бе откровенно,
отец  мой и друг, она не гнетет меня. Завтра я отправляюсь в крестовый поход и
вскоре  возвращусь  очищенным  от  греха.  А  тогда я не только велю окрестить
сыночка,  но и Ракель обращу на путь благодати. Я знаю, после победы у меня на
это достанет сил.

    Родриго  боялся,  что  ребенок  находится  в  Галиане  близ  отца, все еще
лишающего  его  благодати  крещения. Узнав, что это не так, каноник вздохнул с
облегчением.  Кстати, король даже не сознает, сколь велика его вина, и Родриго
вспомнил мудрые и полные соблазна слова Абеляра: "Non est peccatum nisi contra
conscientiam,   грешен   лишь  тот,  кто  сознает  свой  грех".  Снова  против
собственной воли он вошел в положение короля и оправдал его.

    Итак,  рассказ  Альфонсо  несколько  умерил  сокрушение каноника по поводу
творимого  в  Галиане  нечестия,  но тем пуще разожгло его гнев легкомыслие, с
каким  Альфонсо  говорил  о  близкой  войне.  Бог  одарил этого короля светлым
разумом,  а он прикидывается слепым, делает вид, будто не сомневается в скорой
и  верной  победе,  и не желает признать, какую чудовищную опасность навлек на
страну. Каноник оборвал его с непривычной резкостью и суровостью:

    - Ты  сам  себя обманываешь, король Альфонсо. Такая война не может смыть с
тебя   грех.   Это  не  священная  война.  Ты  с  самого  начала  запятнал  е„
запальчивостью и высокомерием.

    Альфонсо   посмотрел  на  хилое  тело  священнослужителя;  на  его  белые,
женственные  руки,  которые  никогда не вынимали из ножен меча и не натягивали
тетивы,  но,  закованный  в  броню  самодержавной  веры  в себя, он скорее был
удивлен, чем рассержен, выслушав взволнованного Родриго.

    - Дела  военные и рыцарские от тебя далеки, отец мой, - приветливо ответил
он и добавил с наставительно благосклонным превосходством:
    - Видишь ли, я не мог допустить, чтобы этот обрезанный издевался надо мной
в моем собственном замке. Внутренний голос повелел мне поставить его на место.

    - Внутренний  голос!  -  негромко, но возмущенно возразил каноник; дерзкая
самоуверенность  короля наконец-то пробудила в нем то яростное негодование, за
недостаток которого так часто корил его дон Мартин. - Внутренний голос! Всякий
раз,  как  ты  даешь  волю  преступному  высокомерию,  ты  ссылаешься  на свой
внутренний  голос! Открой глаза и посмотри, что ты наделал! Халиф сам намекнул
тебе,  что  не  собирается  вмешиваться  в  войну. Он протянул тебе руку, а ты
плюнул  в  нее.  Из  чистого тщеславия и самомнения ты накликал на свою страну
африканские  полчища,  неисчислимые,  как  морской  песок. Ты накликал на свою
страну четыр„х всадников Апокалипсиса. Ты поступил так, словно крестовый поход
не что иное, как рыцарское состязание и турнир. Ты нарушил договор с Арагоном,
едва успев заключить его. Ты бросил на край бездны всю Испанию.

    Тощий,  щуплый каноник стоял, грозно выпрямившись; кроткие глаза яростно и
умоляюще смотрели на Альфонсо.

    Короля  смутил  было его священный гнев. Но спустя мгновение он вновь, как
щитом,  прикрылся  своей  уверенностью.  Ясный  взор  его невозмутимо встретил
гневный взгляд каноника.

    Он усмехнулся, засмеялся громким неприятным смехом.

    - Куда  же  делось  твое упование на господа, слуга божий? - издевательски
спросил  он.  -  Сотни  лет  неверные превосходили нас мощью, и, тем не менее,
господь  пядь  за  пядью  отдавал нам нашу землю. Послушать тебя, так мы стадо
баранов.  А между тем у меня на юге хорошие крепости, у меня мои верные рыцари
ордена  Калатравы.  Даже  без  Арагона  у  меня около сорока тысяч рыцарей. Ты
требуешь, чтобы я уступал в отваге моим предкам? Ты требуешь, чтобы я прятался
за хитрости и уловки, а не полагался на свой добрый меч?

    Дерзкий,  неукротимый,  рыцарственный,  стоял  он  перед каноником, и тому
казалось,  что  из-за  его  лица  проглядывает лик Бертрана, распевающего свои
неистовые песни.

    - Не кощунствуй! - одернул его каноник. - Ты не искатель приключений, ты -
король  Кастилии.  Чего  стоят  твои  крепости!  Думаешь,  они выдержат натиск
осадных машин халифа? А твои сорок тысяч рыцарей! Помяни мое слово, большая их
часть  будет истреблена ордами неверных. Пожары и резня опустошат твою страну.
Великое  бедствие  постигнет ее. И вина падет на тебя. Благодари господа, если
он оставит тебе Толедо.

    Пророческое неистовство священнослужителя смутило Альфонсо. Он замолчал. А
Родриго продолжал говорить:

    - Твой  добрый  меч!  Не  забудь,  что  меч  вручает  королям господь бог.
По-твоему, ты владыка над миром и войной. Не забывай, что война эта может быть
провозглашена и дозволена только как война Божия. И ты в этой войне то же, что
и последний из твоих конюхов: раб божий.

    Альфонсо  успел  подавить  чувство  жути.  С  прежним холодным и беспечным
высокомерием он ответил:

    - А  ты,  священник,  не  забывай,  что господь отдал мне в лен Кастилию и
Толедо. Господь - мой сюзерен. И я у него не раб, а вассал.

    Королю  не  сиделось  в  Толедо.  Озабоченные  лица приближенных вельмож и
гневно-благочестивые  речи  дона  Родриго  портили  ему  всю  радость  от  его
рыцарственного  поведения  с  послом  халифа.  Он  решил  наследующий  же день
тронуться в путь на юг.

    Орденские  рыцари  в крепостях Калатрава и Аларкос скорее поймут и одобрят
его.

    Последнюю  ночь  перед  отъездом он провел в Галиане. Он был очень весел и
милостив,  ни  в  чем  не  упрекал  Ракель. Кичливо прохаживаясь перед ней, он
похвалялся своим ответом халифу.

    - Я долго бездельничал, но не заплесневел, о нет! - потягиваясь и потрясая
кулаками,  объявил  он.  -  Вот  теперь ты увидишь, каков твой Альфонсо. Поход
будет  короткий  и  победоносный,  в этом я уверен. Только не уезжай в Толедо,
Ракель,  дорогая  моя. Оставайся здесь, в Галиане, обещай мне, что останешься.
Тебе недолго придется ждать меня.

    Полулежа  на  подушках и подперев голову рукой, Ракель смотрела и слушала,
как  Альфонсо  бегает  перед ней по комнате и разглагольствует о своих будущих
деяниях.

    - Впрочем,  я,  по  всей  вероятности,  еще  до  возвращения  попрошу тебя
приехать ко мне в Севилью, - говорил он, - ты покажешь мне свой родной город и
выберешь из моей добычи все, что тебе приглянется.

    Она  уронила  руку, на которую опиралась, и приподнялась - ей стало больно
от  его  речей.  Сам  того  не понимая, он рисует перед ней картину е„ родного
города,  сожженного  и  растоптанного  им,  и  предлагает  ей  прогуляться  по
развалинам.

    - Кстати,  моя  победа покажет тебе, чей бог настоящий, - весело продолжал
он.  -  Только,  пожалуйста,  ничего не отвечай, не спорь со мной сегодня. Это
праздничный  день,  мы  должны  провести  его  вместе,  чтобы ты разделила мою
радость.

    Теперь  она в упор смотрела на него своими большими серо-голубыми глазами;
е„ подвижное лицо и вся поза выражали изумление, отпор, отчужденность.

    Он  остановился,  почувствовав,  как  что-то встало между ними. В молчании
Ракели  ему  издалека  прозвучала  обвиняющая  речь  каноника.  Из  беспощадно
разящего полководца он превратился в великодушно милующего.

    - Только  не  подумай,  что  твой  Альфонсо  будет жесток к побежденным, -
принялся  он  успокаивать  ее.  -  Мои  новые  подданные  получат  милостивого
повелителя.  Я  не  стану  их  притеснять.  Пусть себе молятся своему Аллаху и
своему  Магомету.  -  Новая  великодушная  мысль  осенила  его. - А из пленных
мусульманских  рыцарей  я  тысячу  отпущу  без  выкупа.  Я предоставлю Аласару
выбрать  их,  это  будет  ему приятно. И я приглашу их со всем почетом принять
участие в грандиозном турнире, который я устрою в честь победы.

    Ракель  невольно  поддавалась его необузданному самолюбованию. Уж таков он
есть  -  полон  безрассудной отваги, всеми помыслами обращен к победам, а не к
опасностям,  молод  душой,  с  головы до ног рыцарь, воин, король. И она любит
его.  Она благодарна ему за то, что последнюю ночь перед походом он проводит с
ней.

    Вс„  было  как  прежде.  Они весело поужинали. Он, такой воздержанный, пил
больше  обычного.  И  пел,  что  обычно  позволял  себе  только  наедине.  Пел
воинственные песни и, между прочим, знаменитую песнь Бертрана:

    "Осада замков укрепленных - отрада сердца моего".

    - Жаль,  что  ты  не  захотела  познакомиться  с моим другом, Бертраном, -
заметил он, - это славный рыцарь, лучший из всех, кого я знаю.

    После  трапезы  она,  по своему обыкновению, удалилась. Она по-прежнему не
хотела  раздеваться перед ним. Потом он пришел к ней, и все было так же, как в
первое время, - страстное стремление, слияние, блаженство.

    Позднее, усталые и счастливые, они вновь принялись болтать. Он, на сей раз
тоном не приказа, а скорее просьбы, повторил:

    - Останься в Галиане на время моего отсутствия. Навещай своего отца, когда
вздумается, но не переезжай к нему в кастильо. Живи здесь. Здесь твой дом, наш
дом. Hodie et eras et in saecula saeculorum, - кощунственно добавил он.

    Она с улыбкой, в полудреме повторила:

    - Здесь  мой  дом,  наш  дом.  In saecula saeculorum. - И при этом думала:
"Если  я  усну,  он уйд„т. Жаль, что я завела такой обычай. Но утром мы вместе
позавтракаем.  А  потом он ускачет на свою войну. И с коня еще раз нагнется ко
мне, а на повороте дороги оглянется на меня". Она лежала, закрыв глаза, и ни о
чем больше не думала - она заснула.

    Увидев,  что  она  спит,  Альфонсо  полежал  некоторое время, потом встал,
потянулся,  зевнул.  Накинул  халат. Взглянул на женщину, лежавшую с закрытыми
глазами  и  легкой улыбкой в уголках губ. Вгляделся в нее, как в нечто чуждое,
дерево  или  животное.  Недоуменно покачал головой. Ведь всего несколько минут
назад  ода дарила его таким счастьем, какого он не знал ни с одной женщиной. А
теперь у него осталось только чувство неловкости, даже смущения оттого, что он
здесь,  у не„ в комнате, и подглядывает за ней, спящей, нагой. Всеми помыслами
он был уже в Калатраве со своими рыцарями.

    До  того  как  он  провел  с ней эту ночь, он предполагал, что на рассвете
ускачет  в  Толедо,  наденет  доспехи, не эти, а настоящие, боевые, вернется в
Галиану и, закованный в латы, опоясанный своим добрым мечом Fulmen Dei, скажет
Ракели последнее прости. Теперь он передумал.

    На  следующее  утро  Ракель  ждала,  чтобы  он пришел проститься. Она была
настроена радостно и полна уверенности, что все будет хорошо.

    Она  представляла  себе,  как  пройдет  это  утро. Позавтракает он с ней в
халате.  Потом  наденет  доспехи.  А  потом  ускачет  прочь, и она испытает те
великие,  те  блаженные  минуты,  о  которых говорится в песнях; отправляясь в
поход, возлюбленный нагнется с коня, поцелует е„ и кивнет ей.

    Она ждала сперва радостно, потом с легкой тревогой, потом все тревожнее.

    Наконец спросила, где дон Альфонсо.

    - Король,  наш  государь,  давно  уже  ускакал  прочь,  - ответил садовник
Белардо.



    ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

    Халиф  Якуб  Альмансур  был  уже немолод, он прихварывал и охотно дожил бы
свой  век в мире; к тому же он считал своим долгом напомнить королю Кастилии о
договоре.  Однако он был хорошо осведомлен о нраве короля и с самого начала не
надеялся на успех своего посольства. Но такого глупого и дерзкого ответа он не
ожидал.  В  наглости  необрезанного  он,  человек  глубоко  верующий, усмотрел
веление  Аллаха  еще  раз  перед  смертью  обнажить  меч,  покарать неверных и
распространить ислам.

    Он   приказал  снять  с  письма  короля  Альфонсо  десять  тысяч  копий  и
обнародовать  его во всем своем обширном государстве. Моады, арабы, кабилы-все
подвластные  ему  народы должны узнать, как грубо оскорбил христианский король
повелителя правоверных. Глашатаи читали письмо на базарах и заканчивали чтение
слова  ми Корана: "Так говорит Аллах всемогущий: я восстану на них, и воинства
мои,  подобных  которым  еще  никогда  не  видели, обратят их в пыль и прах. Я
сброшу их на дно бездны и истреблю".

    Во  всех  западных  странах  ислама  разгорелся религиозный фанатизм. Даже
непокорные  племена Триполитании позабыли свою распрю с халифом и тоже приняли
участие в священной войне.

    В  мусульманской  Андалусии,  уверенной  теперь  в  помощи  халифа, царило
ликование.  К  тому  же  военачальником  над  всем  мусульманским  войском был
назначен андалусец-испытанный в боях полководец Абдулла бен Сенанид.

    В  девятнадцатую  неделю  591  года  после  бегства пророка Якуб Альмансур
выступил  из своего лагеря в Фесе и присоединился к войскам, стянутым на южном
побережье  пролива.  Его  сопровождали  наследник  престола  Сид Магомет и два
других его сына, великий визирь и четыре его тайных советника, кроме того, два
придворных лекаря, а также летописец Ибн Яхья.

    На  двадцатый  день  месяца  редшеда  халиф  назначил  переправу.  Первыми
переплыли  через  пролив  арабы, за ними последовали себеты, масамуды, гомары,
кабилы, за ними последовали лучники - моады; арьергард составляли полки личной
охраны  халифа.  Милостью  Аллаха переправа завершилась в течение трех дней, и
огромное  войско  расположилось необозримым станом по всей Альхадре, от Кадиса
до Тарифы.

    И  вот  теперь,  когда  халиф  был  на  андалусской  земле,  войска  стали
свидетелями  небывалого  зрелища.  С  незапамятных  времен  в  западной  части
пролива,  прямо перед Кадисом, из воды вздымалась исполинская колонна. Венчала
е„  огромная  золотая  статуя,  сверкавшая  далеко над морем и видная за много
миль.  Она  изображала  человека, простершего правую руку к проливу, в руке он
держал  ключ.  Римляне и готы назвали это сооружение "Геркулесовыми столпами",
мусульмане - "Кадисским идолом", и те и другие в течение тысячелетий боялись и
не  трогали  его  -  грозного  и  сверкающего. Теперь халиф приказал свергнуть
истукана.  Робко,  затаив  дыхание,  следили  десятки  тысяч  людей за первыми
ударами,  И  что  же? Золотой и грозный, он не оказал сопротивления. Он пал, и
толпа закричала в необузданной радости: "Велик Аллах, и Магомет пророк его!"

    Халиф  поехал  в Севилью. Чтоб воздать честь городу, которому, несмотря на
договор  о перемирии, угрожал бесстыдный король неверных, Якуб Альмансур решил
построить  минарет  для  главной  мечети.  Проект  был  поручен прославленному
зодчему Джабиру. Минарет должен был аллегорически изображать победу ислама над
ложной  верой.  Халиф приказал вделать в башню все статуи и барельефы, которые
еще  сохранились от римских и готских времен. Золото с поверженного кадисского
кумира,  а  также  всю  золотую  и  серебряную церковную утварь, которая будет
захвачена в этой войне, халиф предназначил для минарета.

    Якуб Альмансур собственноручно заложил основание. И как тогда, при падении
золотого  человека,  ликовали  неисчислимые  тысячи,  так и теперь, когда было
заложено  основание  башни,  которая  должна  была  вознестись во славу Аллаха
высоко  в небо в невиданной доселе красе, - так и теперь ликовали неисчислимые
тысячи

    В   Калатраве   дон   Альфонсо   чувствовал  себя  счастливым.  Здесь  все
торжествовали,  что  король  утер нос наглому халифу, и необузданно радовались
войне.  Рыцарское  начало  Ордена  взяло верх над его духовным началом. Рыцари
славили  Бертрана  де  Борна,  их  великого  брата  и товарища. "A lor, a lor,
впер„д, на бой!" - громко звучало в их мечтах.

    Между доном Альфонсо и архиепископом установилась прежняя, веселая дружба.
Отважного священнослужителя очень огорчало, что до сих пор он не мог высказать
дону  Альфонсо свое справедливое, христианское, рыцарское мнение о его блуде с
еврейкой. Теперь он заявил ему с прежней откровенностью:

    - Твой  тесть, король Английский, умер как раз вовремя. Потому что, должен
тебе  сказать,  мой  дорогой  сын  и  друг,  дольше  я  бы не мог сносить твое
непотребство  в  Галиане.  Я просил бы у святого отца отлучить тебя от церкви,
пусть  бы  даже потом я и умер с горя. Я уже сочинял к нему письмо. Теперь это
все  так  же далеко отошло от нас, как языческое прошлое наших предков. Просто
воочию видишь, как война вытесняет остатки любовного дурмана из твоего сердца.

    Он громко расхохотался; Альфонсо вторил ему, звонко, молодо, добродушно.

    Лазутчики  донесли  о  размерах мусульманского войска. По их словам, в нем
было  пятьсот  раз  по  тысяче  воинов.  Кроме  того, ходило много рассказов о
страшном  новом  оружии,  будто  бы  привезенном халифом, о гигантских осадных
башнях,  об  орудиях,  которые выбрасывают огромные каменные глыбы, о пагубном
греческом огне.

    Уверенность   рыцарей   не   была   поколеблена.  Они  надеялись  на  свои
неприступные крепости, на своего Сант-Яго, на своего короля.

    Альфонсо  задумал  смелый  план.  Казалось,  само собой понятно, что ввиду
превосходных  сил  халифа  надо ограничиться обороной крепости. Но так ли это?
Почему  не  дать  бой  врагу  в  открытом  поле?  Такая  затея  представляется
безрассудно  смелой, но именно поэтому она может окончиться удачей. И ведь как
раз  на  юг  от  Аларкоса  лежит  та местность, Долина арройос, преимущества и
скрытые  недостатки  которой  известны ему лучше, чем кому другому. А вдруг он
выиграет второе сражение под Аларкосом?

    Он  рассказал  о  своем плане Бертрану и архиепископу. Дон Мартин, который
обычно не задумывался над ответом, от удивления разинул рот. Потом он пришел в
восторг.

    - Древний  Израиль,  -  сказал  он,  - был небольшой кучкой по сравнению с
бесчисленными  ордами  ханаанеев, мадианитян, филистимлян, и все же он побил и
уничтожил   их.   Верно,   господь  указал  ему  место  для  битвы,  столь  же
благоприятное, как Долина арройос.

    Бертран ответил весело, но уверенно:

    - В  этом  сражении,  государь,  ты  потеряешь  многих  людей, но неверные
потеряют еще больше.

    Молодые  рыцари,  когда  Альфонсо поведал им о своем замысле, сначала были
удивлены,  даже  озадачены,  затем  его  план  воодушевил  их. Посвящать более
пожилых военачальников в свои намерения король не стал.

    Донья  Леонор  прожила в Бургосе дольше, чем собиралась. Отсюда было легче
воздействовать  на  грандов  Северной  Кастилии  и  на  арагонских королевских
советников  и  торопить  их  с  посылкой  войска в помощь дону Альфонсо. Ей не
терпелось,  чтобы  он поскорее выступил в поход. С той минуты, как она поняла,
сколь сильно захватила его сластолюбивая горячка-страсть к еврейке, - ревность
е„  не  засыпала.  Только война принесет дону Альфонсо исцеление от насланного
адом недуга.

    Затем  она  узнала - Альфонсо сам радостно сообщил ей об этом, - как смело
он отправил обратно к халифу наглого мусульманского принца. Первым е„ чувством
была  безумная  радость:  теперь  война неизбежна. Вслед за тем она поняла всю
опасность,  которую не может не породить смелость дона Альфонсо. "Поражение, -
подумала  она.  - Да, это будет поражение. Может быть, не то поражение, но все
же  поражение".  Это дало ей, несмотря на гнев и заботы, мрачную радость. В е„
мозгу  крепко  засели  слова  матери  о благодетельных последствиях поражения.
Поражение  умножает  силу, пробуждает энергию, поражение открывает сотни новых
возможностей; при мысли о поражении у не„ как-то странно замирало сердце.

    Она  сейчас  же  отправилась  в Толедо. "Поезжай в Толедо", - приказала ей
мать.  Преступное  легкомыслие, с которым Альфонсо бросил вызов мусульманскому
послу, только увеличило любовь доньи Леонор. И все время к е„ горячей тоске по
Альфонсо примешивалось смутное, мрачное злорадство: теперь наступит поражение.
Теперь с той, другой, будет покончено. Actum est de еа, ей теперь конец.

    Не застав уже короля в Толедо, она под каким-то предлогом поехала вслед за
ним   на  юг.  Дон  Педро,  который,  как  и  было  предусмотрено,  вторгся  в
Валенсийские  владения, не же