фанатиком.  Особенно  тяжек  был  для него последний год. Когда
король  Филипп-Август  изгнал  евреев  из  Парижа,  рабби вместе с братьями по
общине  бежал в Брэ-сюр-Сен. Но вскоре маркграфиня Бланш возобновила эдикт, по
которому   в   страстную   пятницу   предписывалось  публично  бить  по  щекам
какого-нибудь  почтенного  еврея  в  виде возмездия за муки Христовы, и община
настояла,  чтобы рабби Товий поспешил скрыться, потому что для этого поношения
власти,  несомненно,  остановили  бы  свой  выбор  на  нем.  Но  во  время его
отсутствия король совершил беспримерный по своей жестокости набег на еврейскую
общину в Брэ. Жена рабби Товия была сожжена, дети заточены в монастырь. Здесь,
в  Толедо,  рабби  Товий говорил лишь о страданиях всего народа, но не о своих
собственных:  тем,  кто  знал  о его участи, он запретил рассказывать о ней, и
толедские евреи лишь постепенно узнали обо всем, что выпало на его долю.

    Правда, уединившись в своем покое, рабби часто вспоминал о событиях в Брэ,
и  его  вновь  и  вновь  обуревали  сомнения  - правильно ли он поступил, что,
поддавшись  настояниям  общины, уехал из города. Останься он, чтобы претерпеть
поношение,  ему  была бы дарована милость вместе с женой и детьми отдать жизнь
во славу господа.

    Рабби  Товий  с  давних  пор  считал  покаяние  и умерщвление плоти божьей
благодатью;   мученичество,  самопожертвование  представлялись  ему  достойным
венцом  земного  бытия. Он говорил, что смертный грех творит тот, кто, узнав о
приближении крестоносцев, чертит на воротах своего дома крест и нашивает крест
себе  на  одежду.  Если  разбойники  потребуют  от вас, чтобы вы предали им на
смерть  мужчину или женщину на поругание, учил он, - не уступайте, хотя бы они
истребили  вас  всех.  Будь  проклят  тот,  кто  ради  спасения  жизни  станет
идолопоклонником,  и  он  пребудет  проклят  навеки, даже если вернется в лоно
Израилево спустя неделю.

    Самый  драгоценный  венец  -  смирение,  учил он, самая достойная жертва -
сокрушенное  сердце,  самая высокая добродетель - покорность. Когда праведника
открыто  осмеивают  и  бичуют, он благодарит всевышнего за кару и в душе своей
дает  клятву  исправиться. Он не восстает против тех, кто причинил ему зло, но
прощает своих мучителей. Он неотступно помышляет о своем смертном часе. Если у
него  отнимают  то,  что  ему  всего  дороже  -  жену  и  детей, - он смиренно
склоняется  перед справедливостью провидения. Если же враги велят ему отречься
от  его  веры,  он  с  радостным рвением жертвует жизнью. Не ропщите, глядя на
благоденствие  и  самодовольство  язычников; пути Господни милосердны, хотя бы
цель их была сокрыта долгие века.

    Такая  покорность не всегда легко давалась рабби Товию, сердце у него было
гневливое.  Многие евреи изливали свою ненависть к преследователям в яростных,
злобных стихах, в потоках брани против "бродяг и шакалов", против их "распятых
идолов",  против  "сточных  вод  крещения".  И  безмерна была жалоба, и воплем
звучала мольба о мщении.

    "Ты справедлив, господи, - взывали эти стихи, - помни о пролитой крови. Не
потерпи, чтобы она осталась под пеплом, сотвори над моими врагами суд по слову
твоих  пророков!  Пусть  твоя карающая длань низвергнет моих недругов в долину
Иосафата!"  Эти  стихотворцы  бросали  обвинения  самому  господу: "Кто же ты,
господи,  что  не  слышно  голоса  твоего? Как терпишь ты вновь богохульство и
торжество  Эдома?  Язычники  вторглись  в твой Храм, а ты безмолвствуешь! Исав
глумится лад своими детьми, а ты остаешься нем! Явись, восстань, возвысь голос
твой, не будь немее всех немых".

    Когда  рабби Товий читал такие стихи, у него в душе поневоле закипал гнев.
Но  он  тотчас  же  раскаивался.  "Как может глина говорить горшечнику: что ты
творишь?" - бранил он себя и еще ревностнее предавался самоуничижению.

    Верующие  смотрели  на  него  как  на  пророка.  И в самом деле, когда он,
уединившись  в  своем  покое,  погружался  в  чтение  Великой  Книги,  на него
нисходили  минуты  чудесного прозрения и дар претворять виденное в слова. Так,
созерцал  он  ревнителей  истинной  веры,  сидящих в Эдемском саду и озаренных
светом  Божиим,  и видел святотатцев, горящих в геенне огненной, и он вопрошал
их, и те, что пребывали в пятом, самом страшном круге, отвечали: "Мы ввергнуты
сюда за то, что в земной жизни отреклись от Адоная и поклонялись распятому", -
и  они  рассказывали ему, что обречены гореть двенадцать месяцев, пока душа их
не уничтожится подобно телу, и тогда ад извергнет их прах, а ветер наметет его
под  стопы  праведников.  И  еще  видел  он  себя глухой ночью в синагоге, где
собрались  умершие  за  последние  семь  лет;  а среди них смутными призраками
виднелись  те, кому суждено умереть в течение будущего года. И пока он, закрыв
глаза,  сидел над священными книгами, его дух бродил по улицам города Парижа и
по  улицам  города  Толедо  и  видел  знакомых  ему людей, и видел, что они не
отбрасывают  тени,  а  значит, им уготована близкая и страшная кончина. Не без
удовлетворения  видел он, что среди этих людей без тени находится и Иегуда Ибн
Эзра, мешумад, отдавший свою дочь в наложницы языческому королю.

    Тем  временем  пришли  новые  дурные  вести  от  франкских  евреев.  Как и
предвидел  рабби  Товий,  многие  могущественные  графы  и сеньоры последовали
примеру  своего короля, ограбили живших в их владениях евреев и потом прогнали
прочь. Рабби Товий выслушал, прочитал - и отправился к парнасу Эфраиму.

    Хотя  последний  не понимал и не одобрял нашего господина и учителя Товия,
однако  и  он  против  воли  поддавался  чарам,  исходившим от бледного седого
человека, горящего внутренним огнем, и когда тот, против обыкновения, пришел к
нему,  Эфраим  почтительно  и вместе с тем нетерпеливо ждал, что же скажет ему
рабби.

    Но  рабби  Товий только объявил ему обычным негромким голосом, что намерен
покинуть  Толедо  и  возвратиться к своим евреям. Беда надвигается за бедой, и
ему  не  верится,  что можно из Толедо отвратить эти бедствия. Беглецам нельзя
дольше оставаться во франкских владениях, и так как сфарадская граница закрыта
для них, он думает вывести их в Германию, откуда пришли их предки.

    Сложные,  противоречивые  чувства  и  мысли  поднялись  в  Эфраиме.  Число
взывающих  о  помощи  все  росло, и для альхамы было бы счастьем избавиться от
такого  рода гостей, ибо чем их становилось больше, тем это было опаснее. Но в
Германии будущее беглецов было весьма туманно. Император Фридрих, должно быть,
впустит  их;  однако  по  сей  день евреи нигде не подвергались таким жестоким
преследованиям, как в немецких землях, а сам император отправился на Восток, и
одного его имени вряд ли будет достаточно, чтобы защитить их, Рабби Товий знал
все  это  не  хуже  Эфраима.  Но  в своем неукротимом религиозном рвении он не
только  не  страшился,  а  скорее жаждал мук и испытаний для своих братьев. Не
следует ли ему, Эфраиму, разубедить рабби?

    Пока он все это обдумывал, Товий продолжал говорить:

    - Скажу  тебе  откровенно:  меня радует, что этот самый Иегуда Ибн Эзра не
спешит  с обещанной помощью. Мне было тягостно думать, что помощь придет к нам
от  мешумада,  принесшего  невинность  своей  дочери в дар идолопоклоннику. Не
нужно  мне  ни денег его, ни помощи. Недаром сказано: "Плату за блуд не неси в
дом божий".

    Оттого,  что рабби Товий говорил негромким, ровным голосом, еще явственнее
проступали  в его словах ненависть и презрение. Дон Эфраим втайне был доволен,
что  его  собственная неприязнь к Иегуде подтверждалась порицанием праведника,
но, как человек справедливый, он выступил на защиту Ибн Эзры.

    - Изо  всех  наших  братьев  в  западном мире одному лишь дону Иегуде дано
помочь  нам,  -  отвечал  он,  -  а  в его доброй воле сомнений быть не может.
Повремени  немного,  господин  мой  и  учитель.  Нетерпением  и  суровостью не
закрывай гонимым братьям доступ в благодатную Кастилию.

    Рабби  Товий сам уже раскаивался, что позволил гневу взять верх над собой.
Он согласился подождать еще некоторое время.

    Дон  Иегуда был удручен. Его мучила мысль, как относятся толедские евреи к
нему и к его дочери. Должно быть, с омерзением?

    Горевал  он  и  об  Аласаре.  Хотя юноша и не сказан ему о своем намерении
перейти  в  христианство, Иегуда сознавал, что для сына потерян путь к истинам
еврейского  учения и арабской мудрости. И в этом повинен он. Вместо того чтобы
не пускать сына ко двору рыцаря и солдата Альфонсо, он сам погнал его туда.

    Да, повинен! Тяжкую, тяжкую вину взвалил он на себя.

    Он  оправдывался  своим  высоким назначением. Уверял себя, что пожертвовал
дочерью  во  славу  Божию.  Но господь бог отринул его жертву, это становилось
яснее  день ото дня. Он надеялся, что благодаря близости Ракели с Альфонсо ему
будет  легче  поселить  франкских беженцев в Кастилии, а вместо этого их связь
задерживала  дело  спасения  и  грозила  совсем  загубить  его. Король избегал
Иегуды,  давным-давно  не  призывал его к себе, и Иегуда не мог даже сказать о
том, что жгло ему душу.

    В  таком  состоянии духа застал его парнас Эфраим, когда пришел к нему. Он
считал своим долгом осведомить Иегуду о намерении рабби Товия.

    Дон  Иегуда  был  глубоко  потрясен.  Этот самый Эфраим бар Абба всегда не
доверял  ему, а теперь он имел право торжествовать и напрямик заявить ему, что
и  рабби  Товий  считает  пустой  болтовней  его  обещание приютить в Кастилии
гонимых  детей  Израиля.  Чем  понапрасну ждать его, рабби предпочитал вывести
франкских  евреев  в  Германию.  И  даже  не  пришел  сам сказать ему об этом.
Праведник избегал его, как зачумленного.

    - Я  знаю,  что рабби Товий презирает меня всей своей суровой, праведной и
бесхитростной душой, - сказал он с горечью и жгучим стыдом.

    - Слишком  долго  ты заставляешь ждать нашего господина и учителя Товия, -
ответил  дон  Эфраим.  -  Не  мудрено, что он хочет поискать спасения в другом
месте.  Я  знаю,  ты  не  лукавил,  давая  обещание,  но боюсь, что господь не
благословил это твое намерение.

    Дон  Иегуда  вышел из себя, оттого что Эфраим так откровенно укорял его за
гордыню. Но гнев сделал его находчивым.

    - Чтобы  добиться  разрешения,  мне  потребовалось  больше  времени, чем я
ожидал,  и я не удивляюсь, что ты пал духом, - сказал он. - Но не забывай, как
стремительно все изменилось к худшему. Когда я предложил свою помощь, речь шла
о  полутора, самое большее о двух тысячах гонимых. Теперь же их тысяч пять или
шесть.  Мне  понятны  твои  сомнения  -  разве  можно  впускать в страну такое
множество  нищих?  -  Он  умолк на мгновение, поглядел Эфраиму прямо в глаза и
продолжал:  -  Но  я  как  будто  нашел выход. Нельзя допустить, чтобы беглецы
нищими  переступили  границу. Надо сразу же снабдить их деньгами. Мне кажется,
четырех золотых мараведи на каждого будет достаточно.

    Эфраим растерянно уставился на него.

    - Ты  сам  говоришь, что беженцев шесть тысяч человек! - тоненьким голосом
закричал он. - Откуда же взять столько денег?

    - Конечно, одному мне их не собрать, - приветливо ответил Иегуда. - Я могу
предоставить  половину всей суммы - около двенадцати тысяч золотых мараведи. А
для остального мне нужна твоя помощь, господин мой и учитель Эфраим.

    Эфраим  сидел,  весь  съежившись,  и  казался  совсем  щупленьким  в своих
многочисленных  теплых  одеяниях.  Дерзкие  мечты и затеи Иегуды наполняли его
невольным  восхищением, ему льстило, что этот гордец просит его содействия. Но
как  он  может  помочь?  Двенадцать тысяч мараведи! После того как альхама уже
потратила  огромные суммы на поддержку гонимых, откуда наскрести такие деньги?
Значит, рабби Товию придется совершить благочестивое безумство и повести своих
франкских беженцев в Германию навстречу погибели.

    Нет,  это не годится! Этого дон Эфраим не может допустить! У него тогда не
будет  ни  минуты  покоя.  Он  обязан помочь Ибн Эзре. Обязан выжать деньги из
альхамы!

    А  вдруг,  -  греховная  надежда закопошилась в душе Эфраима, - вдруг план
Иегуды не выгорит? Этот фигляр, преступник и пророк воображает, будто он всего
может  добиться  от  короля-язычника,  потому  что  отда„т дочь на потребу его
похоти. Плохо же он знает христиан! Видно, самомнение затуманило ему голову.

    Деловито, с чуть заметной насмешкой дон Эфраим уточнил:

    - Итак,  если  альхама  обязуется  восполнить требуемую сумму, ты берешься
добиться  права  жительства  для  шести  тысяч  франкских евреев? Верно я тебя
понял?

    Иегуда так же деловито пояснил:

    - Надо  собрать  такую  сумму,  чтобы  на  каждого  из  франкских беженцев
пришлось  по  четыре  золотых  мараведи. Я, со своей стороны, внесу двенадцать
тысяч  мараведи.  Если  альхама  обеспечит  остальные,  то  я обещаю испросить
королевский указ, по которому беженцы получат право жительства в Кастилии.

    - А  в  какой  срок  ты,  господин  мой  и  учитель дон Иегуда, обязуешься
испросить указ? - продолжал грубо и неумолимо допрашивать дон Эфраим.

    Иегуда  метнул  на  него  яростный  взгляд. Ну и наглец же этот Эфраим бар
Абба. Стоило Иегуде впервые в жизни потерпеть неудачу, как люди уже обнаглели.
Но он тут же спохватился - альхама вправе смотреть на него как на неисправного
должника; он не выполнил того, что обещал.

    Однако  он  еще  не  банкрот.  Ему  надо  собрать  все силы для последней,
отчаянной  попытки,  и  тогда,  быть может, господь примет его жертву и сломит
злую волю короля.

    Он  поднялся  с  внезапной  решимостью, кивком попросил Эфраима подождать,
пошел  в  библиотеку, достал из ларя свиток Священного писания, развернул его,
поискал нужный стих и, положив на него руку, сказал тихо, но страстно:

    - Здесь,  в  твоем  присутствии,  господин  мой и учитель Эфраим бар Абба,
торжественно  клянусь:  до  того как минует праздник кущей, я испрошу у короля
Альфонсо,  восьмого  этого  имени,  право  для  шести  тысяч  франкских евреев
поселиться здесь, на земле сфарадской.

    Потрясенный Эфраим встал. А Иегуда с той же страстью в голосе потребовал:

    - А  теперь,  почтенный свидетель, исполни свою обязанность и прочти слова
Писания, на которых я поклялся.

    И  Эфраим наклонился над свитком и стал читать, повторяя вслух побелевшими
губами:

    - "Если  клятву даешь, должен исполнить е„ не мешкая; ибо господь бог твой
спросит  с  тебя  и  грех  падет  на тебя. Что сошло с твоих губ, то ты должен
исполнить и сделать так, как поклялся".

    - Аминь,  да будет так, - сказал Иегуда. - И если я не добьюсь того, в чем
поклялся, ты должен во всеуслышание предать меня анафеме.

    - Аминь, да будет так, - повторил Эфраим.

    Время, положенное на размышление, Альфонсо проводил в обители для кающихся
в  Калатраве.  Он  пытался  убедить  себя, как предосудительно его поведение в
Галиане,  пытался  каяться.  Но  он  не каялся, он радовался тому, что было, и
знал, что все начнет сначала. За мирные дни монастырского уединения в нем лишь
окреп тот юношеский веселый задор, который он противопоставлял сокрушению дона
Родриго.  Жгучая тоска по Ракели была не адским пламенем, а божьей благодатью.
И теперь он не сомневался, что спасет душу любимой.

    В  таком  состоянии  духа  он  возвратился  в  Толедо.  Однако  в каком-то
непонятном покаянном порыве, словно желая наверстать упущенное в монастыре, он
заставил  себя  пробыть  весь  этот  день  в  Толедо  и лишь назавтра к вечеру
вернуться в Галиану.

    Он накинулся на дела, радуясь, что они требуют безраздельного внимания.

    Дон    Педро    Арагонский   собрал   внушительное   войско,   намереваясь
незамедлительно  вторгнуться  в  валенсийские  мусульманские владения. Об этом
дону  Альфонсо  сообщил  архиепископ.  Дон Мартин с удовлетворением узнал, что
канонику  удалось  склонить  короля  к  монастырскому  уединению, к пребыванию
наедине  с  всевышним, и теперь дон Альфонсо, конечно, охотно приклонит слух к
духовным  назиданиям. А потому архиепископ в резких словах высказал ему, какой
это  будет несмываемый позор перед всем христианским миром, если ныне и Арагон
вступит   в  священную  войну  и  только  величайший  из  королей  полуострова
по-прежнему останется безучастным.

    И тут же, к великому изумлению дона Альфонсо, принялся восхвалять жонглера
Хуана Веласкеса.

    Обычно  у  церкви  находились  только  слова  осуждения  для  исполненного
соблазна  искусства  народных певцов. Но Хуан Веласкес до такой степени пленил
сердце  дона  Мартина,  что  тот  позвал  его  петь и играть в архиепископском
дворце.  Архиепископ полагал, что и дону Альфонсо приятно будет послушать, как
Хуан  Веласкес  на  своем  сочном кастильском языке воспевает деяния Роланда и
Сида, не говоря уж об акробатической сноровке странствующего музыканта.

    Дон   Альфонсо   велел   привести  жонглера.  Да,  дон  Мартин  был  прав:
незамысловатые и выразительные слова романсов проникли ему прямо в душу.

    Нельзя,  чтобы  меч  его  ржавел  в  бездействии. Он заявил своему старому
прямодушному советнику дону Манрике, что теперь уж непременно ринется в бой.

    Дон  Манрике  ответил,  что сам так же нетерпеливо жаждет этого, как и его
государь.  Но  когда  сеньор  эскривано  по его просьбе подсчитал, сколько это
будет  стоить,  он  понял,  что на войну надежды плохи. Дон Иегуда пользовался
арабскими  цифрами,  а  он, Манрике, привык к римским и в арабских разбирается
слабо,  - кстати, и церковь не признает их. Но, к сожалению, суммы, с которыми
тут приходится иметь дело, столь велики, что без арабских цифр не обойтись.

    - Лучше  тебе  самому, государь, обсудить с твоим эскривано, во что станет
поход против халифа, - посоветовал дон Манрике.

    Все это время Альфонсо испытывал и страх, и какое-то щекочущее любопытство
перед  встречей  с  отцом  Ракели. Но после того, как дон Манрике прямо назвал
Иегуду, король решился пригласить его.

    Послав  герольда  в  кастильо  Ибн  Эзра,  он отправил весточку в Галиану,
коротенькую весточку, написанную по-арабски, по-латыни и на кастильском языке:

    "До завтра, до завтра, до завтра".

    Услышав,  что  король призывает его, Иегуда вздохнул с облегчением. Чем бы
ни кончилась встреча, все лучше ожидания.

    И  вот  они  стояли  лицом  к лицу, и каждый усматривал в другом перемены.
Иегуда  искал  и находил в чертах варвара то, что могло привлечь его Ракель, а
король с чувством неловкости видел в чертах старого еврея сходство с любимой.

    - Сдается  мне,  друг  эскривано, - с несколько натянутой игривостью начал
дон Альфонсо, - что благодаря твоей рачительности мы теперь ублаготворены так,
что  лучше  и  не надо. Я намерен наконец-то начать войну. Ты высчитал, что на
это потребуется двести тысяч мараведи. Могу я получить их?

    Иегуда   приготовился  к  тому,  чтобы  выслушать  и  опровергнуть  всякую
нелепицу,  прежде  чем  приступить к своему главному делу. Поэтому он спокойно
ответил:

    - Ты  можешь  их  получить,  государь. Но ведь в тот раз речь шла о походе
против Арагона, а не против халифа.

    Быть  может,  сам себе в этом не сознаваясь, король обрадовался возражению
своего министра, однако продолжал настаивать:

    - Если уж Арагон отваживается выступить в поход, неужто мне это заказано?

    - Твой  августейший  родственник  не  заключал  перемирия  с  валенсийским
эмиром, - отпарировал Иегуда.

    - Человеку,  который  навязал мне это окаянное перемирие, лучше было бы не
напоминать о нем, - хмуро ответил Альфонсо.

    Лицо Иегуды было по-прежнему невозмутимо.

    - Что  есть,  то  и  останется,  все равно, назовем ли мы свершившееся его
именем или нет, - сказал он. - Кстати, я считаю маловероятным, чтобы дон Педро
ввязался  в войну. У моего родича дона Хосе Ибн Эзра хватает мужества говор