ь Товий
превращает жизнь в сплошное покаяние. Он и его приверженцы мерят не той мерой,
что мы. Думаю, наши франкские братья не уживутся с нами, а мы - с ними.

    Но  дон  Эфраим  не  сказал  того,  что  ему очень хотелось напомнить дону
Иегуде, мешумаду и вероотступнику: рабби Товий в самых жестоких словах осуждал
ему  подобных,  тех,  кто отпал от веры. Он не миловал даже анусимов, тех, кто
крестился  под  угрозой смерти, хотя бы потом они и вернулись в иудейство. Дон
Иегуда,  добровольно, а не страха ради так долго служивший чужому богу, должен
был  бы  знать, что в глазах рабби Товия и его присных он, Иегуда, в наказание
за  это  подлежит отлучению, чтобы душа его погибла вместе с телом. Неужели он
собирается навязать альхаме и себе самому людей, которые так о н„м думают?

    - Конечно,   это  человек  святой  жизни,  не  такой,  как  мы,  -  сказал
непостижимый  для  дона  Эфраима Иегуда. - Люди, подобные дам, чужды его душе,
люди,  подобные мне, воэможно, даже претят ему и его последователям. Но ведь и
те  гонимые  наши  братья,  которых в свое время мой дядя, дон Иегуда Ибн Эзра
га-наси,  князь,  приютил  здесь,  очень  отличались от здешних, и было совсем
неизвестно,  приживутся ли они в Кастилии. Они прижились. Они благоденствуют и
процветают.  Я  думаю,  если  мы  очень  постараемся,  мы  свыкнемся  с нашими
франкскими братьями.

    Дон Эфраим, казавшийся таким тщедушным в своей широкой одежде, был глубоко
озабочен, он подсчитывал, соображал.

    - Я  был  горд, что мы можем выбросить 10000 золотых мараведи на франкских
изгнанников.  Если мы приютим их здесь, в стране, где они не смогут заработать
себе на пропитание, нам придется на многие годы, может быть навсегда, взять на
себя  заботу  о  них.  Десяти  тысяч золотых мараведи надолго не хватит. Нам и
дальше  придется выплачивать саладинову десятину. Не забудь также и капитал на
выкуп  пленников.  Он очень истощился, а ведь сейчас к нему придется прибегать
чаще,  чем  когда-либо.  Священная  война  - удобный предлог для сынов Эдома и
сынов  Агари  повсюду  ввергать  в  темницы  евреев и вымогать высокие выкупы.
Писание заповедует освобождать заключенных. Мне кажется, в первую очередь надо
следовать  этой  заповеди.  Приютить  тысячи франкских бедняков кажется мне не
столь важным. Это, конечно, было бы проявление великого милосердия, но, прости
меня  за  откровенность, это было бы необдуманно и безответственно. Дон Иегуда
как будто не обиделся.

    - Я  не  начитан в Писании, - ответил он, - но в ухо и в сердце мне запало
веление нашего учителя Моисея:

    "Если  же будет у тебя нищий кто-либо из братьев твоих, возьми его и пусть
живет  с тобой". Впрочем, я думаю, мы можем себе позволить исполнить одну свою
обязанность и не пренебречь другой. Доколе мне будет удаваться отвращать войну
от  кастильской  земли,  -  и  голос  его  звучал  надменно, хотя он и говорил
приветливо,  -  дотоле у толедской альхамы будут такие богатые прибыли, что ей
не  придется  брать  из  выкупных  денег  для  того,  чтобы  дать  кров и пищу
нескольким тысячам франкских евреев.

    Страх  все  сильнее  сжимал  сердце  дона  Эфраима.  Этот  человек в своей
заносчивости не хочет понять, как опасна его затея, а может быть, он и в самом
деле  не  понимает. Эфраим не мог дольше сдерживаться, он должен был высказать
свою глубоко затаенную в сердце боязнь.

    - Подумал ты, брат мой и господин дон Иегуда, - сказал он, - какое сильное
оружие  ты  даешь в руки архиепископу? Он подымет все силы ада, но не допустит
твоих франкских евреев в нашу страну. Он обратится к погрязшему в грехе королю
Франции.  Он обратится к папе. Он будет проповедовать в церквах и натравливать
на  нас  народ  за  то,  что в разгар священной войны мы привлекаем в Кастилию
толпы  неверных  и  нищих. Ты взыскан милостью короля, нашего государя. Но дон
Альфонсо склоняет свой слух и к архиепископу, а время, священная война, сейчас
за  него,  не  за  нас.  Ты,  дон  Иегуда,  защитил  от врага наши вольности и
привилегии,  и это останется твоей вечной заслугой. Но удастся ли тебе сделать
это еще раз?

    Слова  Эфраима  попали  в  цель,  и  перед  доном Иегудой опять встали все
трудности  задуманного.  А  что,  если  он  переоценил  свои силы? Но он скрыл
возникшее  сомнение,  он,  как  и ожидал дон Эфраим, принял высокомерный вид и
сухо сказал:

    - Я вижу, мое предложение тебе не нравится. Давай договоримся. Ты соберешь
свои  десять  тысяч  золотых  мараведи. Я добьюсь, чтобы король допустил к нам
гонимых  евреев  и  даровал  им  необходимые  права и привилегии. Я сделаю это
втихомолку,  без  поддержки  со стороны альхамы, без просительных молебствий в
синагогах,  без  воплей  и  стонов,  без  торжественных  делегаций  к  королю.
Предоставь  всю  заботу  мне,  и  только  мне. - Иегуда видел, как огорчен его
гость, этого он не хотел. Он ласково прибавил: - Но если мне это удастся, если
король  согласится,  тогда  и  ты  не  противься,  обещай  мне  это, в душе не
противься  и  помоги  мне всей силой дарованного тебе от бога разума выполнить
задуманное. - И он протянул дону Эфраиму руку.

    Дон  Эфраим,  увлеченный против собственной воли, но все еще колеблющийся,
взял его руку и сказал:

    - Да будет так.

    А  король  меж  тем, живя в Бургосе, в атмосфере, окружавшей донью Леонор,
позабыл  о  Толедо  и  обо  всем,  что  с ним связано. Он наслаждался покоем и
уверенностью,  которые  царили  в  его  бургосском  замке.  У  него  был сын и
наследник. Он был глубоко удовлетворен.

    Но  после  того,  как  он  несколько недель и даже месяцев провел вдали от
столицы, его советники наконец настояли, чтобы он возвратился в Толедо.

    И  не  успел  он  покинуть  стены  Бургоса, как его опять охватило прежнее
беспокойство,  он мучительно ощутил лежащее на нем проклятие: вечно надо ждать
и  ждать,  ему  не  будет  дано расширить пределы своего королевства. Шестой и
седьмой  Альфонсо  носили  императорскую  корону,  их великие деяния воспевали
певцы; о том, что свершил он, лепетали два-три жалких романса.

    Когда  он увидел скалу, на которой расположен Толедо, им овладело яростное
нетерпение,  и  в  первый  же  день  он  призвал своего эскривано, человека, у
которого  ему  приходилось выторговывать право выполнить свой рыцарский долг и
начать войну.

    Иегуда  тоже с нетерпением ожидал возвращения короля. Он хотел, как только
представится  возможность,  доложить  ему  свой смелый план и добиться эдикта,
разрешающего  франкским  евреям доступ в Кастилию. Он придумал хорошие доводы.
Вся  страна охвачена оживленной деятельностью, бурно растет, нужны новые руки,
нужно,  как  и  во  времена шестого и седьмого Альфонсо, призвать новых людей,
переселенцев.

    И  вот  наконец  он  стоял перед королем и докладывал. Он мог рассказать о
новых  больших  успехах,  об  отрадно высоких поступлениях в казну, о еще трех
городах,  отторгнутых  от  упорствующих  грандов  и  подчиненных  теперь  дону
Альфонсо.  По  всей  стране  возникают  новые, многообещающие предприятия, и в
самом  Толедо и в его ближайших окрестностях. И стеклянный завод, и кожевенное
производство,  и гончарное, и бумажная мануфактура, не говоря уже о расширении
монетного двора и королевского коннозаводства.

    Иегуда докладывал в кратких словах, а сам меж тем обдумывал, обратиться ли
ему  уже  сейчас к королю со своей великой просьбой. Но дон Альфонсо молчал, и
по лицу его ни о чем нельзя было догадаться.

    Иегуда продолжал говорить. Почтительно осведомился, заметил ли государь на
своем  обратном  пути огромные стада в окрестностях Авилы; теперь скотоводство
упорядочено  и  пастбища  используются  разумно. Нашлось ли у дона Альфонсо на
обратном  пути  время,  чтобы  осмотреть  новые  посадки  тутовых деревьев для
шелкопрядилен?

    Наконец  король  разверз  уста.  Да,  сказал  он, он видел посадки тутовых
деревьев,  и стада тоже, и еще многое, что свидетельствует о рачительности его
эскривано.

    - Ну,  и  не  докучай  мне  дольше  всем  этим,  - сказал он угрюмо, сразу
переходя  к  другому. - Твои заслуги узнаны и признаны. Меня сейчас интересует
только  одно: когда же наконец мне можно будет смыть с себя позор и вступить в
священную войну?

    Иегуда не ожидал, что милость короля так скоро опять обернется неприязнью.
С  горечью  и  тревогой  увидел  он, что разговор о переселении гонимых евреев
приходится отложить. Но он не мог не возразить королю на его неразумный упрек.

    - Время,  когда  ты  сможешь  вступить  в  войну, государь, - сказал он, -
зависит  не  только  от финансов твоей страны. Они в порядке. - И он вызывающе
заявил: - Пусть другие испанские государи, а главное Арагон, согласятся вместе
с  тобой  выставить  против халифа войско, объединенное под одним началом, ты,
государь,  сможешь  внести значительно большую долю, чем с тебя причитается. И
если понадобится - завтра же. В этом можешь быть уверен.

    Альфонсо  наморщил  лоб.  Вечно этот дерзкий, насмешливый еврей кормит его
всякими "если". Он ничего не ответил, принялся шагать из угла в угол.

    Затем неожиданно бросил через плечо:

    - Скажи,  как  обстоят  дела  с  Галианой?  Перестройка  должна быть скоро
закончена?

    - Она  закончена,  -  с гордостью ответил Иегуда, - и просто диву даешься,
что  сделал  из  этого  ветхого  дом  а  мой Ибн Омар. Если тебе будет угодно,
государь, то дней через десять, самое позднее через три недели, ты сможешь там
жить.

    - Может  быть, мне и будет угодно, - не задумываясь, сказал Альфонсо. - Во
всяком  случае,  я  хочу  поглядеть, что вы сделали. В четверг погляжу, а то и
раньше.  Я  дам  тебе  знать. И ты тоже поедешь и будешь мне все показывать. И
донью Ракель возьми с собой, - закончил он, словно невзначай.

    Иегуда  был  потрясен  до  глубины души. На него напал страх, как и тогда,
после необычного приглашения дона Альфонсо.

    - Как повелишь, государь, - сказал он.

    В условленный час Иегуда и Ракель ждали короля у ворот Уэрты-дель-Рей. Дон
Альфонсо  был  точен.  Он  отвесил  глубокий официальный поклон донье Ракель и
приветливо поздоровался со своим эскривано.

    - Ну,  показывай,  что  вы  сделали,  -  сказал  он  с несколько нарочитой
веселостью.

    Они  медленно  пошли  по  саду.  Грядок с овощами уже не было, на их месте
красовались   декоративные  растения,  деревья,  со  вкусом  разбитые  рощицы.
Небольшой  лесок был оставлен в прежнем виде. От сонного пруда отвели канал, и
теперь  к  Тахо струился ручей, через который во многих местах были перекинуты
мостики.  В  саду  росли апельсинные деревья, а также неизвестные до сих пор в
христианских   странах   искусно  выращенные  деревья  с  необычайно  крупными
лимонами.  Не  без  гордости  указал  Иегуда  королю  на эти плоды: мусульмане
называли их "адамовыми плодами", ибо ради того, чтобы отведать от этих плодов,
Адам преступил заповедь Господню.

    По  широкой,  усыпанной гравием дорожке направились они к замку. И здесь с
ворот  глядела  арабская  надпись:  "Алафиа  -  мир  входящему". Они осмотрели
помещение  внутри. Вдоль стен тянулись диваны, с небольших галереек спускались
гобелены,  красивые  ковры  устилали  пол, повсюду струилась вода, обеспечивая
прохладу. Мозаичные потолки и фризы еще не были закончены.

    - Мы  не  решились  без  твоих указаний выбрать стихи и изречения. Мы ждем
твоих распоряжений, государь.

    Дон  Альфонсо отвечал односложно, хотя замок явно произвел на него большое
впечатление.  Обычно  его  мало  занимало,  как  выглядит внутри та или другая
крепость,  тот  или  другой  дом.  На  этот  раз  он смотрел более понимающими
глазами.  Еврейка  была  права:  его  бургосский  замок  мрачен и угрюм, новая
Галиана прекрасна и удобна. И все же бургосский замок ему больше по душе: тут,
в   изнеженной   роскоши,  ему  было  как-то  неуютно.  Он  говорил  требуемые
вежливостью  слова  благодарности,  мысли  его  блуждали  где-то  далеко, речь
становилась  все  скупее.  И донья Ракель говорила мало. Постепенно замолчал и
дон Иегуда.

    Патио  походил  скорее  на  сад,  чем  на двор. И тут был большой водоем с
фонтаном,  вокруг  тянулись аркады, сад, отражаясь в матовых зеркалах, казался
бесконечным.  Король с недовольством и удивлением признавал, как много сделали
за такой короткий срок эти люди.

    - Ты не бывала здесь, благородная дама, пока шли работы? - вдруг обратился
он к Ракели.

    - Нет, государь, - ответила девушка.

    - Это  нелюбезно  с  твоей  стороны,  - заметил король, - ведь я же просил
твоего совета.

    - Мой   отец   и  Ибн  Омар  понимают  гораздо  больше  меня  в  искусстве
строительства и внутреннего убранства, - возразила Ракель.

    - А нравится тебе Галиана такая, как теперь? - спросил дон Альфонсо.

    - Они  выстроили тебе прекрасный замок, - с искренним восхищением ответила
Ракель. - Совсем как волшебный дворец из наших сказок.

    "Она  говорит из наших сказок, - подумал король. - Она все еще чужая здесь
и все время дает мне понять, что там, где она, чужой я".

    - И  вс„  здесь  так, как ты себе представляла? - спросил он. - Что-нибудь
тебе,  верно,  все же не нравится? Ты не дашь мне никакого совета, даже самого
маленького?

    С  легким  удивлением,  но не смущаясь, посмотрела Ракель на нетерпеливого
короля.

    - Раз  ты  приказываешь,  государь,  -  ответила  она,  -  я скажу. Мне не
нравятся  зеркала  в  галереях.  Мне не нравится все снова и снова видеть свое
отражение,  и мне даже немножко жутко, когда я вижу тебя, и отца, и деревья, и
водомет по-настоящему и одновременно в отражении.

    - Хорошо,  уберем  зеркала, - решил король. Водворилось несколько неловкое
молчание. Они сидели на каменной скамье. Дон Альфонсо не смотрел на Ракель, но
он видел е„ в зеркалах галереи. Видел и разглядывал. Он видел е„ в первый раз.
Она  была  бойкой  и  задумчивой, знающей и наивной, гораздо моложе, чем он, и
гораздо  старше. Если бы его спросили, вспоминал ли он о ней две недели назад,
в  Бургосе,  он  с  чистой совестью ответил бы - нет. И это было бы ложью. Она
жила в его сердце.

    Он   продолжал   разглядывать   е„   в  зеркале.  Худое  лицо  с  большими
серо-голубыми  глазами под черными бровями, такое простодушное, детское, но за
е„  невысоким лбом, верно, бродят мудреные мысли. Нехорошо, что даже в Бургосе
она  продолжала жить в его душе. "Алафиа - мир входящему", - приветствовал его
новый  замок,  но нехорошо, что он перестроил этот замок. Дон Мартин был прав,
порицая  его:  мусульманская  роскошь не к лицу христианскому рыцарю, особенно
теперь, во время крестового похода.

    Дон  Мартин  как-то  разъяснил  ему,  что  спать  с  обозной  девкой  грех
простительный,  с  мусульманской  пленницей менее простительный, с благородной
дамой  еще  менее  простительный.  Несомненно,  самый тяжкий грех- это спать с
еврейкой.

    Донья   Ракель  заговорила,  чтобы  прервать  тягостное  молчание,  и  она
постаралась говорить весело:

    - Мне  интересно,  государь,  какие  стихи  ты выберешь для фризов. Только
стихи придадут дому настоящий смысл. И какой алфавит ты предпочтешь - арабский
или латинский?

    Дон  Альфонсо  подумал: "Ишь какая смелая, и совсем не робеет, заносчивая,
гордится  своим  умом  и вкусом. Но я е„ переупрямлю. Пусть дон Мартин говорит
что  угодно.  В  конце  концов я отправлюсь в крестовый поход, и все грехи мне
простятся".

    Он сказал:

    - Я  думаю,  я  не  буду выбирать стихи, благородная дама, не буду решать,
какие  должны  быть буквы: латинские, арабские или еврейские. - Он обратился к
Иегуде.  -  Позволь мне быть с тобой столь же откровенным, эскривано, как была
со мной донья Ракель в Бургосе. То, что вы сделали, очень красиво, художники и
знатоки  похвалят  вас.  Но  мне  это  не  нравится.  Это не укор, избави бог.
Напротив,  я  удивляюсь, как хорошо и быстро вы все сделали. И ты будешь прав,
если  скажешь:  "Ты  сам так повелел, я только повиновался". Я говорю все так,
как  оно  есть:  тогда, когда я это повелел, мне как раз так и хотелось. Но за
это  время я побывал в Бургосе, в моем древнем, суровом замке, в котором донье
Ракель показалось так неуютно. Ну а теперь мне здесь неуютно, и, я думаю, даже
если  будут  убраны зеркала, а со стен будут глядеть прекрасные стихи, мне все
равно будет здесь неуютно.

    - Я очень сожалею, государь, - сказал с деланным равнодушием дон Иегуда. -
В  перестройку  замка  вложено много труда и много денег, и меня огорчает, что
слово,  брошенное невзначай моей дочерью, побудило тебя построить дом, который
тебе не по душе.

    "Дон  Мартин  слишком  много брал на себя, - подумал король, - когда хотел
запретить  мне выстроить мавританский дворец. Не запретит он мне и переспать с
еврейкой".

    - Ты очень обидчив, дон Иегуда Ибн Эзра, - сказал он, - ты человек гордый,
не спорь. Когда я хотел подарить тебе в качестве альбороке кастильо де Кастро,
ты  отклонил  мой подарок. А ведь мы заключили тогда крупную сделку, а крупная
сделка  требует  и крупного альбороке. Ты должен кое-что исправить, эскривано.
Этот  замок  не  по  мне  -  я  уже сказал, виноват в этом только я один, - он
слишком удобен для солдата. Вам он нравится. Позволь мне подарить его вам.

    Иегуда побледнел, еще сильней побледнела донья Ракель.

    - Я  знаю,  -  продолжал  король,  -  у  тебя дом, лучше которого и желать
нельзя.  Но,  может  быть,  здешний дом полюбится твоей дочери. Ведь Галиана в
свое  время  была  дворцом  мусульманской  принцессы?  Здесь  твоя  дочь будет
чувствовать себя хорошо, этот дом как раз для нее.

    Слова  звучали  учтиво,  но  произносил  их  король  с  мрачным лицом, лоб
прорезали  глубокие  морщины, светлые сияющие глаза смотрели на донью Ракель с
нескрываемой враждой.

    Он  отвел  взгляд  от  нее,  вплотную подошел к дону Иегуде и сказал ему в
лицо, негромко, но твердо, напирая на каждое слово, так чтобы Ракель слышала:

    - Пойми  меня,  я хочу, чтобы твоя дочь жила здесь. Дон Иегуда стоял перед
королем  почтительный,  смиренный,  но он не опустил глаза, а в глазах его был
гнев,  гордость,  ненависть.  Дону Альфонсо не было дано заглядывать глубоко в
чужую  душу. Но теперь, стоя лицом к лицу со своим эскривано, он почувствовал,
какая  буря  бушует  у  того в сердце, и на какую-то долю секунды пожалел, что
бросил вызов этому человеку.

    Глубокое  молчание  тяжким  гнетом  придавило  всех троих, они ощущали его
почти физически. Затем Иегуда с трудом вымолвил:

    - Ты  оказал  мне  очень  много  милостей,  государь.  Не погреби меня под
слишком многими милостями.

    - В  тот раз, когда ты отверг мое альбороке, я простил тебе. Не серди меня
во  второй  раз.  Я  хочу подарить этот замок тебе и твоей дочери. Sic volo, -
сказал  он твердо, разделяя слова, и повторил по-кастильски: - Я так хочу! - И
тут  же  с  вызывающей вежливостью обратился он к девушке: - Ты не благодаришь
меня, донья Ракель?

    Ракель ответила:

    - Здесь  стоит  дон  Иегуда  Ибн  Эзра.  Он  твой верный слуга и мой отец.
Позволь, чтобы он ответил тебе.

    Рассерженный,  беспомощный, нетерпеливый, король переводил взгляд с Иегуды
на  донью  Ракель,  а  с  доньи Ракель на Иегуду. Как они смеют! Он, Альфонсо,
стоит здесь перед ними, словно какой-то надоедливый проситель!

    Но тут дон Иегуда сказал:

    - Дай  нам  время, государь, чтоб подыскать слова для подобающего ответа и
почтительнейшей благодарности.

    На  обратном  пути Ракель сидела в носилках, Иегуда ехал рядом. Она ждала,
когда  отец  растолкует ей то, что произошло. Как он скажет и как решит, так и
будет правильно.

    Еще  тогда,  в кастильо Ибн Эзра, е„ смутило необычное приглашение короля.
Приглашение  не  имело  дальнейших  последствий, и это е„ успокоило; правда, и
разочаровало  немного.  Новое  приглашение