как
архиепископ призвал его к ответу.

    - До  каких  пор  будешь  ты  спокойно  созерцать,  что  твой духовный сын
Альфонсо погрязает в нечестии? - накинулся на него дон Мартин и, прежде чем он
успел ответить, продолжал: - Вспомни, как Пинхас, сын сына Ааронова, ополчился
на человека, прелюбодействовавшего с мадианитянкой.

    Каноник  задумчиво поднял на него взор и ответил спокойно, с едва уловимой
улыбкой:

    - Неужто  богу  угодно,  чтобы  я  вонзил  копье  в  чрево  королю, нашему
повелителю, и донье Ракель?

    - Ты  понимаешь,  что  я  говорил  лишь  иносказательно, - гневно возразил
архиепископ. - Однако же запомни: усердия у тебя не видно.

    - Я  уповаю на бога, - сказал дон Родриго. - В нужную минуту он внушит мне
нужные слова.

    Архиепископ  понял,  что  от  дона  Родриго  больше  ничего  не добьешься.
Впрочем,  он  уже  несколько  недель  подумывал,  не  следует  ли  ему  самому
поговорить  с  королем  о  его  вопиющем  преступлении.  Дон  Мартин с великой
неохотой  поручил  эту  задачу  благочестивому, до святости кроткому Родриго и
теперь  сердился,  что  в  ответ  на  свое мягкое напоминание услышал какую-то
несвязную  благочестивую болтовню. Он искал предлога, чтобы сорвать накипевшую
досаду на своем секретаре.

    Кстати,  между ними шел один давний спор. В то время как весь христианский
Запад, следуя примеру римского игумена Дионисия Малого, вел свое летосчисление
от  рождества Христова, испанские государи начинали его на тридцать восемь лет
раньше,  с того года, когда император Август превратил Иберийский полуостров в
единое  государство.  Такое  различие  в  летосчислении  вызывало путаницу при
переписке  с  заграницей, и потому дон Родриго делал попытки датировать письма
из архиепископской канцелярии по заграничному образцу. Когда архиепископ был в
хорошем расположении духа, он мирился с такими еретическими новшествами своего
секретаря. В гневе же он решительно пресекал их. Вот и сегодня он ни с того ни
с сего заявил строгим тоном:

    - С  прискорбием  заметил  я,  любезный  господин и брат мой, что ты снова
принялся  помечать  наши  письма  тем  же  годом,  что  папская  канцелярия. Я
неоднократно  высказывал  тебе  свою  волю  сохранить за испанской церковью е„
своеобразие.  Я  отнюдь  не желаю отказываться от прав, которые старше, нежели
права  самого  папы.  Недаром же мой предшественник, первый епископ Толедский,
был посвящен в сан апостолом Петром.

    Дон  Родриго  понимал,  почему  его  начальник  с таким жаром возобновляет
старый спор о летосчислении. Не пускаясь в распри, он примирительно заметил:

    - Поверь  мне,  досточтимый  отец,  господь  непременно дарует мне милость
спасти душу короля, нашего государя.

    Альфонсо  остановился  перед мезузой, свитком с заповедями иудейской веры,
который Ракель повесила на косяке двери, ведущей в е„ покои в Галиане.

    - И  ты  еще  многое  собираешься  менять  здесь?  -  спросил он с легкой,
незлобивой насмешкой.

    - Разумеется,  -  весело  ответила  Ракель.  - Когда дом окончен, остается
только умирать, - процитировала она арабскую поговорку.

    - Ну что ж, лишний амулет не помешает, - согласился Альфонсо.

    Ракель  ничего  не  ответила.  Она  не  рассердилась  на него за то, что в
заповедях  е„  веры  он  увидел  всего лишь амулет. Как мог он понять единого,
незримого  бога Израилева, когда сам преклонял колена перед изображениями трех
богов?  Он  был  только  рыцарем  и  солдатом,  и  благоговейный  трепет перед
всевышним  был  ему  чужд. Это она давно уже знала, но, как ни странно, это не
унижало  его  в  е„  глазах. Как ни пагубно и безбожно было его рыцарство, оно
согревало ей сердце.

    Альфонсо,  в  свою  очередь,  старался осознать все то, о чем до тех пор у
него  было  лишь  смутное  представление.  Пусть  его  жизнь здесь, в Галиане,
недостойна  рыцаря,  пусть  это  измена  его  королевскому  долгу  -  он готов
заплатить  за  свое  счастье  такой  изменой. Быть с любимой стало смыслом его
жизни. Он страдал, расставаясь с нею даже на несколько минут. Никогда не будет
он  в силах с ней расстаться; это он чувствовал, понимал, и это было ужасно, и
в этом было блаженство.

    Ракель, как и он, не знала ничего, кроме своего счастья. Она жила здесь не
ради  какой-то  "высшей  цели".  Она  жила  здесь потому, что ей так хотелось,
потому,  что она была здесь счастлива. И Альфонсо, христианин, рыцарь, варвар,
был ей мил таков, как он есть. Он был король и подчинялся одному-единственному
закону - своему внутреннему королевскому голосу, и этот голос всегда был прав,
даже  когда  повелевал  ему  ослепить часового, заснувшего на своем посту, или
сровнять с землей и посыпать солью неприятельский город.

    С ним и за него она гордилась тем, что раньше вызвало бы у не„ насмешливую
улыбку.  Он  рассказывал  ей  о свирепых готских и норманнских королях - своих
предках,  и  она  восхищалась  ими  вместе  с  ним.  Он расхваливал грубость и
сочность  своей вульгарной латыни, своего кастильского, и она прилежно училась
ему.

    Он  радовался,  как  ребенок,  когда  она  употребляла слова и обороты его
солдатского   кастильского  языка.  В  благодарность  он  согласился  надевать
восточный  халат  на  те  часы, когда Ракель, сидя у фонтана, рассказывала ему
сказки.  Но  когда  она  вкрадчиво  попросила его сбрить бороду, потому что ей
хочется видеть его лицо без растительности, он грубо отказался.

    - Так  ходят  только  жонглеры,  скоморохи, - возмущенно заявил он. Она не
рассердилась,  а  только  засмеялась. Между ними не могло быть отчуждения, они
были одно, как и в первые дни.

    Но вот настала пятница, и Ракель собралась к отцу. На этот раз Альфонсо не
стал е„ отговаривать; он только сидел, надувшись, как обиженное дитя.

    Ракель покинула его с таким же тяжелым сердцем, как и в первый раз. Но уже
по  пути  к  кастильо  Ибн  Эзра  ей  страстно  захотелось  видеть  отца,  она
почувствовала,  как  нуждается  в  том,  чтобы он помог ей, вселил в не„ новые
силы. Близ него она и в самом деле становилась сильнее.

    В  Галиане  она  была  лишь  частицей  Альфонсо,  а  не  самой  собой; она
восторгалась  цельной  натурой  Альфонсо  и казалась себе хуже его из-за своей
раздвоенности.  А  в  присутствии  отца  она  знала, что е„ раздвоенность- это
заслуга, это хоть и спорное, но все же счастье.

    Альфонсо  на  этот  раз  не  поехал в Толедо; ему не хотелось опять видеть
вокруг   себя  молчаливо-укоризненные  лица  своих  советников.  Он  предпочел
претерпеть муку ожидания Ракели в Галиане.

    В  е„  отсутствие  ему  было тягостно чуждое убранство дома. Мягкие ковры,
цветистые завитушки и украшения, плещущие фонтаны угнетали его.

    Он  остановился  перед  вьющимся  по фризу еврейским изречением. При своей
превосходной  памяти  он  точно  запомнил  слова, которые Ракель перевела ему.
Еврейский бог обещал в них своему избранному народу вечную милость и торжество
над  всеми  другими  народами.  Альфонсо страстно тосковал о Ракели и вместе с
тем,  глядя  на  дерзкую  надпись, думал: неспроста я до такой степени страдаю
из-за  нее,  так  уж  созданы евреи, что с соизволения Божия дьявол чаще всего
избирает  их  своим  орудием.  "Змея  за  пазухой,  огниво  в рукаве", - вдруг
припомнилось  ему.  Ракель тоже помимо собственной воли ведьма, и он околдован
ею.

    Альфонсо вышел в сад, бросился на траву под деревом. Позвал Белардо, чтобы
поболтать с ним, и напрямик спросил его:

    - Что ты, собственно, думаешь о моей жизни здесь, в Галиане?

    Всем  своим  круглым,  заплывшим  жиром  лицом  Белардо выразил глуповатое
недоумение.

    - Что  я  думаю,  государь,  того  мне не то что сказать, даже и думать не
годится, - вымолвил он наконец.

    - Все равно, говори, - нетерпеливо приказал Альфонсо.

    - Раз  уж  мне велено говорить, - ответил Белардо, - вот что я скажу: этот
великий  из великих грехов можно себе позволить, только когда и сам ты великий
из великих.

    - Говори все! - потребовал Альфонсо.

    - Жалко  также, - вполне освоившись, продолжал садовник, - что из-за этого
всем  нам, да и тебе самому, государь, придется распрощаться с нашей сердечной
усладой и главным делом нашей жизни.

    - Говори, не стесняйся, - ободрил его король.

    - Последние   месяцы  мне  частенько  вспоминается  покойный  мой  дед,  -
тараторил  Белардо.  -  Когда  на  него  находило  такое  расположение, он все
рассказывал  про  свой  великий  священный  поход. Вот как оно было, государь.
Попросил,  значит,  тогдашний  византийский  император  Алексий святого отца о
помощи   для   Святой   земли  и  отписал  ему,  какое  поношение  терпит  там
христианство, и как у священных изображений Спасителя поотбиты руки, ноги, уши
и носы, и как язычники-мухаммедане только и знают, что творят злое насилье над
христианскими девами, а матерям тем временем велят петь, а потом учиняют то же
над  матерями  и  требуют,  чтобы  дочери распевали непотребные романсы. И еще
писал  византийский  император,  что,  конечно,  и  война  эта  - священная, и
вдобавок  еще у язычников можно поживиться золотом и всякими сокровищами, да и
женщины  на  Востоке  куда  соблазнительнее,  чем  на  Западе.  Все  христиане
расчувствовались  и  распалились  гневом,  прочитавши  это  письмо, и покойник
дедушка  вместе  со  всеми.  Он  нашил  себе  на грудь крест, купил поношенный
кожаный  колет  и  кожаный  шлем  и  с милостивого дозволения вашего блаженной
памяти прадедушки пустился в дальний путь. Даже и вообразить себе не могу, как
у  него,  у старика, сил на это хватило; правда, в те поры он был помоложе. Но
покуда он туда доплелся, все уже успели расхватать добычу - и золото и женщин,
ну и полегли, конечно, многие. Дедушке так и не довелось повоевать, и домой он
вернулся  ни с чем. А все-таки лучше этого у него ничего в жизни не было, ведь
он  молился  у  того  камня,  на  котором  сидел сам Спаситель, и пил ту воду,
которую  пил  сам Спаситель, и окунал тело в святую реку Иордан. Когда на деда
находило  такое  расположение, он обо всем об этом рассказывал, и глаза у него
тогда бывали, как у блаженного.

    Белардо умолк, забывшись в воспоминаниях.

    - Ну? - произнес Альфонсо.

    - Ох,  хорошо было бы и нашему брату сподобиться такой богоугодной забавы,
-  произнес Белардо с глуповато-мечтательной миной. - А что дурного случится с
нами,  если  мы  пойдем войной на окаянных мухаммедан? Коли повезет - захватим
денег и женщин, коли не повезет - попадем прямехонько в рай.

    - Словом,  -  заключил  дон  Альфонсо,  -  ты  считаешь  нечестивым, что я
пребываю здесь в сладострастной неге?

    - Избави   меня   господь   от  таких  богомерзких  мыслей  против  твоего
величества, - запротестовал Белардо.

    Как  ни  дурашливы  были  речи  бойкого  садовника, они задели Альфонсо за
живое.

    Значит, все считают, что он пренебрегает своим долгом рыцаря и короля, что
он  "изнежился",  как  Геркулес  и Антоний из героев древности и как еврейский
рыцарь  Самсон  со  своей  Далилой.  В  доме  ему  стало невмочь, он все время
проводил в саду и даже спал под открытым небом, и сон его был тревожен.

    Но  как  только  Ракель  возвратилась,  прежние  чары вновь овладели им. И
мусульманские обычаи уже не отталкивали его. Жизнь в Галиане прекрасна, лучшей
он  никогда  не  знал.  Он  засмеялся  по-юношески,  изумляясь своему счастью.
Веселый задор вселился в него. Пусть он изнежился, - значит, ему так нравится,
значит, он на это идет, и нечего тут трубить ему в уши о грехе и раскаянии.

    Такое  высокое  счастье,  какое  дарит  ему  Ракель,  не может исходить от
лукавого.  Нет,  наоборот,  господь  не оставляет его милостями, потому что он
король,  и  это любовное блаженство - новая милость Господня. Не зря же он дон
Альфонсо,  Alfonsus Rex, восьмой этого имени. Он отвечает за свои поступки. Он
взял себе в любовницы Ракель по внушению свыше и по своей королевской воле.

    Когда Ракель отправилась к отцу в следующую пятницу, он сказал:

    - Я  не  желаю,  чтобы  ты украдкой пробиралась в мою столицу. Я не желаю,
чтобы та, кого король Альфонсо избрал своей дамой, таилась от людей.

    И  Ракель  отправилась в Толедо в открытых носилках. А сам Альфонсо вызвал
свиту  к  себе  в  Галиану и торжественно въехал на коне в город и королевский
замок.

    Паж  Аласар обратился к королю с просьбой. Оруженосец Санчо поднял на смех
его  любовное  служение  донье  Хуане, и он хочет вызвать Санчо на поединок. А
посему  смиренно  просит  короля  пожаловать  его  в  оруженосцы, чтобы он мог
послать вызов.

    Притязания  юноши были справедливы, он дольше положенного срока беспорочно
нес свою службу и был вправе ожидать, что король дарует ему это звание. Но как
же сделать еврея оруженосцем?

    - Ты, милый мой Аласар, наделен всеми качествами, требуемыми для рыцаря, -
приветливо  ответил  Альфонсо  после  короткого  раздумья.  -  Однако  у нас в
королевстве рыцари все христиане.

    Юноша покраснел.

    - Я  знал  об  этом,  -  промолвил он, - и, прежде чем обратиться к твоему
величеству  за  милостью,  долго пытал свою совесть, взвешивал все доводы за и
против. Я готов стать рыцарем-христианином.

    Альфонсо  поразился  и  растерялся.  Тысячи,  десятки  тысяч евреев шли на
смерть,  чтобы  только  сохранить  свою  религию,  а  тут вдруг этот юноша без
понуждений и даже без уговоров хочет отречься от веры предков.

    - А с отцом ты беседовал? - спросил он в замешательстве.

    - Нет,  -  решительно  ответил  Аласар  и  упрямо добавил: - Никто меня не
уговаривал, и никому я не позволю меня отговаривать.

    Смущение  короля  рассеялось. Значит, жизнь при кастильском дворе, при его
дворе,  открыла  этому юноше глаза. И вдруг у Альфонсо возникла мысль, которую
он  доселе  боялся  додумать,  мысль, что и ненаглядную его возлюбленную может
озарить  свет  истины. Недаром она уже оценила и прочувствовала то рыцарское и
воинственное  в  нем,  что  прежде  было совершенно чуждо е„ душе. Одна только
надежда,  что  ему  дано  будет обратить Ракель в истинную веру, придает новый
возвышенный смысл их связи, и страсть его перестает быть греховной. Ему стоило
труда сдержать прилив бурной радости и спокойно ответить Аласару.

    - Мне  весьма отрадно слышать твои слова, дружок, - сказал он. - Однако же
я  не  богослов  и  не  знаю,  чего  от тебя потребуют, прежде чем допустить к
таинству крещения. Я поговорю с доном Родриго.

    Получив  такое  поощрение свыше, он решил побеседовать с патером и о своих
собственных делах. Прежде чем заговорить об Аласаре, он поведал дону Родриго о
своей глубокой внутренней связи с доньей Ракель.

    - Не говори, досточтимый отец, - порывисто продолжал он, не давая канонику
вставить  слово  совета  или предостережения. - Не говори мне, что моя страсть
греховна.  Если  она и греховна, то это благой и отрадный грех, и я не каюсь в
нем. - И он закончил пылко: - Я люблю эту пленительную женщину больше всего на
свете, и раз господь бог попустил такую любовь, значит, он простит мне ее.

    Когда   Альфонсо  начал  говорить,  дон  Родриго  преисполнился  умиленной
благодарности  к  господу,  смягчившему  сердце  грешника.  Однако радость его
мгновенно  сменилась  ужасом,  когда  он  услышал,  до  какой степени обезумел
король.

    - Ты  много  говоришь в надежде опередить меня, чтобы я не успел высказать
тебе слова, сурового и справедливого укора, - грустно промолвил он после того,
как Альфонсо кончил. - Однако в душе ты знаешь все, что я обязан тебе сказать,
знаешь раньше и лучше меня.

    Альфонсо увидел его печальное лицо и чуть слышно спросил:

    - Отец мой, неужто благодать покинула меня? Неужто я проклят навеки?

    Скорбное молчание каноника снова раззадорило Альфонсо.

    - Ну  что  ж, проклят так проклят, - беспечно заявил он. - А где пребывают
деды  моих  дедов,  те короли, которые не были еще обращены в веру Христову? -
спросил он вызывающим тоном. - Я-то знаю, где они пребывают. Так пусть господь
пошлет меня к ним!

    Сдержав отчаяние, Родриго кротко остановил его:

    - Сын  мой,  не  вводи  себя в новый грех такими кощунственными шутками. В
тайниках  своего  сердца  ты  и  сам  ни  на  йоту  не веришь этой еретической
болтовне. Лучше будет, если мы смиренно поищем путь к спасению твоей души.

    - Не огорчайся так, дорогой мой досточтимый отец и друг, - попросил король
с  юношеской  улыбкой.  -  Господь  милосерд  и  не  готовит суровой кары мне,
смиренному грешнику. Я знаю, что говорю. Господь послал мне знамение.

    И он рассказал об Аласаре.

    Каноник  слушал  с  величайшим вниманием, и у него стало легче на душе. Он
знал,  как закостенели в своей высокомерной лжемудрости обитатели кастильо Ибн
Эзра, и сам ни разу не попытался растопить сердце кого-нибудь из их рода, а на
доне  Альфонсо,  видно,  и впрямь почиет благодать божья - ему достаточно было
взять  этого  отрока  к  себе  в  замок,  чтобы  тот  обратился  ко всеблагому
Спасителю! Такая заслуга искупает многие святотатства.

    Увидев,  как  умилен  дон  Родриго,  Альфонсо  с приветливой доверчивостью
раскрыл ему самые заветные тайники своего гордого сердца.

    - Подобно  священнослужителю,  король наделен от бога сокровенным знанием,
недоступным  простому смертному. И я знаю: господь послал мне эту удивительную
женщину, дабы я разбудил и спас е„ душу.

    Хотя  каноника  и  огорчало  самомнение Альфонсо; однако в словах его была
крупица  истины.  Пути  Господни  неисповедимы.  Может  быть,  и  в самом деле
нечестивая страсть короля даст не пагубные, а благодатные ростки?

    Как  бы  то ни было, а пока что перед доном Родриго стояла сложная задача.
Похвальные  намерения  короля спасти душу доньи Ракель не освобождали каноника
от  обязанности  воспретить ему плотскую связь с этой женщиной. Но дон Родриго
заранее знал, что король не подчинится такому запрету.

    - Конечно, привести донью Ракель в лоно церкви - благое дело, - сказал он,
- однако этим ты от меня не откупишься, государь и сын мой.

    - Что же еще прикажешь мне делать? - с ноткой нетерпения спросил Альфонсо.

    Кляня себя в душе за слабость, Родриго посоветовал:

    - Отдались от мира недели на две или хотя бы на неделю. Поживи это время в
какой-нибудь  из  духовных обителей нашей страны и там держи ответ перед своей
совестью и жди, пока не услышишь глас божий.

    - Многого ты требуешь от меня, - заметил Альфонсо.

    - Я требую от тебя меньше, чем следовало бы, - возразил дон Родриго. - Мне
трудно взыскивать полной мерой со своего любимейшего сына.

    Рабби  Товий, живший в доме дона Эфраима, большую часть времени проводил в
отведенном   ему  покое,  постясь,  творя  молитву  и  приобщаясь  к  мудрости
Священного  писания.  Понапрасну  растрачен  каждый миг, учило оно, который мы
проводим иначе, чем приобщаясь к творцу и его откровению.

    От  долгих  страданий,  которые пришлось претерпеть рабби и его общине, он
стал  суровым