ия маршалов;

5. Уничтожения всех привилегий дворянства, противных конституции,
мною данной и обеспеченной.

Ваше  величество,  посредством  своего  министра  можете  открыть
переговоры  на этих  основаниях  с герцогом  Кадорским; но  также
можете быть  уверены, что  при первом же случае,  как в Голландию
будет  впущен  хоть   один  пакетбот,  я  восстановлю  таможенные
запрещения; при  первом оскорблении моего  флага велю вооруженной
рукой  взять и  повесить на  мачте голландского  офицера, который
позволит себе оскорбить моего орла".

Голландский  король не  внял  голосу владыки.  Настоящие нужды  и
выгоды   голландской  промышленности   наиболее   привлекали  его
внимание.  Он  думал,  что  согрешит, если  станет  стремиться  к
какой-нибудь другой  цели, кроме непосредственного благосостояния
провинций, составлявших  его государство.  Видя только Голландию,
он забывал,  что помещен  в нее лишь для  содействия общему делу,
славе и  благоденствию великой  империи. По характеру  Людовик не
любил  мер  чрезвычайных, средств  героических;  не понимал,  что
континентальная система была  для Наполеона печальной и временной
необходимостью.

Притом  же Людовик  не  верил, что  блокада, объявленная  Англии,
будет иметь для британских выгод такие роковые последствия, каких
ожидал Наполеон.

"Разорение  Голландии,  -  писал он  Наполеону,  -  не только  не
повредит Англии,  но даже послужит ей  на пользу, потому что туда
скроются  промышленность и  все богатства. Тремя  способами можно
поразить Англию: или отделением Ирландии, или отнятием Ост-Индии,
или десантом. Два последних средства, самые действенные, не могут
быть  совершены  без морских  сил;  но удивляюсь,  что так  легко
отказались от первого средства".

Император  знал,  что  не  убивает  Голландии,  возлагая  на  нее
временное пожертвование;  что английская промышленность ничего не
выиграет от потерь  континентальной промышленности, и не тронулся
жалобами брата. Во время путешествия по Бельгии Наполеон послал к
нему новое  письмо, в  котором повторялись прежние  упреки. "Если
Голландия, -  писал он,  - управляемая моим братом,  не находит в
нем моего  отблеска, то  вы уничтожаете все доверие  ко мне; сами
разбиваете  свой  скипетр. Любите  Францию,  служите моей  славе:
только  таким образом  можете  вы служить  и королю  Голландии...
Отдав вам  престол голландский,  я думал отдать  его французу; вы
идете  по другой  дороге... Воротитесь  с ложного пути;  будьте в
сердце французом, иначе вы не удержитесь на своем месте..."

Голландский   король,   упорствовавший   в   желании   оставаться
голландцем по  минутным требованиям и по  настоящим нуждам своего
торгового  народа,  а не  по  дальновидным  планам брата  своего,
устал, наконец, от неравной борьбы с ним, оставил свои владения и
уехал в Германию, послав  в Париж формальный акт отречения. Такой
поступок   сильно  рассердил   Наполеона.  По   докладу  министра
иностранных  дел  он  повелел   9  июля  1810  года  присоединить
Голландию к Французской империи,  и маршал Удино немедленно занял
Амстердам.

Император не скрывал  огорчения, нанесенного ему поступком брата.
Когда Людовик  своим отречением  и бегством хотел  показать перед
Европой  и  потомством,  что  император  превратил  его  венец  в
несносную  ношу своими  требованиями, Наполеон не  мог оставаться
под влиянием  такого доноса, не  отвечая неожиданному доносителю,
которого  встретил в  своем  собственном семействе.  Все действия
этого  необыкновенного  человека выходили  из круга  обыкновенных
соображений и всегда легких правил. И в этом случае он умел найти
средство,  которого не  придумал бы  никто другой,  чтобы нанести
Людовику жесточайший удар  и громко выказать свое неудовольствие.
Он решился  поразить отца  участием в судьбе  сына: одно и  то же
слово  дает в  политическом мире  жизнь одному и  смерть другому;
народ,  располагающий  своей  любовью  и ненавистью  но  любви  и
ненависти  своего  героя, перестанет  причислять к  императорской
фамилии брата, который дерзнул отделиться от императора, и примет
участие в  племяннике, защитником  и отцом которого  объявил себя
император. 20 июля, в  большом собрании в Сен-Клу, Наполеон велел
представить себе  принца Наполеона-Людовика,  своего крестника, и
сказал ему с чувством:

"Приди, сын мой, я буду тебе отцом; ты ничего не потеряешь!

Поведение твоего отца огорчило меня; только болезнь может служить
ему  извинением. Когда  вырастешь,  заплатишь долг  за себя  и за
него. Никогда не забывай,  в какое положение ни поставила бы тебя
моя  политика  и выгоды  моей  империи,  что первый  долг твой  -
служить  мне, второй  - Франции;  все другие обязанности,  даже к
народам,   которые   я    могу   тебе   доверить,   должны   быть
второстепенными".

Если  б  другой избранный  повелитель,  владевший не  французским
троном,  сказал  такую  речь,   его  можно  было  бы  справедливо
упрекнуть в гордости за  то, что он поставил себя выше отечества,
и  в  национальном эгоизме  за  то, что  жертвует политике  своей
пользою союзных или покоренных  народов. Но Наполеон говорил так,
потому  что  считал  себя главою  и  сердцем  Франции, а  Францию
предпочитал всему обитаемому миру.




                            ГЛАВА XXXII

 [Шатобриан заменяет Шенье. Рождение и крестины римского короля.
        Праздники в столице и в империи. Папа в Фонтенбло.]

Весьма часто  и с  ожесточением упрекают Наполеона в  том, что он
убил свободу  прений в публичных собраниях  и газетах; но в каком
состоянии была свобода прений в его время?

Когда он овладел кормилом правления, журналистика чахла от тяжкой
десятилетней  битвы.  Будучи орудием  разных партий,  разделявших
нацию, она  служила только  анархии и возбуждала  омерзение к тем
самым переворотам,  которые прежде восхваляла  и превозносила. Ей
нужен был  покой для  получения новых сил;  час диктатора настал:
Наполеон  явился.  Демократия  отказалась  от  многословия  своих
собраний, клубов  и газет,  которое было иногда  полезно в минуты
опасности,   но  теперь   становилось   неисчерпаемым  источником
расстройств  и  раздоров  в  государстве и  постоянным  средством
ослаблять и  позорить власть. Эпоха молчания  настала, или, лучше
сказать,  за   бурями  форума   последовал  неожиданный  монолог.
Наследство прежних знаменитых ораторов перешло в руки наследников
недостойных  или неискусных.  Тысячи голосов  кричали о  нуждах и
желаниях  государства и  еще  более увеличивали  его опасности  и
страдания. Вдруг явился человек и сказал:

"Я - Франция; лучше всех ее говорунов знаю, что ей надобно и чего
она желает".  Он говорил правду; Франция  ему поверила и признала
его единственным своим оратором.

С   этой   минуты   несогласные   голоса  замолкли,   и   высокий
представитель  Франции заговорил  один.  Едва издал  он приказ  о
новой  запретительной мере,  о  том, чтобы  не было  более одного
журнала в каждом  департаменте, неожиданное приключение еще более
показало ему  необходимость строго наблюдать  за всяким публичным
выражением мысли и политических мнений.

Шатобриана  избрали   в  члены  института  на   место  Шенье.  По
всегдашнему  обычаю, новый  член  должен был  похвалить умершего.
Шатобриан,  сторонник нововведений,  пытался освободиться  от ига
преданий и осмелился в академической речи повторять красноречивые
свои  выходки  против французской  революции  и жестоко  порицать
Шенье. Но речь  его, отвергнутая при предварительном рассмотрении
в  академической  комиссии,   не  была  произнесена.  Одна  часть
комиссаров приняла,  однако ж, совершенно противное  решение, и в
числе их  находился один из придворных  Наполеона. Узнав об этом,
Наполеон  потребовал к  себе речь  Шатобриана и, увидев,  с каким
высокомерием и жестокостью автор  Аталы пытался унизить настоящее
и  возвысить   прошедшее,  не   мог  удержать  гнева   своего.  В
многочисленном кругу  остановил он придворного  академика и грубо
сказал ему:

"Неужели, милостивый государь,  вы хотели дозволить чтение такого
пасквиля?  Давно  ли  институт  осмеливается  превращать  себя  в
политическое  собрание?  Пусть  пишет  стихи,  поправляет  ошибки
языка;  но  пусть и  не  выходит из  области  муз -  или я  сумею
обратить его  назад. Если  господин Шатобриан болен  безумием или
дурными  намерениями,  для   него  готовы  сумасшедшие  дома  или
наказания.  Даже, может  быть, это  - его  мнение, которым  он нс
может жертвовать  моей политике, потому что не  знает ее. А вы ее
знаете! У  него есть извинение; а  вас нельзя извинить незнанием:
вы живете при мне,  знаете, что я делаю, чего хочу. Я почитаю вас
виноватым,   преступником:   вы   хотите  непременно   возвратить
беспорядки, смуты, анархию. [1]

Как! Неужели  предмет всех моих попечении,  плод всех моих усилий
погиб! Если б меня завтра не стало между вами, вы опять начали бы
душить друг  друга. О бедная Франция!  Долгое время еще ты будешь
нуждаться в опекуне!"

Это  последнее   восклицание  императора   вполне  объясняет  всю
политическую мысль его царствования. Он желал покровительствовать
Франции, сохранить ее от  возвращения буйных партий, от истощения
в тщетных  распрях или  кровавых спорах, а  дух партий приписывал
все эти действия излишку честолюбия и гордости.

Пришла  минута,  когда  судьба  оказала  Наполеону  высочайшую  и
последнюю милость, какую он мог ожидать от нее.

19 марта  1811 года императрица  Мария-Луиза почувствовала первые
боли,  показывавшие,   что  она  скоро   будет  матерью.  Сначала
опасались трудных  родов; знаменитый Дюбуа,  предвидя, что, может
быть, придется решиться на трудную операцию, спросил, что делать,
если   нужно  будет   пожертвовать  матерью   или  новорожденным?
"Заботьтесь только о матери",  - живо отвечал Наполеон, в котором
человеческие чувства  в эту  торжественную минуту взяли  верх над
расчетами и  соображениями монарха. 20 числа  в девять часов утра
все  опасения   исчезли,  все  желания  исполнились:  Мария-Луиза
разрешилась  от бремени  сыном, которого  Наполеон принял  в свои
объятия и показывал придворным, восклицая в упоении радости: "Вот
король римский!"

Гром пушек скоро возвестил  столице о счастливом событии, которым
исполнялись все желания  главы государства. Праздники и публичные
увеселения доказывали участие  великого народа в счастье великого
человека.  Неаполь,  Милан,  все  города, покоренные  французским
оружием, подражали  Парижу. Все сословия государства, иностранные
послы подносили поздравления  счастливому отцу римского короля, а
князь Гацфельд, тот самый,  которого Наполеон помиловал в Берлине
из уважения к его супруге, был представителем прусского короля.

Крестины римского  короля совершились 9 июня,  в соборе Парижской
Богоматери. Весь Париж  сбежался смотреть императора. Народ хотел
прочесть на радостном челе своего героя тайные наслаждения отца и
монарха   и  показать   ему  свою  собственную   радость.  Улыбка
Наполеона, столь редкая и скоропреходящая на его строгом лице, на
этот  раз была  очень заметна  и отражалась на  всех, толпившихся
около свиты.

Юного принца крестил  дядя Наполеона, кардинал Феш. Воспреемником
его был  дед его,  император австрийский. При  крещении назван он
Наполеоном-Францом-Карлом-Иосифом.    Крестины   его    послужили
сигналом  к  величайшим  празднествам  во  всех  местах  обширных
владений его отца. Префект Сены и муниципальный совет Парижа дали
праздник  мэрам всех  городов империи Французской  и Итальянского
королевства.   Самый  жестокий   порицатель   Наполеона,  Бурьен,
вынужден  сознаться,  что  "рождение  римского  короля  возбудило
живейший восторг,  и что никогда новорожденный  не был окружен до
такой степени сиянием славы".

Среди всеобщей  радости и  народного веселья Наполеон  видел, как
действовало духовенство для составления тайной оппозиции. Пий VII
все   еще   не   соглашался   утвердить  епископов,   назначенных
императором, или,  лучше сказать, он не  хотел ни в чем уступить,
пока  предварительно не  отдадут  ему во  владение его  столицу и
государство.  Тщетно  назначил  Наполеон архиепископом  Парижским
прежнего  начальника правой  стороны в  конституционном собрании;
непреклонность Папы оставалась та  же и к знаменитому аббату Мори
(Maury), который уверял,  что присоединился к империи единственно
потому,  что  находил в  ней  утверждение монархического  начала,
упорным  и жарким  защитником  которого он  был. Папа  издал даже
бреву против  этого приверженца  монархизма и папской  власти; но
этот акт порицания  был распространен тайно. Наполеон, известясь,
что  один  из   сановников  империи,  директор  книжной  торговли
Порталис, знал о тайном распространении этого акта и не остановил
его, напал на него  в собрании Государственного совета. "По какой
причине вы  так поступили?  - спросил он. -  По религиозным вашим
правилам? Так  зачем же  вы здесь заседаете? Я  не стесняю ничьей
совести.  Разве я  силой принудил  вас быть  моим государственным
советником? Эту значительную милость  вы сами выпросили. Вы здесь
моложе всех, и, может  быть, только один без личных прав на такое
звание;  я видел  в вас  только заслуги вашего  отца. Обязанности
государственного  советника,  в  отношении  ко  мне,  чрезвычайно
важны; вы их нарушили, - вы уже не советник мой! Ступайте и более
здесь не появляйтесь. Я  огорчен, ибо помню добродетели и заслуги
отца вашего".

Порталис удалился, а Наполеон прибавил:

"Надеюсь,  что подобная  сцена  никогда не  повторится; она  меня
очень огорчила".

Наполеон  не  довольствовался удалением  из  своего круга  людей,
преданных папской  власти. Желая  уничтожить тайные предположения
большей  части  духовенства, он  задумал  вывести наружу  скрытую
войну,  которую вели  против него  бревами и буллами,  именем Пия
VII,   и  отдать   на   суд  французских   епископов,  защитников
галликанского учения, все требования Папы. С этой целью созвал он
национальный  собор,  допустив в  него  и епископов  итальянских,
которых почитал  приверженцами своими, и поручил председательство
кардиналу Фешу.  В послании к Собору  Наполеон говорил, что почти
нет епископов  в Германии, что то же  должно случиться в Италии и
Франции, и что Собор должен отвратить такое важное неудобство.

20  июня  собрались  епископы в  первый  раз  в церкви  Парижской
Богоматери.  Хотя  император дал  собранию  президента из  членов
своего  семейства, однако ж  оно не  разделяло его видов,  как он
надеялся. Кардинал Феш  первым изменил надежде Наполеона, показав
себя римским  приверженцем, а не сановником  империи. Епископы не
могли действовать  иначе; время  галликанизма прошло. 18-й  век и
перевороты, последовавшие  после Боссюэта, сильно потрясли учение
и  авторитет  этого  великого  мужа.  Под  ударами  вольтеровских
кощунств  и политического  преследования  французское духовенство
должно было обратиться к Папе и сильно привязать себя к духовному
главе,  в   котором  заключалось  жизненное  начало  католицизма.
Епископы  боялись,  что разрушат  совершенно  Римскую Церковь  во
Франции  и поразят  себя насмерть,  если громко  восстанут против
требований Папы  и подадут  помощь мэрам, разрушавшим  связь их с
духовным  владычеством, от  которого сами епископы  получили свою
силу. Поэтому Собор был  распущен, а император потребовал от всех
прелатов,  французов и  итальянцев, от каждого  отдельно, частную
декларацию, вполне согласную с его намерениями.

    -----------------------------------------------------------------
[1] Здесь, однако же, есть и несколько пристрастий. Шатобриан был
легитимист  и, что  называлось  в то  время, un  ci-devant. Стало
быть,   он   не   оратор   анархии;    всего    вероятнее,    что
    Наполеону-императору   не  понравился   бурбонизм   автора  речи,
отзывавшийся и во всех прочих творениях Шатобриана.




                           ГЛАВА ХХХIII

 [Взгляд на ход военных событий в Испании и Португалии от 1809 до
                             1812 года]

Воспитание  испанского  народа  в  духе французском  продолжалось
среди  бедствий   войны.  Когда   император  оставил  полуостров,
полководцы   его,  беспрерывно  тревожимые   гверильясами,  часто
вынуждены  были сражаться  с регулярными  отрядами, составлявшими
англоиспанскую  армию.   Несмотря  на  ежедневные  ошибки,  после
кровавых   битв  и   смертоносных  осад,  власть   короля  Иосифа
распространилась по всем частям испанской монархии.

В начале 1809 года, после отъезда Наполеона во Францию, Палафокс,
бежавший в  Сарагосу после поражения при  Туделе, защищал столицу
Арагонии  с  храбростью  древних  кантабров.  Французы  простояли
несколько   месяцев   перед  стенами   Сарагосы.  Когда   внешние
укрепления были разрушены храбростью солдат, опытностью генералов
и всеми  средствами военной науки, то  надо было продолжать битву
на улицах  взятого города и на  каждый дом вести отдельную атаку.
Наконец испанская твердость уступила французской отваге.

21 февраля 1809 года  город сдался маршалу Ланну. Президент хунты
Мариано  Домингец  присягнул   на  верность  королю  Иосифу.  "Мы
исполнили  свои обязанности  против вас,  - сказал он  маршалу, -
защищались до последней возможности; с таким же усердием исполним
и новые наши обещания".

Трудно описать, в  каком ужасном, разоренном положении находилась
столица Арагонии. Страшная эпидемия присоединила свои опустошения
к бедствиям войны. "Госпитали, - говорит один знаменитый маршал в
своих  записках, -  не могли  уже вмещать  больных и  раненых. На
кладбищах недоставало места для  умерших; трупы, зашитые в мешки,
сотнями лежали у церковных дверей..."

После Сарагосы взяты города  Хака и Музон; но все эти бедствия не
обезоружили  испанских  инсургентов. Часть  французской армии  из
Арагонии  перешла в  Кастилию,  а третьему  корпусу предоставлено
сохранить завоевание,  стоившее осаждавшим  восьми тысяч человек.
Едва  генерал Блак  узнал в  Каталонии, что  победители Палафокса
разделились и что пятый  корпус удалился от Эбро по направлению к
Тагу, как тотчас же  вышел из Тортозы с сорока тысячами человек и
отправился в  Арагонию с намерением и  надеждой отнять Сарагосу у
французов.

Попытка Блака  сначала увенчалась неважным  успехом при Алканице;
но  третий корпус  находился под  начальством ловкого  и храброго
Сюше. Наполеон сказал, что  если бы у него было два таких маршала
в Испании, то он  завоевал и удержал бы за собой весь полуостров.
Сюше  поступил на  место Жюно  в Арагонии. Мудрый  и неустрашимый
полководец привел  снова победу под  французские знамена. Славные
битвы при  Марие и Бельхитте разрушили  надежды Блака и принудили
его удалиться в Каталонию.

Рассеяв испанскую  армию, Сюше возвратился в  Сарагосу и принялся
залечивать раны,  нанесенные войной.  Усилия его не  были тщетны.
Посреди  своих  развалин  Сарагоса  предалась  снова  религиозным
праздникам и торжествам, из коих самые значительные происходили в
церкви  Дель-Пильар, под покровительством  французского генерала,
который   счел   приличным   присоединить   военную  пышность   к
религиозному величию.

Такими поступками,  благоразумием, строгим соблюдением дисциплины
незаметно довел он самый  враждебный французам город до того, что
жители не  роптали против владычества,  которому оказывали прежде
сильное и упорное сопротивление.

Казалось, Арагония усмирена; но восстание вспыхнуло при появлении
нового  гверильяса,  юного Мины.  Сюше  прекратил  пожар в  самом
начале и  не дал ему распространиться;  преследовал Мину, рассеял
его шайку и взял его самого в плен.

Не так была счастлива французская армия в Каталонии; там генералы
едва держались против народных  партизан и регулярных войск Каро,
Блака  и  Одоннеля. Следовало  приказать  генералу  Сюше сойти  с
сарагосских гор в долины Таррагоны и Валенсии.