лжен
следовать  намеченному им плану, он же трудился ради мира. В ближайшие годы не
думай о своих рыцарях и баронах, которые только разоряют страну, думай о своих
ремесленниках  и  хлебопашцах, думай о своих городах. И льготы давай им, давай
им фуэрос, чтобы они могли противостоять твоим грандам.

    Дон Альфонсо слушал с внутренним протестом, но со вниманием. Что поделаешь
-  ему  раз  и навсегда ближе мир рыцарства. У короля своя правда, а у старого
еврея-банкира  -  своя.  Философия  его, Альфонсо, изложена в песнях Бертрана.
Однако  этот  Эфраим,  надо  полагать,  прав, и если он, Альфонсо, хочет через
двенадцать  лет  начать победоносную войну, ему надо пока что ублажить низших.
Надо  дать  горожанину  и  землепашцу, словом виллану, место у себя в совете и
взыскивать  с  рыцаря всякий раз, как тот изобьет своего крестьянина или силой
отберет  у горожанина мошну. Какой это будет затхлый, скучный мирок, над какой
жалкой Кастилией придется ему царствовать.

    Тем  временем  дон  Эфраим  перешел  к плачевному хозяйственному положению
страны.  Разработка  копей в полном упадке, суконные мануфактуры, процветавшие
стараниями  дона  Иегуды,  разрушены или приведены в негодность, стада угнаны,
овцеводство,  бывшее до войны одним из важнейших источников дохода, совершенно
запущено.  Кастильский мараведи обесценен; за один арагонский мараведи требуют
шесть кастильских. Чтобы спасти земледелие и ремесла от окончательной разрухи,
нужно  ослабить  поборы  и  даровать  много  новых  льгот.  Эфраим  пустился в
подробности.  Точно  указал,  какие  налоги  и пошлины надо снизить, а какие и
вовсе упразднить. Приводил цифры, бесконечные цифры.

    Когда  дон  Иегуда  начинал  подобные  разговоры,  ему  удавалось  хоть на
короткий  срок  увлечь Альфонсо; но затем в короле закипала досада против этой
скучной канители, недостойной его сана, и случалось, он грубо прерывал беседу.
Теперь  же,  хотя  Эфраим отнюдь не обладал блестящим красноречием Иегуды, дон
Альфонсо  все  внимательнее  вникал  в  нескончаемые цифры, вытекавшие одна из
другой,  -  уж  очень  четко  и  убедительно  умел  считать этот старый еврей.
Альфонсо  не  хотел  признаться самому себе, что ему это даже нравится. Раз уж
наступают такие безотрадные времена, не к чему закрывать на них глаза, а лучше
как-нибудь  приспособиться  к  ним.  И  до  него такой же удел выпадал другим,
великим  и  могучим монархам, например, королю Генриху, а ему, Альфонсо, уже и
так дорого обошлась его слепота.

    - Счастье  еще,  что ты, государь, в свое время разрешил Иегуде поселить в
твоем  королевстве шесть тысяч франкских беженцев, - рассуждал Эфраим, - среди
них  найдутся  толковые  люди,  которыми  ты  сможешь заменить многих мастеров
своего  дела,  павших в бою или сгинувших иным путем. Надо отдать должное дону
Иегуде - да будет благословенна память праведника, - он-то...

    Тут король прервал Эфраима.

    - Я  уже  однажды  предлагал  тебе  ведать  моей  казной, - начал он. - Ты
отказался.  Должно  быть,  ты поступил разумно; в ту пору там и ведать-то было
почти  нечем  и  со  мной  моим советникам приходилось несладко. Казны теперь,
пожалуй,  еще  меньше,  зато я успел поумнеть, что ты, надо полагать, заметил.
Второй  раз  прошу  тебя:  будь  моим  альхакимом или - еще лучше - альхакимом
майор.

    Эфраим  ожидал  и  боялся  этого  приглашения и восставал против него всей
душой.  Государственные должности всегда отпугивали его, а теперь он был стар,
ему  хотелось  провести остаток дней у домашнего очага, на попечении близких и
спокойно  уйти  из  жизни.  В  нем  поднялась вся его обида и ненависть к дону
Альфонсо.  Из  бессмысленной  рыцарской удали этот человек погнал на смерть те
три  тысячи  воинов,  которых предоставил? ему альхама. У своего верного слуги
Ибн Эзры он отнял и дочь и сына и самого его не выручил из беды. А теперь этот
человек  хочет  впрячь  в  свой  воз  его, Эфраима, чтобы он помог ему осилить
лежащий впереди крутой и тяжкий путь.

    - Ты оказываешь мне высокую честь, - ответил он. - Но переговоры в Севилье
были  очень  утомительны. А теперь меня ждут дела альхамы. Я очень стар, уволь
меня от этого, государь.

    По-мальчишески капризно Альфонсо возразил:

    - А  я хочу, чтобы у меня альхакимом был еврей. Это было сказано нескладно
и  даже нелепо, но в этом прозвучала сердечность прежнего Альфонсо. Эфраим как
бы  заглянул  ему  в душу. Он понял, что этот человек хочет искупить свою вину
перед покойным эскривано и, переломив себя, пойти намеченным Иегудой путем. Но
он  немного  робеет и ищет, на кого бы вновь опереться. Если Эфраим примет эту
должность  и  будет продолжать то, что начал Иегуда, он заведомо сократит себе
жизнь.  Но  он  увидел  перед  собой блестящие, настойчивые, насмешливые глаза
Иегуды, услышал его гибкий, благозвучный голос, вспомнил их последнюю встречу.
Кто-то  ведь  должен  взять  протянутую  этим  христианским  королем  жесткую,
неопрятную  руку  и с тяжким трудом тащить его дальше по узкой и суровой тропе
мира.

    Эфраима  знобило,  несмотря  на  теплые  одежды, и он в самом деле казался
очень дряхлым и хилым. С усилием выдавливая из себя каждое слово, он сказал:

    - Раз  ты  приказываешь,  государь,  я  попытаюсь наладить хозяйство твоей
страны.

    - Благодарю  тебя,  -  ответил  Альфонсо  и  добавил,  запинаясь: - Мне бы
хотелось  еще  кое-что  обсудить  с  тобой,  дон  Эфраим бар Абба. Я не всегда
выказывал  моему  покойному  эскривано такую благодарность, как следовало бы и
какой  награждал  мой  дед  своего  Ибн Эзру. Меня мучает, что и похоронили-то
усопших  наскоро, точно бедняков. Я не раз подумывал устроить им погребение на
свой  лад, сообразно их высокому званию. Но по зрелом размышлении я решил, что
лучше  будет  вам,  по  вашим  обычаям  и с вашими почестями, похоронить моего
покойного  эскривано,  а  также донью Ракель, его дочь, которая была мне очень
близка. Душой оба они оставались с вами, с вами до самого конца, и я буду тебе
признателен,  если ты устроишь им такое погребение, какое бы они сами пожелали
себе.

    - Ты  предвосхитил  мою  просьбу,  государь,  -  ответил  дон  Эфраим, - я
позабочусь  обо  всем.  Но окажи мне милость, позволь подождать с погребением,
пока о н„м не будут оповещены все те, кому захочется воздать последние почести
дону Иегуде Ибн Эзра.

    Вскоре после заключения мира донья Беренгела родила мальчика. Этот будущий
король  Арагона  и  Кастилии  получил  при  крещении имя Фернан. Крестины были
отпразднованы  с  большой  пышностью.  Для  участия  в  празднестве в Сарагосу
съехались все пять христианских монархов полуострова.

    За  пиршественным  столом  Альфонсо  и Леонор сидели рядом, на возвышении.
Донья  Леонор  была  по-прежнему  хороша  собой,  благосклонна и надменна, как
подобает   знатной  даме,  и,  следуя  куртуазным  правилам,  они  с  супругом
обменялись множеством учтивых слов.

    В  этот  день  Альфонсо  с  полным правом мог чувствовать себя владыкой из
владык,  да  он и был преисполнен сознанием своих заслуг и своего достоинства.
Всего  год  назад  страна  была  завоевана  врагом,  а  сам он осажд„н в своей
столице.  Как  жестоко  страдал  он  в  ту  пору  от  стыда, вспоминая Ричарда
Английского.  Тот  на  деле  показал себя miles christianus, грозой мусульман,
Мелек  Риком.  Он  штурмом  взял  неприступную  твердыню Акку и в открытом бою
одержал  блистательную  победу  над  войском  султана  Саладина.  И как же все
переменилось  сейчас!  Огромные потери крестового воинства оказались почти что
напрасными, после заключения незавидного перемирия святой град остался в руках
неверных,  а  сам  Ричард  рассорился  со  своими  союзниками,  был  заточен в
австрийскую  темницу  и,  беспомощный, томился там. Он же, Альфонсо, восседает
здесь и снова, как прежде, считается могущественнейшим королем на полуострове.
А  его внук, которого сегодня приняли от купели, этот крепенький малыш Фернан,
почти  наверняка  объединит Арагон и Кастилию и, быть может, по примеру своего
прадеда Альфонсо Седьмого, возложит на себя императорский венец.

    Но  посреди этого блеска и процветания Альфонсо только сильнее ощущал, как
все  выжжено  у  него в душе. Он смотрел на донью Леонор и видел е„ внутреннее
опустошение.  Он  смотрел  на  свою  дочь Беренгелу и в е„ глазах, материнских
больших зеленых глазах, видел необузданную гордыню, жажду все большей власти и
почета.  Он  не  сомневался, что она укоряет своего мужа в слабости за то, что
после поражения Альфонсо тот не присвоил себе главенство на полуострове. Он не
сомневался,  что  вся  е„  жизнь,  все  помыслы  отныне  отданы сыну, будущему
императору  Фернану,  а  что  к нему, к отцу, у не„ в сердце нет ничего, кроме
неприязни  и  пренебрежительного равнодушия. Он стоит поперек дороги е„ сыну и
е„ властолюбию, он ради утех сладострастия забыл свой королевский долг, он уже
однажды  чуть  не  погубил  государство,  принадлежащее ей и е„ сыну, и, может
быть, окончательно загубит его, прежде чем е„ сынок Фернан успеет возложить на
себя императорский венец.

    Пажи,  подносившие  королю  кушанья, вина, утиральник, растерянно стояли и
ждали.  Он не замечал их. Ему вдруг стало ясно, как он обездолен посреди своих
пяти миллионов кастильцев со всем их поклонением. Бесконечно одинокий, смотрел
он невидящим взором в пустынный мир.

    Дон  Родриго  с  грустью  заметил,  что  за своей благосклонно-царственной
маской  Альфонсо  застыл  в  глубоком  и гордом раздумий. Каноник был исполнен
горячей   жалости  и  вместе  с  тем  одержим  фанатической  любознательностью
летописца  и  с  рвением ученого наблюдал за Альфонсо. Верно, что дон Альфонсо
memoria  tenax  intellectu  capax,  vultu vivax. Он прочно хранит в памяти все
события, он схватывает их своим острым умом, запоминает их, и они отражаются у
него  на  лице.  Да,  на  челе  дона Альфонсо запечатлелось все им пережитое -
буйные  страсти,  трудные,  стремительные  победы, горькие поражения, борьба с
собой  и  познание.  Глубоко залегли на лбу морщины, и складки прорезали щеки.
Лицо  стало летописью его жизни. Уже сейчас сквозь облик сорокалетнего мужчины
проглядывают черты старца, каким он будет со временем.

    На  севере  королевства,  близ наваррской границы, во владениях баронов де
Аро  жил  отшельник,  налагавший  на себя тягчайшие епитимьи. Жил он в пещере,
высоко  на  обрывистой круче Сиерры-де-Нейла. Только чудом мог он существовать
там.  Ибо он был слеп и не иначе как милость провидения хранила его, не давала
ему  оступиться над пропастями и оберегала от диких зверей. Молва гласила, что
волки ползали перед ним и лизали ему руки.

    Кающиеся  грешники  взбирались  к  нему  наверх  с  приношениями, могущими
удовлетворить  его  скудные  потребности. Они просили, чтобы он наложил на них
руки;  ибо  от  рук  его  исходила  благодать.  По одному прикосновению к челу
грешника мог он сказать, полностью ли отмолил тот свои грехи или нет. Слава об
отшельнике и творимых им чудесах распространилась по всему полуострову.

    А был этот пустынник тем самым Диего, которого Альфонсо перед первой своей
победоносной битвой при Аларкосе велел ослепить за то, что он заснул на часах.

    Сеньоры  же  Диего, бароны де Аро, были строптивыми вассалами, непокорными
королю. Они объявили, что вследствие беспутства и нечестия последних лет город
Толедо  погряз  в  грехах,  а  потому  нужно,  чтобы  Диего  отправился туда -
посещение праведника пробудит совесть толедцев. Про себя де Аро надеялись, что
пребывание Диего в столице причинит неприятности королю.

    Жители   Толедо   толпами   сбегались  взглянуть  на  божьего  человека  и
поклониться ему и все громче подымали голос, требуя, чтобы и король извлек для
себя пользу из присутствия чудотворца.

    Раньше,  когда  сияющий  дон  Альфонсо  ехал рядом с носилками, где сидела
Фермоза,   они  радовались  его  недозволенной  радостью,  от  которой  теплее
становилось на сердце, и приветствовали его, и тот день, когда они встречались
с ним, бывал для них праздничным днем.

    Теперь  же  они испытывали благоговейную жалость, робость и затаенный ужас
при  виде  человека,  которого  отметило и покарало провидение. Они желали ему
полностью  очиститься  от  греха  и считали, что праведник сумеет помочь ему в
этом.

    Родриго  видел  в суете, поднятой вокруг Диего, одно только непотребство и
суеверие  и  чуял  злой  умысел баронов де Аро, а потому посоветовал королю не
обращать внимания на Диего.

    Да  и  самому  Альфонсо  отшельник был в тягость. Его жег запоздалый стыд,
когда  он  думал,  с  каким  самохвальством  рассказывал  Ракели об ослеплении
нерадивого часового и о сочиненном им, Альфонсо, по этому случаю изречении. Он
вспоминал, каким замкнутым сделалось вдруг лицо Ракели, и знал теперь почему.

    Но  он  заметил, что люди с ужасом смотрят на него, и понимал их, понимал,
для  чего  они  хотят  его встречи с чудотворцем. И, кроме того, его разбирало
любопытство поглядеть, каким стал этот пресловутый Диего. Неужто он, Альфонсо,
невольно превратил его в святого?

    Когда  он  увидел  слепца,  ему  ясно  представился  прежний Диего. То был
грубоватый  малый,  напористый,  самодовольный,  немного похожий на Гутьере де
Кастро;  неужели  же  перед  ним действительно тот Диего, которого он приказал
ослепить?  Дону  Альфонсо было не по себе, он пожалел, что позвал слепца, и не
знал, что ему сказать. Тот молчал тоже.

    Наконец король, сам не вполне сознавая, что говорит, неуклюже пошутил:

    - Как  видно,  истина,  которую  я  в  тебя  вколотил так крепко, пошла на
пользу.

    - Кто это - я? - спросил Диего.

    Досадливое  изумление  короля  все возрастало. Неужто слепцу не сказали, к
кому его ведут? А он даже и не спросил?

    - Я - король, - ответил Альфонсо.

    - Я не узнал твоего голоса, - не удивившись и не смущаясь, ответил слепец,
- и не чую ничего такого, что мог бы в тебе узнать.

    - Я поступил с тобой несправедливо, Диего? - спросил король.

    - Бог  повелел тебе сделать то, что ты сделал, - спокойно сказал слепец. -
Но  и  сон, одолевший меня тогда, был ниспослан богом. Аларкос послужил местом
сурового  испытания  для  тебя  не  менее,  чем для меня. Тогдашняя победа под
Аларкосом  ввела тебя в соблазн дерзновенно отважиться на второе сражение. Для
меня  горе  обернулось  благословением.  Я  обрел мир. - И без видимой связи с
предыдущим добавил: - Я слышал, Аларкос больше не существует.

    Альфонсо  подумал  было  сперва,  что слепец, прикрываясь своей святостью,
хочет  посмеяться  над ним, но слова эти были сказаны удивительно бесстрастно,
словно  их  произнес  кто-то третий, взиравший на обоих с недосягаемой высоты,
они не имели целью уязвить Альфонсо.

    - Я  молил  бога,  -  сказал  Диего,  -  чтобы и тебе, государь, несчастье
оказалось  во  благо. Дай посмотреть на тебя, - потребовал он и протянул руки.
Альфонсо понял, чего он хочет, подошел ближе, и слепец ощупал его лицо. Королю
было  неприятно  чувствовать  костлявые пальцы у себя на лбу и на щеках. Все в
этом   человеке   отталкивало   его:  наружность,  речь,  запах.  Он  поистине
добровольно  подвергал  себя  испытанию.  А  что,  если  это  попросту фигляр,
ярмарочный фокусник?

    - Утешься,  -  сказал  Диего.  - Господь даровал тебе силу смиренно ждать.
Quien  no cae, se no llevanta - кто не падает, тот не может подняться. Сколько
бы тебе ни пришлось ждать, у тебя на это достанет сил.

    Альфонсо проводил слепца до порога и сдал на руки тем, кто его привел.

    Наконец  настал  день,  когда единоверцы вырыли тела Иегуды Ибн Эзра и его
дочери, чтобы перевезти на кладбище в иудерии.

    Это был теплый и пасмурный день ранней осени; скалу, на которой расположен
Толедо, окутывала густая, зеленовато-серая мгла.

    Иегуду и Ракель обернули в белые саваны. Положили, как предписывал обычай,
в  простые  дощатые  гробы,  а  внутрь насыпали горстку тучной, черной, рыхлой
земли,  земли  Сиона.  На  Сионской  земле  покоилась  теперь  голова  Иегуды,
радевшего о возвеличении своего народа, и голова Ракели, мечтавшей о мессии.

    Еврейские  общины  со  всей  Испании прислали своих представителей, многие
прибыли из Прованса и из Франции, а некоторые даже из Германии.

    Восемь почтеннейших мужей толедской альхамы подняли гробы на плечи и между
деревьями  и цветами, но усыпанным гравием дорожкам Галианы понесли к воротам.
Там, где входящих приветствовала надпись "алафиа", ждали другие, чтобы сменить
их.  А  эти,  пронеся гробы короткое расстояние, передали их стоящим наготове;
ибо не было числа тем, кто домогался чести донести усопших до могилы.

    Так, с плеча на плечо, подвигались гробы по знойной дороге к Алькантаре, к
мосту, переброшенному через Тахо.

    И  молодой  дон  Вениамин  нес короткое расстояние один из гробов, второй,
гроб  доньи  Ракель.  Ноша  была л„гкая, но молодой человек еле волочил ноги -
тяжким, гнетущим бременем придавило его горе.

    Он пытался думами облегчить гнет. Думал о том, что те шесть тысяч беглецов
из  Франции,  которых  Иегуда,  наперекор  неистовому сопротивлению, впустил в
страну,  из докучливых пришельцев превратились в желанных сограждан. Все вышло
не  так,  как  ожидал  он,  Вениамин,  а  гораздо лучше. Не веря своим глазам,
смотрел  он,  как  отправился посланцем в Севилью его дядя Эфраим, как добился
мира,  а  теперь всячески старался закрепить этот мир. Дело Иегуды не погибло,
оно  идет  дальше.  И  король  не только терпит это, он этому способствует. Но
сколько  смертей  и  горя  потребовалось для того, чтобы вразумить строптивого
рыцаря. И надолго ли?

    Нельзя,  чтобы  личная  неприязнь  к  королю толкала его на несправедливое
суждение.  Король  и в самом деле изменился. Ракель добилась своего. Все вышло
так, как в е„ любимой сказке. Волшебник вдохнул жизнь в ком глины, но заплатил
за это собственной жизнью.

    Медленно  шагал  дон  Вениамин с легкой ношей, с телом Ракели на плече, и,
углубившись в свои думы, сбивался с шага, мешая и другим нести гроб.

    Шесть  тысяч поселенцев могут теперь жить полезной жизнью. Это ничтожно по
сравнению  с бесполезной смертью тысяч и тысяч, погибших в войнах за последние
десятилетия.  И  все достигнутое ничтожно: крупица мира, привезенная Эфраимом,
крупица  разума,  зародившаяся  в  короле.  Это лишь крошечная искорка света в
непроглядном  мраке.  Но  эта  искорка нового света светит, и если на него, на
Вениамина,  нападет страх, искорка своим светом разгонит страх. Тут ему и тем,
кто  шел  вместе  с  ним, приспело время передать гроб другим, ожидавшим своей
очереди.  Теперь,  когда он освободился от ноши и не должен был равнять шаг по
другим,  ноги  его  совсем  отяжелели.  Но  он  собрался с силами, выпрямился,
продолжал думать. Горькую, упорную, неотвязную думу: нам дано двигать дело, но
завершить его нам не дано.

    Погребальное  шествие  достигло  границы  города- моста через Тахо. Широко
распахнулись огромные ворота, дабы впустить усопших.

    Дон Альфонсо приказал, чтобы его министру, которого так плохо отблагодарил
Толедо,  были оказаны самые высокие почести. Жители Толедо охотно повиновались
приказу. На всех домах висели черные полотнища. Тесными и темными рядами стоял
народ  вдоль  обычно столь пестрых улиц; вместо громкого гомона - приглушенный
скорбный  гул.  По  всему пути были выстроены королевские солдаты, и знамена с
кастильским  гербом  склонялись,  когда  мимо  проносили  гробы. Люди обнажали
головы,  многие  падали  на колени, женщины и девушки громко оплакивали судьбу
Фермозы.

    Гробы несли крутыми улицами вверх, к внутреннему городу, и путь выбрали не
самый  короткий,  шествие  завернуло и на Базарную площадь, на Сокодовер, дабы
как можно больше народу могло поклониться усопшим.

    У  самого  верхнего  окн