ставлял его и  сам приготовлял  ему лекарства, потому  что у
меня  не  было помощника".  Доктор  приехал в  Лонгвуд и  сообщил
Наполеону о приказании графа Батурста.

"Я  умру скорее,  -  сказал Наполеон,  - им  кажется, что  я живу
слишком долго".

О'Мира дал  Наполеону медицинские  советы, которым он  должен был
следовать  после  его отъезда.  Когда  доктор замолчал,  Наполеон
сказал ему с жаром и чувством:

"Когда  приедете в  Европу,  сходите к  брату моему,  Иосифу, или
пошлите к нему; он отдаст вам пакет с письмами, которые я получал
от разных знаменитых лиц.  Я отдал ему их в Рошфорте. Напечатайте
их; они покроют стыдом многих и покажут, как все мне поклонялись,
когда я  был в  силе. Теперь, когда я  состарился, меня стесняют,
разлучают с  женой, с  сыном. Прошу вас  исполнить мое поручение.
Если  услышите   клевету  на  меня  и   сможете  опровергнуть  ее
достоверным свидетельством,  опровергайте и рассказывайте то, что
здесь видели".

Потом Наполеон  продиктовал генералу Бертрану письмо  и сделал на
нем  собственноручную  приписку, в  которой рекомендовал  доктора
супруге своей. Кроме того,  он поручил доктору собрать сведения о
его семействе и рассказать его положение родственникам.

"Скажите, что я до сих пор люблю их по-прежнему, - прибавил он, -
выразите чувства моей любви к Марии-Луизе, к моей доброй матери и
к Полине.  Если увидите моего сына,  поцелуйте его за меня; пусть
никогда  не забывает,  что  родился французским  принцем. Скажите
леди  Голланд, что  я  помню ее  дружбу и  сохраняю к  ней полное
уважение. Наконец,  постарайтесь доставить мне  верные сведения о
воспитании  моего сына. -  Потом взял  руку доктора, обнял  его и
опять сказал:  - Прощайте,  О'Мира, мы более  не увидимся; будьте
счастливы!"

Но не все печальные потери для Наполеона совершились. Едва О'Мира
уехал  с   острова  Святой  Елены,  как   и  Гурго  вынужден  был
возвратиться  в  Европу,  потому  что зловредный  климат  острова
породил  в нем  болезнь, которая  становилась страшной.  Прибыв в
Европу,  генерал Гурго  рассказал всем  о своих  опасениях насчет
здоровья   императора.   Родные   великого  полководца,   глубоко
опечаленные,  беспокоились еще  более. Особенно мать  его, узнав,
что  сын,  доставлявший  ей  всегда  счастье  и  славу,  страдает
болезнью, которая  может превратиться  в смертельную, и  не имеет
при  себе  доктора; мать  его,  всегда  нежная и  добрая к  нему,
огорчилась  и опечалилась  более  всех других  родственников. Она
заставила кардинала Феша вступить  в сношения с лордом Батурстом;
скоро  кардинал  достиг  цели,   то  есть  госпоже  Летиции  дали
позволение  послать  на остров  Святой  Елены доктора  Антомарки,
пастора и еще двух человек.

Антомарки прибыл на остров Святой Елены 18 сентября 1819 года. Он
был   принят,  к   своему   великому  удивлению,   очень  ласково
Гудсон-Ловом, который,  впрочем, жаловался на гордость, суровость
и  протестации  генерала Бонапарта.  Но  этот  прием не  помешал,
однако,   достойным  агентам   губернатора,  Риду   и  Горрскеру,
исполнить поручения,  на них возложенные.  Горрекер с извинениями
пересмотрел письма, рукописи и планы, посылаемые в Лонгвуд, а Рид
без всяких  извинений строго досмотрел имущество  Антомарки и его
товарищей,   между  которыми   находились  два   пастора,  аббаты
Буонавита и Виньяли.

В   Лонгвуде  Антомарки   был  принят   не  так  хорошо,   как  в
Плантешен-Гуз (место  жительства губернатора,  Plantation-House).
Императора никто  не предупредил о приезде  доктора - ни кардинал
Феш,  ни  кто-либо  другой  из  членов его  семейства,  и  потому
Наполеон сначала не решался его принять. Все, что проходило через
Англию  или  через руки  английского  министерства, казалось  ему
подозрительным. Однако Антомарки  при первом свидании рассеял его
подозрения. Его едва не отослали, не выслушав его объяснений. "Вы
корсиканец, -  сказал Наполеон, - это  одно обстоятельство спасло
вас". Когда между ними возродилось доверие, Наполеон расспрашивал
о своей матери, супруге, о братьях и сестрах, о Лас-Казе, О'Мире,
лорде  и леди  Гол-ланд. Когда  все расспросы  кончились, доктора
отпустили домой; но через  несколько часов опять пригласили его к
Наполеону. Он должен  был рассмотреть признаки болезни Наполеона,
на  помощь  которой  поспешил   он  из  Италии  через  необъятное
пространство океана.

- Ну,  доктор, - спросил Наполеон,  - что вы думаете?  Долго ли я
буду еще тревожить сон королей?

- Вы их переживете, ваше величество!

- И я так  думаю. Они не могут уничтожить слухов о наших победах;
предание о них перейдет через века и расскажет, кто побеждал, кто
был побежден;  кто был  великодушен, а кто  нет. Потомство станет
судить, и я не боюсь его приговора.

- Вы далеко еще от конца жизни, вы долго еще проживете.

- Нет, доктор, подвиг  англичан почти совершен: я недолго проживу
в этом страшном климате.

Однако  он  согласился  следовать  предписаниям медицины,  против
которой постоянно восставал.  "Вы оставили все, чтобы представить
мне  помощь медицинской  науки, -  прибавил он,  - справедливость
требует, чтоб  и я что-нибудь сделал  со своей стороны, я решаюсь
повиноваться". Потом  рассказал он  доктору все, что  вытерпел со
времени  отъезда О'Мира.  "Вот уже  год, -  говорил он, -  как не
оказывали  мне  никакой  медицинской  помощи.  Я  лишен  медиков,
которым мог  бы верить. Губернатор находит,  что я умираю слишком
медленно;  он   ускоряет,  призывает  смерть   мою  всеми  своими
желаниями. Даже воздух, которым  я дышу, наносит раны его грязной
душе.  Знаете ли,  что его  попытки часто повторялись  открыто; я
едва не погиб от английского кинжала? Генерал Монтолон заболел, а
губернатор  не захотел  иметь  сношений с  Бертраном и  требовал,
чтобы я  имел с ним прямую  переписку. Сателлиты его приходили ко
мне по  два раза  в день. Рид, Вейньяр,  офицеры, удостоенные его
доверия, осаждали наши несчастные хижины, хотели проникнуть в мои
комнаты.  Я  велел  запереть  двери, зарядить  ружья,  пистолеты,
которые  до  сих пор  заряжены,  и грозил,  что раздроблю  голову
первому, кто  осмелится нарушить  права моего убежища.  Они ушли,
крича  во все  горло, что  хотят видеть Наполеона  Бонапарта, что
Наполеон Бонапарт  должен к  ним выйти; что  они сумеют заставить
Бонапарта показаться им. Я  думал, что эти оскорбительные явления
кончились;  но они  возобновлялись ежедневно с  большим насилием.
Беспрерывно  обманывали меня,  грозили мне, ругались,  писали мне
письма,  исполненные оскорблений.  Мои  камердинеры бросали  их в
огонь,   но  разгар   ненависти   был  ужасный;   развязка  могла
последовать немедленно. Никогда не находился я в такой опасности.
Тогда было  16 августа:  борьба наша продолжалась с  11-го. Я дал
знать  губернатору,  что  решаюсь  на  все...  что  терпение  мое
лопнуло; что  первый из  его посланных, который  перешагнет через
порог моего  дома, будет  убит пистолетной пулей.  Он внял словам
моим  и прекратил  эти  оскорбления... Я  свободно и  добровольно
отказался  от  престола  в пользу  моего  сына.  Я еще  свободнее
отправился в  Англию. Я хотел жить там  в уединении и под защитой
законов... Я  был перед всеми великодушен,  милостив; но нее меня
оставили, бросили, изменили мне, надели на меня цепи. Я завишу от
морского разбойника!"

В продолжение полутора лет  Антомарки деятельно и усердно боролся
против болезни,  которая уже наводила страх  на жителей Лонгвуда.
Он  знал уже  задолго до  рокового дня,  что усилия его  тщетны и
бесполезны. В середине марта  1821 года он писал в Рим к кавалеру
Колонна,   камергеру    Летиции,   письмо,   которое   заставляло
предугадывать скорую развязку. "Английские журналы, - писал он, -
беспрерывно  повторяют,   что  здоровье  императора  находится  в
хорошем  положении, но  не верьте  им. Событие покажет,  до какой
степени верны или искренни люди, сообщающие эти известия".

Через  несколько   дней  Наполеон,   понимавший  свое  положение,
откровенно объяснился с  доктором Антомарки, который сохранил для
нас следующий разговор:

"Все  кончено, доктор,  несмотря на  ваши пилюли;  не так  ли?" -
"Нимало, ваше величество!" -  "Хорошо! Вот еще медицинский обман.
Как вы думаете, какое  действие произведет смерть моя на Европу?"
- "Никакого,  ваше величество!" - "Как!  Никакого?" - "Да, потому
что вы не умрете". - "А если умру?" - "Тогда, ваше величество..."
- "Что же тогда?" - "Солдаты обожают ваше величество, они будут в
отчаянии..." -  "А сын мой? Неужели  он не достигнет престола?" -
"Не знаю, какое расстояние отделяет..." - "Не более того, которое
я сам перешагнул". -  "Сколько препятствий надобно преодолеть". -
"А  я  разве не  победил  их!  Разве моя  точка отправления  была
выше...  Он носит  мое имя;  я завещаю  ему свою славу  и приязнь
друзей  моих;   более  ничего   не  нужно  для   получения  моего
наследства!"

"То  было заблуждение  умирающего  отца, -  говорит Антомарки,  -
жестоко было бы разрушить его".

Император лежал  в постели с 17  марта. Офицер, которому поручено
было  ежедневно  удостоверяться, точно  ли  Наполеон находится  в
Лонгвуде,  не видя  его в  продолжение нескольких дней,  донес об
этом губернатору.  Гудсон-Лов вообразил, что ему  изменили, и сам
стал ходить около жилища пленника, желая узнать, не сбежал ли он.
Его прогулки и розыски  не могли доставить никаких сведений о том
предмете,  который он  хотел знать  с таким  нетерпением. Потеряв
надежду  и терпение, он  объявил, что  придет лично в  Лонгвуд со
всем  своим  штабом  и войдет  насилием  в  комнату больного,  не
заботясь  о  несчастных   последствиях,  какие  может  иметь  это
насильственное вторжение,  если агент его  не получит возможности
видеть  генерала  Бонапарта и  удостовериться в  его присутствии.
Тщетно генерал  Монтолон старался отклонить намерение неумолимого
губернатора,   описывая  ему   горестное   положение  императора,
достойное сожаления  и участия.  Сэр Гудсон-Лов отвечал,  что ему
решительно все  равно, будет  ли генерал Бонапарт  жив или умрет;
что он, по долгу  своему, обязан удостовериться, точно ли генерал
находится  в Лонгвуде,  и  непременно исполнит  свою обязанность.
Находясь  в  этом   раздражении  и  досаде,  Гудсон-Лов  встретил
Антомарки,  который  с  гневом  и  желчью упрекал  его  за  такие
зверские  намерения  и  постыдные  поступки.  Сэр  Гудсон-Лов  не
захотел даже  слушать его; кипя гневом,  он удалился, а Антомарки
продолжал  упрекать  гонителей великого  полководца, обращаясь  к
Риду:

"Надобно иметь  душу, слепленную  из грязи, взятой  со дна Темзы,
чтобы  подсматривать  последний  вздох  умирающего человека!  Вам
кажется,  что агония  его продолжается  слишком долго;  вы хотите
ускорить  ее,  хотите  наслаждаться  ею!.. Кимвр,  которому  было
поручено умертвить Мария, не  посягнул на преступление!.. А вы!..
О!  Если бесславие  всегда  равняется преступлению,  то потомство
жестоко отомстит за нас!"

Сэр   Гудсон,    раздраженный   ответами   Антомарки,   оставался
непоколебимым  в своем  жестоком намерении и  готовился исполнить
свои  угрозы. Зная,  что  от англичанина  нельзя ожидать  пощады,
Бертран  и Монтолон  уговорили  императора допустить  к себе  для
консультаций  доктора  Арно  (Arnold),  которому  было  поручено:
ежедневно  свидетельствовать  агенту  Гудсон-Лова  о  присутствии
пленника  в  Лонгвуде.   Скоро  заботы  губернатора  должны  были
прекратиться.  19 апреля  сам  Наполеон возвестил  близость своей
кончины своим друзьям, которые думали, что ему лучше.

"Вы  нимало не  ошибаетесь, - сказал  он им,  - мне в  самом деле
сегодня  гораздо лучше;  но  все-таки я  чувствую, что  конец мой
приближается.  Когда  я  умру,  каждый  из  вас  получит  сладкое
утешение, возможность возвратиться в Европу. Каждый из вас увидит
или любезных друзей, или  родных, близких сердцу, а я встречусь с
моими  храбрыми. Да,  - продолжал  он, возвысив голос,  - Клебер,
Дезе, Бессьер, Дюрок, Ней, Мюрат, Массена, Бертье - все выйдут ко
мне  навстречу,  станут  говорить  о подвигах,  совершенных  нами
вместе. Я расскажу им  последние события моей жизни. Увидев меня,
они  сойдут с  ума  от восторга  и славы.  Мы  будем рассказывать
походы  наши Сципионам,  Анибалам, Цезарям, Фридрихам!..  Как это
будет отрадно!.. О! -  прибавил он с улыбкой, - как бы испугалась
Европа,  если  б увидала  такое  собрание  героев, полководцев  и
воинов!"

В это самое время  пришел доктор Арно. Император принял его очень
ласково,  говорил  ему о  своих  страданиях, о  боли, которую  он
чувствовал,   а   потом,   внезапно   прервав  разговор,   сказал
торжественным голосом:

"Все кончено, доктор, удар  нанесен, я приближаюсь к концу, скоро
отдам труп  мой земле. Подойдите, Бертран;  переводите то, что от
меня услышите: это будут оскорбления, достойные тех, которыми нас
терзали; передайте  все без исключения, не  пропускайте ни одного
слова.

Я   сам   предался   английскому   народу;  я   просил   честного
гостеприимства, а мне ответили  темницей в противность всех прав,
существующих в  мире. Не  такой прием получил бы  я от императора
Александра; император  Франц принял  бы меня с  уважением; король
прусский  тоже показал  бы свое  великодушие. Но  Англия обманула
меня. Ваши министры выбрали  эту страшную скалу, на которой жизнь
всякого европейца истощается за шесть месяцев или еще менее; и на
ней-то вы  замучили меня до  смерти. Как обращались вы  со мною с
тех  пор,  как я  сослан  на  этот голый  утес? Какими  жестокими
поступками,  какими   дерзкими  оскорблениями   не  старались  вы
удручить меня?  Вы мне  запрещали даже самые  обыкновенные, самые
простые  сношения  с  семьей,   как  никто,  никогда,  никому  не
запрещал. Вы не допускали до меня никаких известий, никаких бумаг
из Европы; жена моя, даже сын мой не существовали для меня более;
в продолжение шести лет  вы содержали меня в ужасной пытке тайны.
И на этом негостеприимном острове вы назначили мне жилище в самой
невыгодной  его  части,  там,  где смертоносный  климат  тропиков
наиболее  чувствителен.  Я  вынужден  был  запереться  в  четырех
стенах, - я, который  прежде проезжал верхом по всей Европе! Жить
в  несносном,  зараженном воздухе...  Вы  убивали меня  медленно,
помаленьку,   с   злоумышлением,  а   бесчестный  Гудсон   служил
исполнителем  гибельных  повелений  ваших  министров. Вы  кончите
существование  свое,  как гордая  Венецианская  республика, а  я,
умирая на  этом страшном утесе, лишенный  родных и всего для меня
необходимого, я завещаю Англии стыд и поношение моей смерти".

Диктование ослабило больного и истощило его силы; через несколько
минут он впал в  забытье. На другой день он имел, однако, столько
сил, что  встал на рассвете с постели и  в течение трех часов мог
заниматься  диктованием и  письмом.  Но все  эти слабые  признаки
улучшения   не   подавали   никакой   прочной  надежды   на   его
выздоровление.  Скоро возобновилась  лихорадка, и  больной быстро
приближался к концу. 21 апреля он приказал призвать к себе аббата
Виньяли.  "Знаете ли  вы,  аббат, -  сказал он  ему, -  что такое
траурная капелла?"  - "Да,  ваше величество". - "А  служили ли вы
когда-нибудь  в траурной  капелле?" -  "Никогда не  случалось". -
"Ну,  так  будете служить  в  моей!"  - Сказав  эти  слова, он  в
подробности объяснил аббату, как  и что следует ему делать. "Лицо
его,  - рассказывает  Антомарки,  - было  оживлено и  обеспокоено
конвульсиями; я с беспокойством следил за переменами в нем, когда
он  заметил  на  лице  моем  какое-то движение,  которое  ему  не
понравилось. "Вы не разделяете  моих религиозных правил, - сказал
он, -  но мне все равно,  я не философ и  не доктор, верю в Бога,
привержен к  религии моих отцов и  не намерен быть безбожником. -
Потом, обратясь к аббату  Виньяли, Наполеон прибавил: - Я родился
католиком,   исповедую  католическую   религию;   хочу  исполнить
обязанности,  которые  она  мне  предписывает  и  воспользоваться
благодеяниями, которые она предлагает"".

Когда аббат Виньяли вышел, император снова обратился с разговором
к  доктору  Антомарки  и   упрекал  его  в  безверии.  "Можно  ли
заблуждаться  до такой степени?  - говорил  он. - Можно  ли иметь
сомнение в  том, что  доказывает вся природа,  все существующее в
природе? Самые величайшие умы были убеждены умом и сердцем в этой
истине". Антомарки отвечал, что он никогда и не думал сомневаться
в  истине, столь  очевидной, и  что император ошибся  в выражении
лица его.  "Вы медик, доктор, -  сказал Наполеон и потом прибавил
вполголоса: -  Эти люди  везде видят материю и  никогда ничему не
будут верить!"

Несмотря на  беспрерывное ослабление  сил, император был  еще так
силен, что в последних  числах апреля встал с постели и перешел в
гостиную;  спальня его,  в которой  воздух испортился,  стала ему
несносна. Лица,  окружавшие его, предложили ему  перенести его на
руках.  "Нет, -  отвечал  он, -  понесете меня,  когда я  умру; а
теперь только помогите мне, поддержите меня".

На другой  день, после ночи, проведенной  в мучениях, несмотря на
усилившуюся лихорадку, он велел  позвать к себе доктора Антомарки
и дал ему следующие инструкции с удивительным спокойствием души:

"После моей  смерти, которая  уже очень близка, я  хочу, чтобы вы
вскрыли тело мое; я также хочу, требую, чтобы вы обещали мне, что
никакой английский  доктор не прикоснется к  моему трупу. Если бы
вы имели  непременную нужду в помощнике,  дозволяю вам употребить
доктора  Арно, но  его одного,  а не кого-нибудь  другого. Желаю,
чтоб вы  вынули мое сердце, сохранили его  в спирте и доставили в
Парму к милой моей  Марии-Луизе. Вы скажете ей, как нежно я любил
ее, что  никогда не переставал любить  ее; расскажите ей все, что
вы видели; все, что относится к здешнему моему положению и к моей
смерти.  Особенно   поручаю  вам  обстоятельнее  рассмотреть  мой
желудок, сделать  о нем подробный рапорт  и представить его моему
любезному  сыну...  Тошнота,  которая  беспрерывно  меня  мучает,
заставляет меня думать, что  вся моя болезнь находится в желудке;
я очень близок к  той мысли, что страдаю той же болезнью, которая
свела отца моего в  гроб, то есть скирром в желудке... Когда меня
не  станет, поезжайте  в  Рим к  моей матери  и  моему семейству;
передайте им  все, что вы  узнали здесь о моем  положении, о моей
болезни  и  смерти;  все, что  происходило  на  этом печальном  и
несчастном  утесе. Вы  скажете  им, что  великий Наполеон  умер в
самом жалком положении, чувствуя недостаток во всем, что было ему
необходимо, брошенный  с самим  собою и своею  славою. Вы скажете
им,  что, умирая,  он завещал  Англии стыд и  поношение последних
своих минут".

Скоро  бред  присоединился   к  горячке.  Сильный  ум  Наполеона,
казавшийся  миру  необъяснимым  и  сверхъестественным,  покорился
общему закону человечества.  "Штейн-гель! Дезе! Массена! - кричал
Наполеон. -  А! Победа  наша! Вперед! Скорей!  Нападайте дружнее!
Они наши!" Потом вскакивает  он с постели, бросается бежать в сад
и падает  на спину  в то самое мгновение,  когда Антомарки спешит
принять его в объятия.  Его несут в постель; он все еще в бреду и
непременно  хочет  идти в  сад.  Наконец пароксизм  прекращается,
лихорадка перестает мучить его, великий человек приходит в себя и
является  с  обыкновенным  своим  спокойствием. "Не  забудьте,  -
говорит он доктору Антомарки,  - исполнить все, что я поручил вам
сделать, когда меня уже  не будет на свете. С особенным старанием
произведите анатомическое  исследование над моим трупом, особенно
над желудком... Доктора в Монпелье предсказывали, что скирр будет
наследственной болезнью в нашем семействе... Хоть бы я мог спасти
сына от  этой страшной болезни! Вы  увидите его, доктор, скажете,
что  следует ему  делать; вы  избавите его от  страданий, которые
мучат ме