льких  лет  они  будут  казаться  тебе
правильными.

    Ученый   старец   не   бывал   дома  целыми  днями.  В  осажденном  городе
свирепствовали  голод  и  моровая язва; к его искусству и помощи прибегало все
больше и больше больных.

    Сам  он,  правда,  сознавал, сколь ограниченны его познания. Мусульманская
наука  врачевания,  объяснял он канонику, уже давно топчется на одном месте. С
тех  пор  как Альгацали в своей нетерпимости объявил всю науку, не почерпнутую
из  Корана,  ересью,  лекарское  искусство  мусульман  пошло  на убыль, теперь
передовое место в медицине окончательно заняли евреи.

    - Султан  поступил  правильно,  -  сказал  он, - взяв себе в личные лекари
еврея  Моисея  бен  Маймуна.  У  нас,  мусульман, нет никого, кто бы мог с ним
сравняться.  Расцвет  нашей  культуры  окончился.  А впрочем, - заключил он, -
искусству врачевания поставлен предел самой природой, и даже архиумелый лекарь
не  многое  может. Правильно сказал Гиппократ: "Медицина часто утешает, иногда
облегчает, редко исцеляет".

    Архиепископу  дону  Мартину, во всяком случае, не мог помочь ни один врач:
его  рана  была смертельной. Все это знали, он сам это знал. Но среди царящего
вокруг разгула смерти он цепко держался за жизнь. Пробовал работать. Требовал,
чтобы дон Родриго ежедневно навещал его и держал в курсе дел.

    Однако  у  архиепископа была другая, более глубокая причина так настойчиво
добиваться общества своего секретаря. Он хотел употребить оставшееся ему время
жизни  на  покаяние и наложил на себя епитимию - терпеть частые посещения дона
Родриго,  который  своей  бесконечной  кротостью  раздражал  архиепископа. Дон
Мартин  лежал,  нюхал  лимон  и то и дело вызывал на споры своего собеседника.
Например,  высказывал  удовлетворение по поводу того, что еврей Ибн Эзра и его
дочь  погибли  злой  смертью,  ибо  они е„ заслужили. Как он и ожидал, каноник
указывал  ему,  что  такая радость противна духу христианства. Это давало дону
Мартину  повод упрекнуть дона Родриго в слишком большом милосердии, неуместном
во время священной войны.

    В  другой  раз  он  произносил яростную строку из воинственного песнопения
Моисея:  "Dominus  vir  pugnatur,  господь  -  бог  воинств"  -  и  с ласковым
лукавством просил:

    - Скажи мне, как это звучит по-еврейски, мой дорогой и многоученый брат. -
И  когда  каноник  не  мог  припомнить,  как это звучит по-еврейски, он кротко
выговаривал  ему:  -  Такие  слова,  мой  мягкосердечный друг, ты, конечно, не
можешь  припомнить.  Но  ведь эти слова звучат великолепно и по-латыни, не так
ли?  -  И:  -  Dominus  vir  pugnatur,  - со вкусом повторял он несколько раз,
вызывая  каноника  на  спор.  Но  у  того  не  хватало  духу  возражать своему
неукротимому  умирающему  другу,  приводя  миролюбивые  стихи  из  Писания. Он
молчал.

    Больше  всего заботило дона Мартина, кого король назначит ему в преемники.
Дело   в   том,   что   архиепископ   Толедский,  примас  Испании,  был  самым
могущественным  человеком  в  Кастилии  после  короля.  Его  доходы  превышали
королевские,  влияние  его было огромно. И дон Мартин неотступно просил короля
выбрать ему достойного заместителя.

    - Внемли  словам умирающего, сын мой, - заклинал он его. - Любезный нашему
сердцу  дон  Родриго человек ученый и богобоязненный, можно сказать праведник,
лучшего  советчика в твоих делах с господом богом не найти, но для земных дел,
для  ратных  дел он не годится, и если он будет архиепископом Толедским, он не
даст  тебе  денег  на  войско, а если даст, то очень мало. Вот я и прошу тебя,
любезный  сын  и  король, не сажай на престол святого Ильдефонсо мямлю, посади
истого христианского рыцаря, каким, скажу без ложной скромности, при всех моих
недостатках был я.

    Еще  в тот же день дон Мартин пожалел, что нанес канонику удар в спину. Он
послал за ним. Покаялся. Стал сетовать:

    - Ах, зачем господь бог сделал меня пресвитером, а не полководцем!

    Не  легко  было  дону  Родриго  утешить его. Неожиданно на долю умирающего
выпала мрачная радость: в Толедо окольными путями, тайком от рыскающих повсюду
мусульман,  пробрался  с  опозданием  на  много  недель  папский  гонец.  Папа
строго-настрого  приказывал королю расстаться со своим еврейским эскривано, со
злокозненным Ибн Эзрой. Как может дон Альфонсо довести до благополучного конца
священную войну, раз в ближайших советниках у него неверный?

    - Теперь   ты   видишь,  любезный  моему  сердцу  достойный  брат  мой,  -
злорадствовал дон Мартин, обращаясь к канонику. - Наши благочестивые и храбрые
кастильцы, покарав еврея, действовали в духе наместника Христова. Теперь ты не
скажешь, что только по моему жестокосердию это принесло мне утеху!

    Радостное  волнение  окончательно  подорвало  силы  архиепископа. Началась
агония,  долгая  и  мучительная.  Душою дон Мартин был на поле брани, с трудом
лепетал он: "A lor, a lor!" -хрипел, бился, выбивался из сил.

    Муса   полагал,  что  из  человеколюбия  надо  было  бы  дать  страждущему
одурманивающее питье.

    - Сокращать жизнь - нечеловеколюбивый поступок, - отклонил его предложение
каноник, и архиепископ промучился еще два часа.

    В  окрестностях  Триполи  опять  подняли голову мятежные племена, и халифу
пришлось  отозвать часть войск из Испании, чтобы восстановить порядок на своей
восточной  границе в Африке. Он отказался от завоеваний на севере полуострова.
Отступил, не завершив победы.

    Дон  Альфонсо  вздохнул  полной  грудью. С каждым днем приобретал он опять
свой  прежний рыцарский и королевский облик. Перед каноником король давал волю
своему ликованию. Теперь он искупит аларкосский позор. Соберет остатки войска.
Отбросит  врага.  Двинется  на  юг, захватит Кордову и Севилью, чего бы это ни
стоило!

    Каноник был в ужасе. Речи короля представлялись ему преступным безумием. С
тех  пор  как  Альфонсо  при  вести  об убийстве Ракели лишился чувств, в душе
отчаявшегося  было дона Родриго зародилась надежда: после таких тяжелых ударов
Альфонсо  укротит свой необузданно пылкий рыцарский нрав. Да, каноник принимал
очень  близко  к  сердцу  такое самоукрощение короля. Если после столь тяжкого
наказания Альфонсо станет другим человеком, значит, в конечном счете то злое и
нехорошее,  что  свершилось,  все  же  было  не  бесцельно.  И вот Альфонсо не
выдержал даже первого испытания.

    Родриго  не хотел сдаться без борьбы. Ведь мусульманский Юг не истощен, он
процветает.  Ведь  войско  халифа  все еще намного сильней христианского! Если
Кастилия,  будучи полной сил, потерпела такое тяжкое поражение, как же теперь,
когда она обескровлена, может Альфонсо надеяться на успешный исход?

    - Не  предпринимай  второй  битвы под Аларкосом! - увещевал он. - Смиренно
возблагодари  господа  за  спасение. Халиф, я уверен, готов начать переговоры.
Заключи мир, если условия окажутся хоть мало-мальски приемлемыми!

    В  глубине  души  Альфонсо  с  самого  начала  знал,  что  это единственно
правильный  путь.  Но  когда  Родриго упомянул об Аларкосе, в нем взыграла его
прежняя  королевская  гордость.  Неужели ему опустить крылья теперь, когда бог
так  неожиданно  посылает  ему  попутный  ветер! Неужели он должен принудить к
молчанию  свой  внутренний голос, который побуждает его: возьмись, возьмись за
оружие!

    Весело,  с прежним задором, приветливо, но с чувством своего превосходства
он ответил:

    - В тебе, отец мой и друг, говорит сейчас духовный пастырь и праведник, от
советов  которого  предостерегал меня дон Мартин. Ты напомнил мне об Аларкосе.
Но  сейчас  все  складывается  иначе.  Халиф  уходит, а старое, доброе правило
полководцев  гласит,  что  отступающего  врага  надо  преследовать.  Согласен,
мусульмане  все  еще  сильнее  нас  и, чтобы напасть на них, требуется отвага.
Неужели же ты хочешь воспретить мне быть отважным!

    Vultu  vivax.  С  возмущением  и  болью в сердце видел Родриго, как в лице
Альфонсо проступают черты неукротимого Бертрана.

    - Неужто  ты  слеп?  -  воскликнул  он.  - Неужто не уразумел еще знамения
Божия? Неужто хочешь во второй раз испытывать его долготерпение?

    - Придется  тебе  примириться  с тем, что король Кастилии толкует небесные
знамения  не так, как ты, - все с той же уверенной улыбкой ответил Альфонсо. -
Я  был  самонадеян,  когда  начал  бой  под  Аларкосом.  Согласен,  я заслужил
наказание,  и  бог наказал меня. Он осудил меня на тяжкое поражение, он послал
мне  четырех всадников Апокалипсиса, и кара эта справедлива, я смиренно принял
ее.  Но затем он убил мою Ракель, и ты утверждаешь, что е„ смерть тоже послана
мне  в наказание за Аларкос и за мою отвагу? Нет, бог так жестоко покарал меня
потому,  что возлюбил меня больше, чем других. Покарав, бог восхотел явить мне
свою  милость.  И  теперь  он явил мне свою милость, и поэтому халиф отошел, и
поэтому я одержу победу.

    Дона  Родриго  охватил  великий  гнев.  Этот неисправимый рыцарь закрывает
глаза,  чтобы  оставаться слепым. Но он, Родриго, откроет ему глаза. Сейчас он
обязан быть жестоким, в жестокости его милосердие.

    Памятуя  о  том  впечатлении,  которое  произвел  на  него  самого рассказ
Вениамина, Родриго сказал строго и торжественно:

    - Смерть  Ракели тоже послана тебе в наказание. Ты в своей гордыне споришь
против правды. Ракель умерла из-за твоего рыцарского легкомыслия.

    И  он  рассказал  ему  то,  что  слышал  от  Вениамина:  Ракель  и е„ отец
отказались укрыться в иудерии только потому, что Альфонсо велел ей ждать его в
Галиане.

    Словно  огромная  волна  нахлынула на Альфонсо, он сразу вспомнил и понял.
Гнев пастыря справедлив: это его вина. "Почему они не укрылись в иудерии?" - с
издевкой  задала ему вопрос Леонор. И тот же вопрос он сам задавал себе. Тогда
он  не  помнил,  что  наказывал  Ракели,  позабыл,  начисто позабыл. Сейчас он
вспомнил,  ясно  и  отчетливо.  Дважды  обмолвился  он об этом, так, ненароком
сболтнул.  В  ту  последнюю  ночь  он много говорил, хвастался, а она серьезно
отнеслась к его болтовне и похвальбам, и брошенные им вскользь слова запали ей
в  сердце.  И  это  сгубило  ее. А он даже не попрощался с ней, ускакал, пылая
своим  легкомысленным  геройством, он забыл о Ракели и ринулся очертя голову в
бессмысленный бой. И что же - пали его калатравские рыцари, и был убит е„ брат
Аласар, и он потерял половину своего королевства, и погибли она и е„ отец.

    И вот он уже опять готов идти в бессмысленный бой!

    Он тупо уставился в пространство. Но он видел. Видел то лицо, что возникло
перед  ним  на заброшенной могиле в Галиане, немое, красноречивое лицо Ракели.
Голос дона Родриго вывел его из оцепенения.

    - Не  зазнавайся,  дон  Альфонсо, - говорил каноник. - Не воображай, будто
господь  бог  возлюбил  тебя  больше,  нежели других. Не ради тебя отвел он от
Испании  войско  халифа.  Ты  только орудие в руках господа бога. Не возомни о
себе,  что  ты центр вселенной. Ты, дон Альфонсо, еще не вся Кастилия. Ты один
из тысячи тысяч кастильцев. Научись смирению.

    Альфонсо  смотрел  в  пространство с отсутствующим видом, но он слышал. Он
сказал:

    - Я подумаю над твоими словами, друг Родриго. Я сделаю по слову твоему.

    Альфонсо  дал  знать халифу, что согласен начать мирные переговоры. Однако
халиф  был  победителем,  он  ставил  много  условий еще до переговоров. Между
прочим,  он требовал, чтобы Альфонсо отрядил посла в Севилью; весь свет должен
знать,  что  Альфонсо  -  нарушитель  перемирия  с Севильей и зачинщик войны -
побежден  и  просит мира у того, на кого напал первый. Альфонсо долго и упорно
не соглашался. Халиф стоял на своем. Альфонсо покорился.

    Но кого послать для переговоров в Севилью? Кто обладает рассудительностью,
быстрой  сметкой,  гибкостью  и  хитрым  умом,  кто сумеет сохранить внешнее и
внутреннее достоинство в таком щекотливом и унизительном деле? Манрике слишком
стар. Посылать к неверным священнослужителя Родриго не годится.

    Родриго  предложил  доверить  переговоры дону Эфраиму бар Абба, старейшине
альхамы.

    Альфонсо  сам  уже  думал об этом. Эфраим не раз проявлял свой ум в весьма
затруднительных делах; кроме того, он еврей, ему легче, чем грандам и рыцарям,
снести  унижения,  которым может подвергнуться в Севилье посланец Кастилии. Но
Альфонсо  думал  об  Эфраиме  с неприязнью. Он все это время избегал встречи с
ним, хотя и надо было обсудить вместе некоторые дела. Из тех трех тысяч ратных
людей,  которых  выставила  альхама,  большинство  убиты.  Не  будут  ли евреи
злобствовать на него за это? Не будут ли они злобствовать на него за смерть их
Ибн Эзры?

    Когда  Родриго предложил в посланцы Эфраима, король не скрыл от него своих
чувств.  Медленно разжигал он в себе гнев и теперь громко высказал свои тайные
помыслы.

    - Все  они,  эти  евреи,  заодно,  -  проворчал  он.  - Уж конечно, Иегуда
сговорился  с  Эфраимом. Я уверен, что они знают, где мой сын, где мой любимый
Санчо.  И  если они не отдадут его по доброй воле, я возьму его силой. В конце
концов,  король  я,  а  евреи  - моя собственность. Я могу сделать с ними, что
хочу, это сказал мне сам Иегуда. Я не потерплю, чтобы они перенесли свою месть
на моего сына.

    Родриго,  испуганный  этой  вспышкой,  не  настаивал  на  назначении  дона
Эфраима.

    Меж  тем  Альфонсо чувствовал все большее и большее искушение поговорить с
Эфраимом.  Однако  он  сам не знал, потребует ли он, чтобы тот отдал ему сына,
или попросит поехать послом в Севилью. Он призвал дона Эфраима.

    - Ты,  конечно,  слышал,  дон  Эфраим,  - повел он речь, - что халиф хочет
начать переговоры о мире. - И когда Эфраим молча наклонил голову, он вызывающе
продолжал:  -  Тебе  должно быть известно больше, чем мне, и ты уже знаешь его
требования.

    Дон  Эфраим  стоял перед ним, сухонький, старый, тщедушный. Его тревожило,
что после поражения под Аларкосом и после убийства Иегуды дон Альфонсо ни разу
не призывал его; очень возможно, что король, чувствуя собственную вину, сорвет
досаду на евреях. Эфраим знал, что надо быть осторожным.

    - Мы отслужили благодарственные молебны, когда враг снял осаду с Толедо, и
просили господа и впредь не лишать тебя своей благодати.

    Дон Альфонсо продолжал все так же язвительно:

    - Тебе  не  кажется  несправедливым, что господь бог и дальше не оставляет
меня своей милостью? Вы, конечно, считаете меня виновным в гибели ваших воинов
и в убийстве вашего Ибн Эзры.

    - Мы  печалуемся и молимся, - ответил дон Эфраим. Альфонсо спросил его без
всяких обиняков:

    - Итак, что известно тебе об условиях мира?

    - Точно  нам  известно  так  же  мало,  как и тебе, - ответил Эфраим. - Мы
полагаем,  что  халиф  пожелает  удержать всю местность к югу от Гвадианы. Он,
несомненно,  потребует,  чтобы  ты ежегодно вносил в его казну крупную сумму и
выплатил  большую  контрибуцию  севильскому  эмиру.  Кроме того, он, вероятно,
потребует, чтобы новый мирный договор был заключен на очень длительный срок.

    Альфонсо мрачно сказал:

    - Может  быть,  лучше  не идти на такие условия и продолжать войну? Или вы
считаете эти требования уместными? - задал он коварный вопрос.

    Эфраим медлил с ответом. Возможно, если он выскажется за переговоры и мир,
король сорвет свою бессильную злобу на альхаме и на нем, на Эфраиме. Велик был
соблазн  уклониться  от  прямого  ответа,  отделаться  почтительной, ничего не
говорящей  фразой.  Но Альфонсо примет это за согласие, он ведь только и ждет,
чтобы   его   одобрили,   и  при  малейшей  поддержке  будет  продолжать  свою
бессмысленную  войну.  Но  бог  не  сотворит  второго чуда, Толедо погибнет, а
вместе  с  ним  и  альхама. Покойный Иегуда, когда перед ним вставали подобные
сомнения  и  трудности,  не  раз и не два советовал этому христианскому королю
быть  рассудительным  и  не нарушать мира. В течение целого столетия еврейские
советники убеждали своих христианских монархов быть рассудительными.

    - Если   тебе,   государь,  угодно  услышать  откровенное  мнение  старого
человека,  -  сказал он наконец своим слабым голосом, - то мой совет: заключай
мир.  Ты  проиграл  эту войну. Если ты будешь продолжать ее, мусульмане скорее
дойдут  до  Пиренеев,  чем  ты до южного моря. Какие бы требования ни выдвинул
халиф, если он удовольствуется границей к югу от Толедо, заключай мир.

    Альфонсо  шагал по комнате из угла в угол, глаза его опасно посветлели, на
лбу залегли глубокие морщины. Еврей ведет дерзкие речи. Он, Альфонсо, прикажет
схватить  его  и  держать  в  самом глубоком подземелье замка до тех пор, пока
старик не научится покорности и не отдаст ему Санчо. А сам соберет всех воинов
и  коней,  которые  еще уцелели, неожиданно нападет на мусульман II прорвет их
ряды.  Он знал, что это бессмысленные мечты, ему надо вести переговоры о мире,
и  посредником  должен  быть  именно этот самый Эфраим. Но нет, нет, только не
мир!  Он  покажет  и  Родриго и этому еврею, что дон Альфонсо еще жив! Но он -
побежденный  Альфонсо,  и  еврей  прав,  и  он,  Альфонсо,  не  безумец  и  не
преступник,  он  отправит  послов  в  Севилью  и будет молить о мире. Король в
нетерпении  заметался  по комнате, и за эту короткую минуту, за эту бесконечно
долгую ми-нугу он три раза менял свое решение.

    Дон Эфраим стоял молча, в почтительной позе, в лице его не было страха, но
сердце  боязливо  сжималось.  Он  следил  глазами за королем. Он видел тяжелую
борьбу, написанную на его лице.

    Неожиданно  Альфонсо  подошел  к  нему почти вплотную, остановился, сказал
сердито и вызывающе:

    - Слушай!  Ты  так  горячо  ратуешь  за  мир, согласишься ты отправиться в
качестве моего посредника в Севилью?

    Эфраим ждал всего что угодно от этого непонятного человека, ждал и плохого
и  хорошего,  но  только  не  того,  что тот ему сейчас предложил. Он не скрыл
своего  изумления,  отступил  вопреки всякому придворному этикету на несколько
шагов  и, как бы защищаясь, поднял дрожащую старческую руку. Но раньше, чем он
успел вымолвить слово, Альфонсо попросил неожиданно мягко:

    - Пожалуйста, не говори сразу "нет". Сядь и подумай!

    И  вот  они  сидели  друг против друга. Эфраим потирал пальцами одной руки
ладонь  другой.  Всю свою жизнь старался он не быть на виду. Как настойчиво он
отговаривал  Иегуду  от блестящих постов - и вдруг теперь должен взять на себя
эту  миссию,  на  которую  будут устремлены глаза всех. И что бы он ни сделал,
глупые,  неблагодарные  толедцы будут вопить об измене, и если король назначит
его послом, явятся тысячи завистников. А между тем, наладив длительный мир, он
окажет  стране  и  еврейскому  народу такую услугу, равную которой вряд ли кто
оказывал  раньше.  Он,  обычно  холодный  и  расчетливый,  пришел  в смятение,
разволновался.  Сказать  "нет" было очень заманчиво, но он подумал об Иегуде и
понял, что его долг сказать "да".

    - Халиф не жалует евреев, - заметил он наконец.

    - Он не очень-то жалует и христиан, - возразил Альфонсо.

    - Переговоры будут длительны, а я стар и немощен. Король пересилил себя.

    - Не  потому, что ты стар, и не потому, что ты немощен, говоришь ты "нет",
-  сказал он. - Ты боишься, что я слишком несговорчив и горд. Но это не так. Я
понял,  что  человеку,  которому  судьбой нанесен такой удар, нельзя медлить и
торговаться. Я не буду чинить тебе препятствия, я дам тебе широкие полномочия.
Я  готов  выплатить  большую  контрибуцию  севильскому эмиру, а также ежегодно
вносить деньги халифу. Платить ему дань, - угрюмо закончил он.

    - Я  думаю,  твой  посредник  мог  бы  договориться  по  этим  вопросам, -
осторожно, нащупывая почву, ответил Эфраим. - Но позволь мне узнать, государь,
как  ты мыслишь о другом весьма важном пункте: о сроке перемирия. Я думаю, что
халиф  не  согласится  меньше чем на двена