ить
своему  королю  и неприятные истины. Надо полагать, он напомнит ему, что халиф
возвращается  с  Востока  в  свою  столицу  и  что  он,  по  всей вероятности,
направится в Андалусию, если Арагон начнет войну. В одиночку Арагон воевать не
может. И Кастилия также.

    Дон Альфонсо сидел, сжав губы, нахмурив лоб. Каждый раз он упирался в один
и   тот  же  довод.  Нельзя  засевать  войну,  не  примирившись  с  арагонским
вертопрахом.

    - Я   знаю,   государь,  как  дорога  твоему  сердцу  мысль  о  походе,  -
проникновенным  голосом  продолжал  Иегуда.  - Верь мне, что мы с моим родичем
доном  Хосе  неустанно  помышляем,  как  установить  истинный мир между нашими
августейшими монархами.

    Король  насупился  еще  сильнее.  Не  во власти каких-то Ибн Эзра добиться
примирения  с  Арагоном.  Еврею  это  известно  не хуже, чем ему самому. Уж не
смеется ли тот над ним?

    Иегуда  видел недовольство короля. Самое неподходящее время, чтобы просить
о  допущении  беженцев.  Но  ведь  он дал клятву и перед ним грозным призраком
маячило всенародное проклятие, а срок приходил к концу. II кто знает, когда он
опять увидится с королем? Надо говорить. Он заговорил.

    Альфонсо слушал и злился. Вот когда хитрец показал свое настоящее лицо.

    - Ты  же  только  что  уверял меня, что хочешь помочь мне начать священную
войну, - сказал он. - А теперь требуешь, чтобы я впустил к себе в страну твоих
евреев.  Так  вот, скажу тебе напрямик в твое лисье лицо, - ты хочешь помешать
моей  войне.  Ты  все  делаешь,  чтобы  ей  помешать.  Ты  хочешь помешать мне
сговориться  с  арагонским  вертопрахом.  Ты  разжигаешь  во мне вражду против
Арагона,  а  твой  почтенный  родич  разжигает  вражду Арагона против меня. Вы
шныряете, подзуживаете, лжете, как истые еврейские торгаши и ростовщики.

    Король  не  повышал  голоса, он говорил тихо, отчего его слова звучали еще
более грозно.

    "Мне  все-таки  не  следовало говорить, - думал Иегуда, - но мне надо было
заговорить. Я дал клятву небесам, е„ нельзя взять назад".

    - Ты  несправедливо  оскорбляешь  меня  и моего родича, государь, - храбро
сказал  он  вслух.  -  Мы  делаем все, что в наших силах. Правда, силы-то наши
невелики.  -  И  еще  смелее  добавил:  -  Я знаю, кто может достичь большего:
королева,  твоя  супруга. Она умнее нас всех. Пойди к ней. Попроси е„ склонить
августейшего дона Педро к примирению.

    Король шагал из угла в угол.

    - Ты   очень   дерзок,  сеньор  эскривано,  -  бросил  он  Иегуде;  сквозь
приглушенный голос явно прорывалась ярость.

    А Иегуда очертя голову продолжал свою дерзкую речь:

    - Но  даже  твоей августейшей супруге потребуется несколько месяцев, чтобы
добиться  примирения. Не гневайся на меня, но мне по моему низкому купеческому
разумению  невдомек, почему бы не воспользоваться этими месяцами и не привлечь
к  нам  франкских  беженцев.  У  них  у всех есть головы и руки, которые могут
принести   большую   пользу.   Земли   твои,   государь,  все  еще  опустошены
нескончаемыми  войнами. Так обеспечь же за собой этих ценных поселенцев. Прошу
тебя,  государь,  не  отмахивайся так легко от моих разумных доводов. Обдумай.
Взвесь их.

    Дону  Альфонсо  очень  хотелось  покончить  с  этим неприятным разговором.
Возможно,  что  еврей  прав,  даже  наверняка  он прав, и король уже готов был
согласиться,   но  тут  же  спохватился:  смелость  придают  еврею  не  веские
основания, а нечто совсем иное.

    - Может,  твои доводы и верны, - сердито сказал он, - но на них найдутся и
не менее верные возражения, ты знаешь какие.

    Иегуда попытался противоречить, но Альфонсо не дал ему слова вымолвить:

    - Не желаю больше ничего об этом слышать, - яростно выкрикнул он.

    Однако,  увидев  бледное,  страдальческое  лицо еврея и вспомнив, кто дочь
человека с таким лицом, он торопливо добавил:

    - Не  обижайся, я обдумаю все: не только возражения, но и твои доводы, - и
с  той  же натянутой веселостью закончил: - И как ты меня ублаготворил, я тоже
не забуду.

    На  этом  они  расстались  -  король  весьма милостиво, еврей с притворным
смирением и притворным спокойствием, оба с затаенным недоверием.


    ГЛАВА ТРЕТЬЯ


    Ракель все это время ломала голову, чем объяснить, что Альфонсо оставил е„
одну  на  целую  долгую  неделю  и даже дольше. Смутные страхи терзали ее. Она
догадывалась, что тут не обошлось без вмешательства его бога.

    Но вот пришло письмо, где он на трех языках своей страны радостно возвещал
ей: завтра, завтра, завтра. А вот явился и он сам.

    Едва  они  увиделись,  как  разлуки словно не бывало. Всю эту нескончаемую
неделю они не жили, а прозябали. Теперь они снова начали жить. Вне Галианы для
них  не было жизни. Они придумали собственный язык, помесь латыни и арабского,
со  своими особыми неписаными правилами, и ни в каком ином языке не нуждались;
но, пожалуй, еще лучше они понимали друг друга, когда молчали.

    И  тем  не  менее  многое изменилось для них. Они ближе узнали друг друга.
Альфонсо порой улавливал в Ракели то непонятное и сомнительное, что роднило е„
с е„ народом, который был проклят богом, и тогда он с благочестивой и коварной
радостью  думал  о  своем намерении искоренить в ней эти черты. Она же открыто
показывала,  как  ей  неприятна  привязанность  Альфонсо  к его огромным псам.
Однажды  они  добродушно кинулись к ней, а она с отвращением отшатнулась от их
неуклюжих ласк.

    Тогда Альфонсо весело и злобно рассказал ей в назидание:

    - Мы, испанские монархи, любим наших животных. Мои предки, древние готские
короли, не сомневались, что встретятся в раю со своими псами. Иначе рай был бы
им не в рай. Очевидно, они веровали в учение твоего ненаглядного Мусы, который
говорит, что душа животного попадает туда же, куда и душа человека.

    Он увидел, как огорчила е„ эта шутка, и тут же проявил бурное раскаяние.

    - Прости,  любимая!  Раз  тебе не нравятся мои псы, раз они тебя пугают, я
отошлю их прочь.

    Ей стоило большого труда отговорить его.

    Временами  он мучился мыслью, что надо наконец приступить к обращению е„ в
истинную  веру. Но здесь, близ нее, он понял, что эта задача много щекотливее,
чем  казалось ему на расстоянии. Ведь она до сих пор не поняла даже, что такое
рыцарь,  что  такое  он сам. Значит, сперва надо ей показать рыцарство во всем
его блеске.

    Он вызвал в Галиану жонглера Хуана Веласкеса.

    Услышав  незамысловатое  бренчание  христианской  гитары, Ракель вспомнила
нежные  звуки  арабских  арф,  лютен  и  флейт, их мисмар, шахруд и барбут. Но
тонкий  слух  и  быстрый,  ясный ум делали е„ восприимчивой к тому, что жило в
незамысловатых стихах и музыке жонглера. Пусть ей не всегда был понятен точный
смысл  его  вульгарной  латыни, зато е„ захватывала рыцарски радостная героика
его песни.

    А  пел  Хуан Веласкес о подвигах и кончине маркграфа Роланда из Бретани, о
том,  как он с безнадежно малой горсткой воинов отражал в Ронсевальской долине
несметные полчища язычников и как друг его Оливье посоветовал ему протрубить в
свой  могучий  рог  Олифант  и  призвать обратно войско короля Карла, великого
императора.  Как  Роланд не послушался друга и как рыцари его свершали подвиги
несказанной  храбрости  и  полегли один за другим. И как Роланд, сам раненный,
идет  по  полю  и  собирает  мертвых  своих  паладинов,  чтобы  отнести  их  к
архиепископу  Турпину для последнею благословения. И как Роланд все-таки, хоть
и  поздно,  трубит в свой чудесный рог - и горы и долины откликаются окрест. И
как  его  ранят  второй  раз  еще тяжелее, и он, очнувшись от долгого забытья,
видит,  что,  кроме  него,  нет  живых  на  поле, усеянном мертвыми телами. Он
чувствует,  что  приближается  смерть, от головы подступает к сердцу. Тогда он
через  силу  торопится  доползти  до высокой сосны, ложится на зеленую мураву,
обратив  лицо  к  югу, к Испании, навстречу врагу" и поднимает правую перчатку
ввысь, к небесам. И святой архангел Гавриил берет перчатку у него из руки.

    Ракель  слушала,  затаив  дыхание,  по-детски  дивясь.  Потом  подумала  и
заметила,  что  ей  непонятно одно: почему доблестный Роланд отказался вовремя
протрубить в рог; ведь тогда его рыцари остались бы целы и невредимы и одолели
бы  врага.  Короля покоробило от этого чересчур трезвого довода. Но тут Ракель
попросила  певца  повторить  стихи  о кончине Роланда, глаза е„ сияли при этом
умилением  и  восторгом, и Альфонсо решил, что величие рыцарства нашло наконец
отклик в е„ душе.

    Это  упование  подтвердилось, когда она преподнесла ему подарок, о котором
уже говорила намеками, - арабские рыцарские доспехи.

    Они  были  сделаны из великолепной вороненой стали и благодаря подвижности
многих  частей  казались  на  диво  легкими и изящными. Светлые глаза Альфонсо
заблестели. Ракель помогла ему надеть доспехи. Это было мужское дело, и королю
не нравилось, что она ему помогает. Но у него не хватило духа отстранить ее.

    Итак,   она   наряжала  его,  отпуская  шутливые  замечания,  но  с  явным
воодушевлением.  Он  стоял  перед  ней  рыцарственный,  в иссиня-черных латах,
гибкие  звенья кольчуги мягко обхватывали могучую, вздымающуюся грудь, светлые
глаза  сверкали  сквозь щели забрала. Ракель с детским восхищением захлопала в
ладоши:

    - Любимый мой, ты самое большое чудо из божьих чудес!

    Она  ходила  по  комнате,  обходила  вокруг  него,  приплясывая и нараспев
приговаривая арабские стихи:

    - О  гордые  герои!  В  руках  у вас разящий меч, и стройным вы потрясаете
копьем.   На  врагов  вы  налетаете,  как  буря,  как  ураган.  Какая  радость
воодушевлять вас песней.

    Он  слушал  е„  с  улыбкой, он был в восторге. Еще ни разу она не пела ему
воинственных  стихов.  Но  теперь  он  добился  своего. Теперь она поняла, что
значит  воин. Теперь он может заговорить о том высоком и священном, что свяжет
их навсегда.

    Не  долго  думая,  он  напрямик  спросил  ее, согласна ли она вместе с ним
слушать мессу.

    Она подняла на него взгляд. И явно не поняла. Должно быть, это одна из его
сумасбродных шуток. Она нерешительно улыбнулась. Эта улыбка рассердила его. Но
он взял себя в руки и пояснил с ребяческой серьезностью:

    - Вот  видишь  ли, любимая, если ты будешь крещена, ты не только свою душу
спасешь,  но  и  меня  избавишь  от  тяжкого греха, и тогда мы без греха и без
раскаяния останемся вместе навсегда.

    При  этом  на  лице  его  была  написана  такая простодушная вера, что это
невольно тронуло Ракель.

    Но  тут  же  до  е„  сознания дошел жестокий смысл его слов, и она ощутила
жгучую  обиду.  Значит,  он  не  довольствуется  тем,  что  она  отдала ему, с
ненасытной   воинственной   тупостью  он  хочет  отнять  у  не„  и  последнее,
непреходящее достояние, завещанное ей от предков. Разве ему мало того, что она
говорит,  ест,  купается и спит с неверным, навлекая на себя гнев божий? На е„
подвижном лице ясно отразилась вся боль и вся обида.

    Альфонсо  сделал неумелую попытку убедить ее. Но она тихо, немногословно и
решительно дала ему отпор.

    Однако  она  знала,  что он упрям в борьбе и не отстанет от нее, и хотя не
сомневалась  в стойкости своей веры, все же бросилась искать поддержки у своих
- у отца и у Мусы.

    Она  рассказала  отцу, что Альфонсо настойчиво убеждает е„ креститься. Дон
Иегуда смертельно побледнел.

    - Прошу тебя, отец, не оскорбляй меня страхом, - тихо промолвила Ракель. -
Не  ты  ли  сам учил меня, что я из рода Ибн Эзра и, значит, причастна Великой
Книге. Твои слова запали мне в душу.

    С  Мусой она говорила, не таясь. Ему она откровенно призналась, что боится
предстоящей упорной борьбы.

    Держа  е„ руку, Муса рассказал ей о пророке Магомете и его женах-еврейках.
Сперва пророк пытался добром приобщить евреев к своему откровению. Так как они
противились,  он ополчился на них с мечом и убил многих. В один из его походов
к  нему  в лагерь попала еврейская девушка по имени Зайнаб, - е„ отец и братья
были  убиты  мусульманскими  воинами.  Зайнаб  признала,  что  нет бога, кроме
Аллаха, она ластилась к пророку и льстила ему, притворялась влюбленной в него,
и  он  пленился  ею,  и  спал  с  ней, и привез е„ в свой гарем, и оказывал ей
предпочтение  перед  другими  женами.  И  Зайнаб  спросила  его, какую пищу он
предпочитает,  и  он ответил: "Грудинку молочного барашка". Тогда она зажарила
барашка  для  него  и  для  его  друзей,  и  они лакомились им; она же натерла
грудинку ядовитым соком. Один из друзей поел от не„ и умер. А сам Магомет хоть
и  выплюнул первый же кусок, но все-таки захворал. Еврейка Зайнаб сказала, что
хотела  предоставить  пророку  случай  доказать, как он любим Аллахом. Ибо над
любимцем  Аллаха  яд  не имеет силы; если же это не так, то он достоин смерти.
Одни говорят, что пророк простил ее, другие - что он предал е„ казни.

    Город  Кайбар, где обитали почти одни евреи, особенно упорно сопротивлялся
Магомету.  Большинство мужчин из этого города пало в бою; остальных же, числом
около  шестисот, пророк повелел обезглавить, после того как занял город. Среди
взятых  в  плен женщин была одна по имени Сафия; муж е„ был убит, отец казнен.
Сафия  еще  не  достигла  семнадцати лет и была так красива лицом, что Магомет
взял  е„  в  свой  гарем,  хотя е„ уже познал другой мужчина. Он любил е„ всем
сердцем, он преклонял колено, дабы ей легче было взойти на верблюда, он осыпал
е„  дарами  и  не  пресытился ею до самой своей смерти; она же пережила его на
сорок пять лет.

    Так рассказывал Муса.

    - Значит, эти женщины отреклись от истинного бога? - спросила Ракель.

    - Если  бы еврейку Зайнаб и в самом деле покорило учение Магомета, вряд ли
она  попыталась  бы  отравить его, - ответил Муса. - Что же касается Сафии, то
все  накопленные  богатства она завещала своим родственникам, которые остались
иудеями.

    - Ты  зачастую  без  должного  почтения  говоришь  о пророке. Почему же ты
остаешься мусульманином? - немного погодя спросила Ракель.

    - Я  исповедую  все  три  религии,  -  отвечал Муса, - в каждой есть зерно
истины, но в каждой есть и такое, чему разум противится верить.

    Он  подошел  к  своему  налою  и принялся чертить круги и арабески, говоря
через плечо:

    - Покуда я убежден, что вера моего народа не хуже других верований, я стал
бы мерзок самому себе, если бы покинул общину, в которой взращен.

    Говорил  он  спокойно,  не  повышая голоса, и слова его проникали Ракели в
самое сердце.

    Оставшись  один, Муса собрался поработать над своей "Историей ислама". Но,
вспомнив  сказанное  им  Ракели,  он сам удивился, что употребил такие суровые
слова, и не мог сосредоточиться на своем труде.

    Вместо этого он написал стихи:

    "Так  полон наш век мечами и воителями, звоном железа и шумом битвы, что и
речи мудреца ныне бряцают, а не шелестят чуть слышно, точно вечерний ветерок в
купах дерев".

    Дон  Родриго  избегал говорить о благодати, нисходившей на него, о минутах
экстаза  -  плодах умерщвления плоти. Он предпочитал выдавать себя за ученого,
за  исследователя.  И  не  кривил душой. Ибо при всем своем благочестии он был
одержим  тягой  к  беспощадному,  чреватому  сомнениями  мышлению. Его пленяла
чудесная  игра  ума, и для него было высокой усладой в споре с самим собой и с
другими  взвешивать  доводы  в  пользу  или против какого-нибудь положения. Из
современных  ему  богословов он больше всего чтил Абеляра. Ему не давало покоя
утверждение  ученого,  что  от  философии  великих  язычников  короче  путь  к
Евангелию, чем от Ветхого завета, и он все вновь и вновь возвращался к смелому
труду  Абеляра:  "Sic  et  non-да и нет", где приведены взаимно противоречащие
слова Священного писания; читателю же предоставлено право самому разрешать эти
противоречия.

    Дон  Родриго  знал,  что ему не страшно доходить до самых крайних пределов
этой опасной сферы. Недаром в его душе был заповедный приют, куда не проникали
сомнения дерзновенного разума; там искал он прибежища от всяких соблазнов.

    Это   затаенное   убеждение   в  несокрушимости  его  веры  позволяло  ему
по-прежнему  захаживать  в  кастильо  Ибн  Эзра и вступать в дружеские споры с
еретиком Мусой.

    Муса  тоже  знал,  что  с  каноником  можно  без  страха  обсуждать  самые
щекотливые   вопросы,   и  он  не  стеснялся  говорить  с  ним  даже  о  таких
обстоятельствах, как любовная связь короля.

    - Наш  друг  Иегуда  надеялся, - заметил он, - что сдержанность и ласковый
обычай Ракели смирят необузданную воинственность дона Альфонсо. А вместо этого
она  явно  очарована  его  ратной доблестью. Боюсь, что жизнь в Галиане скорее
превратит нашу Ракель в поборницу рыцарства, чем короля - в миротворца.

    - Трудно  требовать,  чтобы  в самый разгар крестового похода дон Альфонсо
тяготел к славословиям мира, - возразил Родриго.

    Уютно  усевшись  в уголке и слегка нагибаясь вперед, Муса как бы размышлял
вслух:

    - Уж  эти  мне  крестовые  походы!  Хоть  убей, а не укладывается у меня в
голове,  как  вы  можете  называть  своего  Спасителя князем мира и его именем
истово и благочестиво разжигать войну.

    - А  кто,  как  не  вы,  принес  в  мир  священную  войну,  мой  дорогой и
высокочтимый   Муса?   -  кротко  спросил  каноник.  -  Ведь  именно  Магомету
принадлежит учение о джихаде. Наша bellum sacrum [Священная война (лат.)] была
провозглашена в защиту от вашего джихада.

    - Однако же пророк предписывает вести войну лишь тем, кто уверен в победе,
- задумчиво промолвил Муса.

    Он  заметил,  что  этот  довод  огорчил  его  гостя,  и  деликатно перевел
разговор.

    - Судьба отыскивает удивительные лазейки, чтобы избавить наш полуостров от
войны,  -  заметил  он.  - Все мы опасались, что безрассудная любовная страсть
короля,  нашего  государя,  приведет к беде. А она обернулась благом. Ибо пока
наша  Ракель  будет удерживать короля, вряд ли он пойдет войной на халифа. Как
же  самовластна,  как  по-детски прихотлива та сила, которую я зову кадаром, а
ты, достойнейший друг мой, именуешь провидением!

    В ответ на этот прямой вызов каноник одернул кощунствующего старца:

    - Если ты бранишь божество за слепоту и бессмысленное своенравие, скажи на
милость, зачем же ты стремишься к познанию? Какая польза от всякого знания?

    - Великая  польза,  -  с  готовностью  отозвался  Муса, - ибо оно помогает
увидеть  двусмысленность  происходящего  и его внутреннюю противоречивость. Но
мне-то  дорого познание само по себе. Не отрекайся, досточтимый друг, тебе оно
тоже дает радость.

    Правда,  после  таких  бесед дон Родриго корил себя за то, что ему приятно
общение со старым безбожником, и давал себе слово прекратить или, уж во всяком
случае, ограничить посещения кастильо Ибн Эзра.

    Но  тут  канонику  было дано указание свыше. Король, поняв, что одному ему
никак  не  растопить  лед  неверия,  сковавший  сердце  Ракели,  обратился  за
поддержкой к дону Родриго. Не мог же он отклонить такую благочестивую просьбу,
а значит, не мог и прекратить посещения дома Ибн Эзра.

    И  вот  в  полукруглой  галерее снова, как прежде, собрались Муса, Ракель,
каноник,  а  также  молодой  дон  Вениамин.  Родриго привел его с собой, чтобы
скрыть главную свою цель - обращение Ракели.

    Дону  Вениамину  нелегко было держаться непринужденно с доньей Ракель. Все
эти  недели  он  неотступно  думал  о  выпавшем  на  е„ долю трудном и опасном
счастье.  Лишь  после е„ переселения в Галиану он понял, как она ему дорога, и
вожделение, смешанное с горькой покорностью, придавало новую окраску и глубину
его дружбе.

    Он  думал,  что  найдет  большую  перемену  в девушке. Но перед ним сидела
прежняя Ракель. Молодой человек был и разочарован и обрадован и при всех своих
ученых навыках