ерпелось вернуться в Толедо. Но он
понимал,  что  донья Леонор разгадала его нечестную игру. Хотя она по-прежнему
держала  себя  ровно  и  приветливо,  он  помнит и никогда не забудет, как она
бросила  ему  прямо  в  лицо - весь христианский мир будет стыдить тебя. На е„
ясном челе он читал откровенное презрение и не хотел бежать от него.

    Итак,  он  проводил  в Бургосе долгие мучительные дни, томился по Ракели и
Галиане. Но не спешил уехать.

    На  третий  месяц  он  решил,  что принес достаточную жертву долгу, и стал
готовиться к отъезду.

    Печальное обстоятельство задержало его.

    Донья  Леонор  в  свое  время написала ему правду: маленький инфант Энрике
прихварывал. А тут внезапно болезнь приняла плохой оборот. Врачи признали себя
бессильными.

    Альфонсо впал в отчаяние и считал это несчастье божьей карой. Он вспомнил,
как,  желая  подразнить  Родриго, говорил тогда, что бог, по-видимому, доволен
им,  Альфонсо;  за  что  бы  он ни взялся, все, божьим соизволением, кончается
благополучно.   Родриго   же  ответил,  что  тем  страшнее  бывает  наказание,
постигающее  грешников  на  том  свете,  и надо почитать милостью божьей, если
господь  карает  грешника  еще  в  земной его жизни. Но если это и милость, то
милость жестокая. Однако Альфонсо заслужил любую кару. Он слукавил на коронном
совете, признал правильными хитрые, лживые доводы еврея и трусливо увильнул от
священнейшей   своей  обязанности  -  от  войны.  И  раз  господь  поверг  его
наследника, значит, он, король, сотворил страшный грех.

    И  донья  Леонор донимала себя суеверными упреками. Она выдала недомогание
инфанта за настоящую болезнь, лишь бы отвлечь Альфонсо от еврейки и заманить в
Бургос.  А  теперь  мстительное  провидение превращает е„ своекорыстную ложь в
правду.  В бессильном отчаянии сидела она подле горящего в жару, задыхающегося
ребенка.

    На помощь бургонским врачам из Толедо приехал старый мудрец Муса Ибн Дауд.

    Дон  Иегуда  смертельно  испугался,  услышав  о  болезни  ребенка.  Если с
инфантом  что-нибудь  случится,  тогда  уж  донья  Леонор  непременно добьется
обручения  принцессы  Беренгелы  с  доном  Педро  и  никакие, самые хитроумные
замыслы  не помешают заключению союза, а значит - войне. Дон Иегуда немедленно
потребовал,  чтобы альхама заказала молебствия об исцелении инфанта; толедские
евреи  молились  очень  ревностно,  они  понимали,  как  это  важно  для  них.
Одновременно  же Иегуда попросил Мусу отправиться в Бургос. Старый врач сперва
воспротивился.  Он хотел подождать, пока его позовет король. Но Иегуда настоял
на его немедленном отъезде.

    И  вот он прибыл. При всей своей неприязни к старому сычу, король вздохнул
с облегчением и радостно сообщил донье Леонор, что здесь теперь Муса Ибн Дауд,
лучший врач на всем полуострове, и он уж непременно спасет мальчика.

    Но  тут  вдруг ясное, спокойное лицо доньи Леонор ужасающе исказилось, она
стала не похожа на себя, и вся е„ ненависть прорвалась наружу.

    - Мало   вы  с  твоей  еврейкой  натворили  бед?  Вам  еще  и  моего  сына
понадобилось  извести?  - накинулась она на него, и е„ обычно мелодичный голос
стал визгливым и неприятным. Она заговорила на своем родном французском языке.
-  Клянусь  оком  господним! - припомнила она излюбленную божбу своего отца. -
Скорее  я  собственными  руками  убью  этого человека, чем подпущу его к моему
ребенку!

    Альфонсо отшатнулся. Это была совсем другая Леонор, не та, которую он знал
целых  пятнадцать  лет.  Даже  на  коронном  совете, нанося ему такое жестокое
оскорбление,  она  постаралась  сохранить  обычный  голос  и  манеры; а сейчас
впервые  она  дала  волю  той  страсти,  которая толкала е„ родителей на самые
чудовищные  поступки.  И  он,  Альфонсо,  был  виноват  в  этом,  он сделал из
благородной дамы и королевы бесноватую.

    Инфант   Энрике  скончался  в  страшных  мучениях.  Донья  Леонор  сидела,
замкнувшись   в   ожесточенном   молчании.   Но  сквозь  беспредельную  скорбь
пробивалась  горькая  и  злобно-радостная  уверенность,  что именно эта утрата
привела  е„  к  цели.  После  смерти инфанта наследницей кастильского престола
снова становится Беренгела, и теперь е„ обручение с доном Педро превращается в
долг  перед  всем  христианским  миром.  Теперь  уж никакой еврей, ни даже сам
дьявол  не  помешают  войне. Теперь дону Альфонсо придется выступить в поход и
разлучиться  с  еврейкой. Но в то время, как она с жестокой издевкой над собой
прикидывала  выгоды,  за  которые  заплатила  такой  страшной  ценой, ей вдруг
представился  Альфонсо  в  доспехах, готовый к бою; вот он наклоняется к ней с
коня,  веселый,  по-рыцарски  уверенный  в себе. Все эти месяцы она не ощущала
ничего,  кроме  безудержного  желания  наказать  его, а тут вся прежняя любовь
разом нахлынула на нее.

    Альфонсо  и  сам  был  потрясен. Он сидел, уставясь в одну точку померкшим
взглядом,  лицо  у  него посерело, и волосы висели космами. Жестокое раскаяние
терзало  его.  Зачем  он лукавил перед самим собой, уговаривая себя, будто ему
удастся  обратить  Ракель в христианство? Ведь он с самого начала знал, что не
удастся.  Эта  женщина  поразила его, точно тяжкий недуг, он и это знал, но не
желал  знать. Он на все закрывал глаза и притворялся слепым. Но теперь господь
открыл ему глаза, и перед ним вспыхнул беспощадно яркий свет.

    В эту ночь, пока маленький инфант покоился на катафалке в капелле замка, а
вокруг   курились   волны   ладана,  горели  огни  свечей  и  жужжали  молитвы
священнослужителей,   во  время  долгого  ночного  бдения  Альфонсо  и  Леонор
объяснились  начистоту.  Он  без  околичностей  спросил ее, сколько времени ей
потребуется,  чтобы  устроить обручение Беренгелы с доном Педро. Она ответила,
что все условия можно будет подписать уже через несколько недель.

    - Тогда,  значит,  я  месяца  через два могу выступить в поход, - заключил
Альфонсо. - Так оно и лучше, - вырвалось у него.

    Донья Леонор сидела покорная, кроткая, печальная, исполненная достоинства.
Она  думала  о  том,  сколько горя пришлось им обоим претерпеть, прежде чем он
выбрался  из  этой  тины.  В  памяти  у  не„ прозвучали слова, которые е„ мать
написала  из  заточения святому отцу: "Божьим гневом королева Английская". Она
вела  рассудительный, бесстрастный разговор с Альфонсо, а в душе у не„ звучали
слова: "In ira dei regina Castiliae" [Гневом божьим королева Кастилии (лат.)].

    Обычным  своим звонким голосом она как бы вскользь сказала, что, перед тем
как выступить в поход, ему следовало бы очиститься от всякой скверны. Он сразу
же  все  понял.  Его  жгло  воспоминание  о  том,  как  она  унизила его перед
посторонними  и  как  еще два дня назад е„ ненависть прорвалась в проклятиях и
поношениях.  Сейчас  же  и  лицо, и голос у не„ были невозмутимы, казалось, ей
жаль его и обращается к нему не гневная, карающая, а любящая женщина.

    - Я отошлю е„ прочь! - с жаром пообещал он.

    Подъезжая  к  воротам  Галианы  и  читая  начертанное  на них приветствие:
"Алафиа - мир входящему", - а затем, увидев мезузу, в которой он выбил стекло,
король злорадно предвкушал, как он скажет Ракели:

    "Я отправляюсь на войну, мы расстаемся, так угодно богу". А сказав это, он
тотчас же вернется в Толедо.

    Но  вот она предстала перед ним, е„ серо-голубые глаза светились, все лицо
е„  светилось,  и  решимости  его  как  не  бывало.  Правда, он еще силился не
выпускать  из  виду свое обещание. Да он и сдержит это обещание, он скажет ей,
что им надо расстаться. Только не сейчас, не сегодня.

    Он  обнял ее, пообедал с ней, поболтал с ней, они вместе прошлись по саду.
Она,  эта женщина, была совсем иная, чем в его воспоминании, много прекраснее,
и как это он мог вообразить, будто в ней есть что-то от ведьмы?

    Когда спустились сумерки, были забыты и смерть инфанта, и священная война.
Настала ночь, и это была блаженная ночь.

    Утром  они  позавтракали вместе, как бывало. Но тут он стал неразговорчив.
Он   чувствовал,   что   надо   высказаться.  Что  каждая  минута  промедления
бессмысленна, преступна.

    Она  непринужденно щебетала, рассказывая о мелких событиях, происшедших за
это время. Дядя Муса тут без конца расписывал бургосские строения. Ему самому,
объяснял  он,  приятнее  мусульманские  города  и  жилища;  однако он не может
отрицать  своеобразие строгой, устремленной ввысь простоты христианских замков
и городов: в них есть величие.

    Альфонсо раздражало и то, что говорила Ракель, и как она об этом говорила.
Она тем самым напоминала ему о Бургосе, о болезни мальчика и о бешеной вспышке
доньи  Леонор;  да  и  первую  их  беседу припомнил он, когда Ракель так дурно
отозвалась о его бургосском замке.

    И  опять,  как в ту минуту, когда он подъезжал к Галиане, им овладело злое
настроение.

    - Видно,   твой  дядюшка  не  дурак,  -  сердито  и  грубо  сказал  он.  -
Мусульманская  роскошь  быстро надоедает. Мне вот тоже приелась Галиана. Через
несколько недель я выступлю в поход. А в Галиану не вернусь больше никогда.

    Она посмотрела на него так, словно не поняла его. А потом без чувств упала
навзничь.  От  неожиданности  он  замер на месте. Он приготовился отклонить е„
жалобы  и  в резких, решительных выражениях объяснить ей, что иначе нельзя. Но
сейчас  он  казался  себе  не  рыцарем, а грубияном. Ему случалось видеть, как
умирают  друзья,  и,  прочитав  над ними "Отче наш", сражаться дальше. А перед
этой  лежащей без чувств женщиной он стоял как потерянный. Он взял е„ на руки,
гладил, бережно прижимал к себе, смачивал ей лоб водой.

    Казалось,  прошла  вечность,  прежде  чем она открыла глаза. Сперва она не
могла сообразить, что с ней. Потом сообразила, сказала:

    - Прости  мою  слабость.  Ведь  я  понимала, что это не может продолжаться
вечно. Я знаю, что случилось в Бургосе, мне сказала кормилица Саад, и мне надо
было об этом помнить и не заговаривать с тобой о Бургосе. Прости, что это меня
подкосило. Теперь я стала особенно чувствительной, потому что я беременна.

    Он  уставился  на  нее,  от  растерянности  открыв рот. Потом расхохотался
громовым, оглушительным, счастливым смехом.

    - Да это же великолепно! - воскликнул он. - Поистине я баловень счастья.

    Он, топоча, приплясывая, бегал по комнате, потом схватил Ракель в объятия,
неистово стиснул ее.

    - Хорошо,  что  я  не  в  доспехах, - сказал он, - иначе я бы изранил тебе
грудь, бедняжечка.

    А  про  себя  думал:  "И  на  такую  пленительную  женщину я накричал, как
неотесанный мужлан! И когда говорил, ведь сам знал, что говорю неправду. Разве
можно е„ покинуть!"

    Вслух  он  повторил  то  же самое. А потом прижимал е„ к себе, успокаивал,
убеждал,  мешая  кастильский и арабский языки, страстно обвинял себя, бормотал
какой-то несвязный влюбленный вздор.

    Он  думал:  "Поистине  я любимейшее дитя у господа. Он играет со мной, как
отец  со своим малым сыном. Дразнит меня с притворной злобой, чтобы еще щедрее
одарить потом. В тот раз он навязал мне на шею дурацкую войну и тут же поразил
в  сердце  дядюшку  Альфонсо  Раймундеса. Он отнял у меня маленького Энрике, а
теперь  дарует  мне  сына  от  самой  любимой,  единственно любимой женщины. Я
считал, что это кара, а это оказалось милостью".

    Он  с трудом удержался, чтобы и это не сказать Ракели. У короля могут быть
такие радостно-горделивые мысли, но высказывать их вслух не смеет даже король.

    Он  вспомнил  обещание,  данное донье Леонор. Оно больше не действительно.
При  таких  обстоятельствах оно не действительно. Раз Ракель должна родить ему
сына, значит, господь прощает и одобряет его. Он думал:

    "Король  обязан прислушиваться только к своему внутреннему голосу. Богу не
угодно,  чтобы  я  сейчас  уже  выступал  в  поход.  Внутренний  голос меня не
обманывает.  И  я  не выступлю в поход, а буду дожидаться, пока господь укажет
мне урочное время".

    Он  думал:  "Разве можно е„ покинуть! Да лучше претерпеть тысячу смертей!"
Он был несказанно счастлив. И несказанно счастлива была она.

    И жизнь в Галиане потекла по-прежнему.

    Чрезвычайный  посол,  кардинал  Грегорио  ди  Сант'Анджело,  вручил королю
собственноручное   послание   святого   отца.  Папа  спешил  напомнить  своему
возлюбленному  сыну,  королю  Кастильскому,  о решении Латеранского собора, по
которому   христианским   государям  воспрещалось  давать  евреям  власть  над
христианами, и с отеческой строгостью требовал, чтобы он наконец-то отрешил от
должности  этого  пресловутого  Ибн  Эзру. Если бы сатана, пользуясь происками
министров-евреев,  так  писал  папа,  не  разжигал  рознь  между  августейшими
испанскими монархами, они давно бы уже были единодушны.

    Альфонсо  заподозрил,  что  письмо было составлено стараниями доньи Леонор
или  архиепископа.  Но  он  даже  не  рассердился  - настолько чувствовал свою
независимость  и  превосходство.  Им руководил внутренний голос, повелевавший:
"Не отсылай еврея прочь. Во всяком случае, не теперь, а потом, когда-нибудь".

    Он  почтительнейше  ответил  кардиналу, что ему очень тягостно столько лет
пользоваться  услугами  советчика,  неугодного  святому  отцу.  Однако  лишь с
помощью  Ион  Эзры  ему удастся снарядить крестовый поход против неверных. Как
только  он  одержит  победу  и,  значит,  не  будет  более нуждаться в советах
сметливого  еврея,  он,  как и подобает преданному сыну, не замедлит исполнить
волю святого отца.

    Кардинал  Грегорио, известный златоуст, произнес проповедь в соборе. Много
веков  тому  назад,  так  вещал  он,  задолго  до  других  христиан  обитатели
Иберийского  полуострова  подняли  меч против неверных. Но сатана посеял рознь
между  монархами,  и  они  обратили  мечи  свои друг против друга, а не против
общего  врага  всех  христиан.  Ныне  же  всемогущий растопил их сердца, и вся
Испания  с  неостывшим  жаром  готова  возобновить  свою  давнюю борьбу против
неверных. Такова воля Божия!

    После смерти маленького инфанта кастильцы только и мечтали, чтобы началась
долгожданная  война,  а потому проповедь кардинала проняла их до самого нутра.
Вездесущая, возвышающаяся над мирской юдолью церковь с самого детства внедряла
в них сознание, что земное бытие преходяще; теперь же здешний мир окончательно
потерял  для  них  ценность  ввиду  очевидной близости вечного блаженства. Ибо
всякий,  кто  идет воевать, получает отпущение грехов; он либо воротится домой
непорочным,  как  дитя,  либо,  если ему суждено пленение или смерть, его ждет
верная  награда  на  небесах.  Даже те, кому довелось вкусить изобилие и покой
последних  счастливых лет, не печалились об утрате этих благ, а лишь старались
приукрасить  неизбежное, рисуя себе более возвышенные радости, которые ждут их
в раю.

    Мужчины,  способные  носить  оружие,  спешили избавиться от собственности;
мелкие  усадьбы,  мастерские  и  тому подобное имущество можно было приобрести
задешево;  зато  возросло  в  цене  все,  что  потребно для войны; у оружейных
мастеров,  торговцев  кожами  и  торговцев ладанками отбою не было от заказов.
Садовник Белардо извлек дедовский колет и шлем и смазал кожу маслом и жиром.

    Архиепископ дон Мартин оживился, почуяв, что война по-настоящему недалека.
Теперь  у  него всегда из-под духовного одеяния виднелись воинские доспехи. Он
забыл  свой  гнев на Альфонсо и Галиану и не уставал славить господа, властной
рукой обратившего грешника на стезю рыцарской добродетели.

    Увидев,  что  его  помощник  Родриго не разделяет общего воодушевления, он
принялся  ласково  увещевать  каноника. Тот признался, что к радости по поводу
благочестивого  предприятия  у него, точно капля крови в кубке вина, все время
примешивается  мысль  о  множестве  жертв, которых война потребует теперь и от
Испании. На то люди и созданы господом, возразил дон Мартин, чтобы участвовать
в бранных схватках и битвах.

    - Хотя  господь  и  даровал им власть над всеми животными, однако же волей
Божией  им  сперва  надлежало  завоевать  эту  власть,  - заключил он. - Уж не
думаешь  ли ты, что дикий бык без борьбы впрягся в плуг? Без сомнения, господь
и  ныне  благоволит  к  тому рыцарю, который одолевает быка. Сознаюсь тебе без
стыда,  из  всех  истин,  изреченных  Спасителем, мне всего дороже та, которую
передает  Матфей:  "Не  думайте,  что  я  пришел принести мир на землю; не мир
пришел  я  принести,  но  меч".  - Он повторил этот стих в подлиннике. - "Alia
machairan!"  [Но  меч  (греч.)] - торжествующе выкликнул он, и греческие слова
Евангелия  прозвучали  куда звонче и воинственнее, чем привычные латинские sed
gladium [Но меч (лат.)].

    Это  громогласное  напоминание  о  мече  до  самого  сердца  пронзило дона
Родриго,  уязвленного  еще и тем, что не бог весть какой ученый архиепископ из
всею  греческого  подлинника запомнил только эти слова. Дону Родриго ничего бы
не  стоило  противопоставить  этому  единственному  евангельскому речению, где
восхваляется война, множество других, благостно и величаво славящих мир.

    Однако  господу  угодно  было облечь сердце архиепископа в железную броню,
так  что  он  внимал  лишь  тому,  чему ему хотелось внять. Каноник сокрушенно
промолчал.

    А дон Мартин продолжал его вразумлять:

    - Когда  настанет  весна,  цари  выступят в поход - так написано во второй
книге   пророка  Самуила.  Так  тому  и  назначено  быть.  Прочти  это  место,
возлюбленный  брат! Прочти также о войнах властителей в Книге Судей и в Книгах
Царств!  Не  гляди  так  жалостно  и  лучше  почитай, как господь сам помогает
воевать  и  как война объединяет верующих, объединяет государство и истребляет
язычников. Правоверные иудеи древности шли на битву с воинственными возгласами
и  повергали врагов! У них был свой боевой клич: хедад. Я услышал его от тебя.
Хедад, - как это звучно и хорошо! Но наш deus vult, так хочет бог, тоже звучит
неплохо,  он  помогает  крушить  направо  и налево. Подхвати его, возлюбленный
брат! Откинь от себя уныние и возвеселись сердцем!

    Но  каноник  упорствовал  в  своем  скорбном молчании, и тогда архиепископ
закончил доверительным тоном:

    - И  не  забудь,  что  война  принесет  нам  и  другое благо - она наконец
прекратит  мирное  прозябание  нашего отважного Альфонсо и вырвет его из этого
смрадного болота.

    Однако  дон  Родриго  видел  все  отнюдь  не  в  таком радужном свете, как
архиепископ.  Где-то  в глубине души у него копошилось сомнение, действительно
ли  кончина  ребенка  пробудила  короля  от  греховного сна, а также затаенный
страх, что Альфонсо и впредь будет лавировать между грехом и долгом.

    Взяв себя в руки, он сурово приступил к своему духовному сыну.

    - Ты,  сын  мой  и  государь,  отправляешься  в  поход,  но  помни одно, -
предостерег  он,  - мало крушить мечом, отпущение грехов даже и на войне будет
даровано  тебе,  только  если ты покаешься чистосердечно, и не на словах, а на
деле.  Выслушай  меня,  сын мой Альфонсо, и перестань лгать, как ты до сих пор
лгал  себе,  мне  и  всем  остальным  людям. Ты сам знаешь, что нам не суждено
спасти  душу  этой  женщины.  Усердным  молениям  твоих любящих уст не удалось
тронуть  е„ сердце, да и моим словам господь не дал убедительной силы. Тебе не
дозволено  жить  с ней. Вырви грех из своего сердца. Не иди на войну во грехе.
Господь  умертвил твоего сына, как он умертвил сына фараонова, когда фараон не
захотел отречься от греха. Внемли предостережению. Расстанься с этой женщиной.
Сейчас же. Немедленно.

    Альфонсо не прерывал каноника. Он ощущал такую легкость, словно парил надо
всем, и злые речи не могли разгневать его.

    - Мне  надо  кое-что сказать тебе, отец и друг мой, - почти весело ответил
он,  -  пожалуй, мне следовало давно сказать тебе об этом: Ракель беременна. -
Он  подождал,  пока  тот