действовать,  как  теперь   действует".  Потом  он  говорил,  что
Наполеон погубил миллионы людей, и наконец сказал: "Али-паша, как
разбойник, почтеннее Бонапарта".

Впрочем,   и  император   жалел,   что  так   грубо  обошелся   с
губернатором. "Более  было бы достоинства,  говорил он, высказать
ему  все с  хладнокровием: тогда  все это  было бы  еще сильнее".
Доктор  О'Мира успокоил  его, уведомив,  что Гудсон-Лов  решил не
появляться более в Лонгвуде.

Не  довольствуясь словесным  протестом, сильным  и красноречивым,
Наполеон захотел  передать современникам и  потомству мнение свое
об   английском  министерстве   и   судьях  своих,   опираясь  на
нравственную силу, которую дают  справедливость и гений и которую
не  может разрушить  никакое политическое  падение. С  этой целью
приказал  он  графу Монтолону  доставить губернатору  официальный
акт, в котором излагал свои жалобы и претензии и порицание против
английского министерства, выраженное сильно, умно и энергично.

Гудсон-Лов непрестанно напоминал об излишних издержках в Лонгвуде
и  о необходимости  уменьшить их.  Ежедневно делал он  привязки к
кухонным  расходам,  не  боялся  унизить  должность  свою  самыми
унизительными  подробностями  и  спорил  из-за бутылки  вина  или
нескольких  фунтов  говядины. Однако  же  он предложил  увеличить
сумму  на расходы императора  и его  свиты, но с  условием, чтобы
весь излишек  проходил через его  руки и чтобы он  знал, на какие
предметы  тратятся  добавочные деньги.  Он  грозил, что  уменьшит
издержки, если предложение его  не будет принято; поэтому Лас-Каз
написал  в  своем  журнале:  "Торгуются  о  нашем  существовании.
Император никак не захотел входить в прения такого рода и просил,
чтобы ему ничего не сообщали об этом деле".

Между тем  Гудсон-Лов привел  свои угрозы в  исполнение: издержки
были сокращены, в Лонгвуде скоро дошло до того, что почувствовали
недостаток в самых необходимых вещах. Однажды император, отобедав
в своих  комнатах, вышел  к общему столу, за  которым обедала его
свита,  и нашел,  что  ей почти  нечего  есть. С  этой минуты  он
приказал ежемесячно  продавать часть своей  серебряной посуды для
уплаты  тех  издержек,   которые  были  уменьшены  по  приказанию
Гудсон-Лова.

Довольно  прискорбно  было  Наполеону  продавать свою  посуду  на
содержание   верных   своих   слуг;   но   к   этому   прискорбию
присоединилось  еще другое  обидное  обстоятельство, изобретенное
губернатором,  желавшим  непрерывно  беспокоить своего  пленника.
Многие покупали, почти  дрались, желая иметь вещи, принадлежавшие
и  служившие императору;  соревнование доходило  до того,  что за
одну тарелку давали сто гиней; губернатор вдруг отдал приказание,
что серебро  будет продаваться  только тем лицам,  которых он сам
назначит.  Император сам,  со  своей стороны,  думал о  средствах
прекратить  это  соперничество  покупателей  и приказал  снять  с
серебра все особенные  знаки, показывавшие, что вещи принадлежали
его  дому. Сохранились  только небольшие массивные  орлы, которые
красовались на каждом приборе.

Такие   ежедневные   неприятности   быстро   разрушали   здоровье
императора. Черты  его лица так заметно  изменились, что перемена
беспокоила окружавших его; он стал очень похож на своего старшего
брата. Страдания и истощение  не мешали ему продолжать упражнения
и труды  умственные, предпринятые  им с самого  приезда на остров
Святой  Елены.  Он продолжал  учиться  английскому  у Лас-Каза  и
старательно занимался  диктованием своим генералам, или Лас-Казу,
или его сыну рассказов о своих походах и замечательнейших случаях
жизни. В  тот самый  день, как Гудсон-Лов пытался  вывести его из
терпения  распоряжениями о  серебре,  он диктовал  генералу Гурго
рассказ  о битве  при Маренго,  а с Лас-Казом  перечитал описание
аркольского сражения,  продиктованное прежде. "Сначала, - говорят
в    Memorial,   -    император   заставлял  кого-нибудь   читать
продиктованное  по  вечерам;  но  одна  из  присутствовавших  дам
заснула, и он прекратил этот обычай, сказав при этом:

Авторское самолюбие везде одинаково!"

После  всех оскорблений  и преследований против  Наполеона, после
всех уроков, полученных  от падшего императора, Гудсон-Лов просил
еще раз дозволения видеть его; но Наполеон остался непреклонным и
решительно  объявил,  что  никогда  не хочет  видеть  его.  Тогда
губернатор  прислал  через  доктора  О'Миру,  письмо,  в  котором
объяснял, что  никогда не  имел намерения огорчить  или оскорбить
генерала Бонапарта, что давало ему право, как он писал, требовать
от  него "извинений  в тех  неумеренных выражениях,  которые были
произнесены в  последнее их свидание".  Гудсон-Лов требовал также
извинений от генерала Бертрана  за то, что генерал не остерегся в
разговорах  с ним в  последний раз,  как они виделись  и спорили.
"Наполеон, - говорит О'Мира,  - презрительно улыбнулся при мысли,
что его вынуждают извиняться перед Гудсон-Ловом".

Через два  дня полковник  Рид (Reade) приехал в  Лонгвуд и просил
дозволения представиться  Наполеону. Он доставил  ноту, в которой
содержались новые распоряжения Гудсон-Лова. Полковник, явившись к
Наполеону, прочел ему эту бумагу, писанную на английском языке, и
удержал ее  у себя, не оставив  императору ни копии, ни перевода.
Гудсон-Лов приказывал:

"Французы, желающие  оставаться при  генерале Бонапарте, подпишут
особую   бумагу,  которая   будет   им  сообщена,   и  согласятся
подвергнуться  всем  запретам, какие  могут  быть предписаны  для
генерала Бонапарта, без всякого  исключения в этом отношении. Те,
кто  откажется  дать  подписку,  будут  отосланы  на  мыс  Доброй
Надежды.  Весь штат  сокращается  до четырех  человек; остающиеся
должны подлежать английским  законам, как английские подданные, и
особенно тем законам, которые изданы насчет генерала Бонапарта, и
будут  осуждены  на смертную  казнь  за всякое  содействие к  его
побегу.  Кто  из них  позволит  себе  оскорбить кого-нибудь,  или
рассуждать,  или   не  повиноваться  губернатору  или  начальству
своему, будет немедленно выслан на мыс Доброй Надежды, откуда ему
не будет возможно возвратиться в Европу".

Доктор  сообщил  Наполеону это  приказание  в переводе.  Наполеон
долго  рассуждал  о незаконности  такого  распоряжения и  наконец
сказал: "Пускай  лучше все  уедут, чем при мне  останется три или
четыре  человека  в беспрерывном  страхе,  с  опасностью, что  их
вывезут отсюда насилием; после этого распоряжения они находятся в
полной и  неограниченной власти губернатора.  Пусть отошлет всех,
меня окружающих,  пусть расставит часовых у  дверей и окон, пусть
присылает мне хлеб и воду - мне все равно. Дух мой свободен. Душа
моя так  же независима, как была в  то время, когда я предписывал
законы Европе".

Однако этим  не кончились запрещения,  которыми Гудсон-Лов грозил
падшему  императору.  Он  объявил,  основываясь  на  безграничной
власти,  данной  ему  на всем  острове,  что  Наполеон не  должен
съезжать  с большой  дороги,  ни входить  ни в  чей дом,  ни даже
разговаривать  с  людьми, которых  он  может  встретить во  время
прогулки верхом или пешком. Вслед за тем было предписано, что все
запрещения, положенные на генерала Бонапарта, равно относятся и к
особам, составляющим его свиту.

Сначала в Лонгвуде не хотели верить такому увеличению строгостей,
и  без  того  уже  чрезвычайно  стеснительных.  Доктору  поручили
объясниться с губернатором  подробно и решительно. Гудсон-Лов дал
всевозможные  объяснения  без промедления  и  ничуть не  старался
извинять  своих стеснительных  распоряжений. Он  сильно занимался
официальным протестом, переданным ему от графа Монтолона, и желал
знать, послана ли эта оскорбительная для него бумага в Лондон и в
другие столицы Европы, и  ходят ли копии с нее по острову? О'Мира
дал    ему   утвердительный    ответ.    Губернатор   чрезвычайно
встревожился.

Наполеон ожидал  всего от  Гудсон-Лова и даже сказал  ему о своем
предчувствии  во  время первых  свиданий.  Однако последняя  мера
рассердила его, потому что  он никак не мог прежде придумать ее и
приготовиться к  ней. Он не верил,  что английские министры могли
дать  такое  приказание,   хотя  губернатор  уверял  О'Миру,  что
действует  точно  по   инструкциям,  получаемым  из  Лондона.  "Я
убежден, -  говорил Наполеон, - что,  кроме лорда Батурста, никто
не мог  предписать таких стеснительных и  оскорбительных для меня
распоряжений".

Губернатор  приехал в  Лонгвуд и  объявил генералу  Бертрану, что
генералы, Лас-Каз и все служители будут немедленно высланы на мыс
Доброй Надежды,  потому что  не хотят подписать  декларации в том
виде, в каком он требует.

Такое решение, которое немедленно было бы приведено в исполнение,
произвело именно  то действие, какого ожидал  и желал губернатор.
Люди,  решившиеся ехать  в  дальние страны  и разделять  бедствия
героя,  которого они  любили всей  душой, должны  были покориться
силе, чтобы избежать разлуки, грозившей им по словам Гудсон-Лова.
Тайком от  Наполеона они пришли ночью  к капитану Поплетону и там
все  подписали   акт,  составленный  губернатором,  кроме  одного
Сантини,  который  решительно объявил,  что  не подпишет  никакой
бумаги, где Наполеону не дают императорского титула.

Это новое доказательство преданности нимало не удивило Наполеона.
"Они подписали  бы дурак Наполеон, или  все, что угодно, - сказал
он,  - только  бы остаться со  мною здесь,  в нищете; а  ведь они
могли  бы возвратиться  в  Европу и  жить там  в  неге!" Впрочем,
Наполеон соглашался  с доктором  О'Мирой, что ему  смешно было бы
носить  и   требовать  императорский  титул   в  настоящем  своем
положении, если бы английские министры не так настойчиво отнимали
у него это достоинство. "Я был бы похож, - сказал он, - на одного
из несчастных, заключенных в  Бедлате, который воображает, что он
король, лежа  на соломе в цепях". Он  заботился об этом титуле не
из гордости, а из уважения к правам французского народа.

Неприязнь  губернатора   к  Наполеону  распространялась  на  всех
французов, живших в Лонгвуде, но особенно не любил он Лас-Каза, в
котором  предвидел  будущего   историка  всех  своих  действий  и
поступков.  Скоро   губернатор  избавился  от  этого  неприятного
наблюдателя.  Лас-Каз  послал   через  своего  слугу  письмо  для
передачи Люсьену  Бонапарту. Гудсон-Лова  немедленно известили об
этом; он  торжествовал. Закон  о высылке будет  иметь немедленное
действие  над  человеком, которого  он  не мог  терпеть. В  конце
ноября 1816 года Лас-Каза взяли под стражу и посадили в тюрьму на
острове  Святой  Елены. Гудсон-Лов,  рассмотрев  все его  бумаги,
сделал  ему  допрос  и  потом велел  выслать  его  на мыс  Доброй
Надежды. Доктор О'Мира старался смягчить губернатора, указывая на
слабое  здоровье  молодого  Лас-Каза.  "Что значит  для  политики
смерть ребенка!" - отвечал Гудсон-Лов.

Наполеон  хотел  утешить  Лас-Каза  и  писал  к  нему,  когда  он
находился  еще в  тюрьме, но  губернатор удержал  письмо, которое
дошло к Лас-Казу только после смерти Наполеона.

    -----------------------------------------------------------------
[1] Никто  не изображал  так живо этого страха,  как Шатобриан. В
речи  его,  произнесенной   в  палате  пэров,  находим  следующие
замечательные  слова: "Наденьте  серый  сюртук и  маленькую шляпу
Наполеона на  палку и  поставьте ее на берегу  Франции, у Бреста:
Англия немедленно примется за оружие".



                       ГЛАВА LIV И ПОСЛЕДНЯЯ

              [Последние годы Наполеона. Смерть его.]

Гурго, имевший  несколько раз  неприятности и споры  с Лас-Казом,
перед  его  отъездом  желал   показать  ему.  что  несогласия  их
происходили  не  от  того,  чтоб они  не  любили  друг друга.  Он
попросил  позволения  сопровождать  Бертрана, которому  дозволено
было  повидаться с  Лас-Казом, и  они вместе поехали  прощаться с
несчастным  своим  сотоварищем,  получившим  приказание  ехать  в
ссылку [1].

После   отъезда   Лас-Каза   гонения   на  Лонгвуд   продолжались
по-прежнему.   Обыкновенно   через   доктора  О'Миру   губернатор
передавал неприятные вести, касавшиеся Наполеона; доктор исполнял
эти  трудные поручения  так  осторожно и  с такой  ловкостью, что
ежедневно  более и  более  заслуживал доверие  Наполеона и  терял
доверие сэра  Гудсон-Лова. Последний тщательно старался оправдать
слова  падшего императора,  что  "ему прислали  человека, который
хуже тюремщика".  Преследования возобновлялись ежедневно, во всех
возможных  формах. Когда  Наполеон просил,  чтобы ему  дали книгу
Пильета об Англии, сэр  Гудсон-Лов взял из своей библиотеки книгу
под заглавием:

Известные  обманщики,  или История  ничтожных  людей всех  наций,
которые  назывались императорами  и королями  самопроизвольно, и,
отдавая  эту книгу  доктору  О'Мире, сказал  ему: "Отдайте  и эту
книжку генералу  Бонапарту. Тут он, может  быть, найдет характер,
похожий  на  его  собственный".  Таков  был  человек,  присланный
английскими министрами, которых Наполеон почитал великодушнейшими
из врагов своих.

Наполеон  верно осудил  и характеризовал сэра  Гудсон-Лова, когда
назвал  его  сицилийским сбиром;  в  нем  хитрость соединялась  с
жестокостью,  коварство  со  страстью  к мщению.  Речи  его  были
зеркалом его  души; чувства свои часто  выражал он самыми грубыми
фразами.  Однажды,  осыпая бранью  верных  спутников Наполеона  в
бедствии, он сказал при всех: "Генералу Бонапарту было бы гораздо
лучше, если  б он не был окружен такими  лжецами, как Монтолон, и
таким son of a bitch, как Бертран, который вечно жалуется" [2].

Губернатор  был  очень  недоволен,  что при  Наполеоне  находятся
французы. Он  желал, чтобы  ежедневные мучения и  медленная казнь
падшего  императора не  утешались преданностью и  дружбой любящих
его людей;  он желал наказывать жертву  несчастья в уединении, не
боясь  рассказов наблюдателей  за  его поступками.  С этой  целью
удалил  он сначала  Лас-Каза,  а потом  старался удалить  доктора
О'Миру.

"Вы  кажетесь мне  подозрительным,  - говорил  нередко Гудсон-Лов
доктору, -  я вам не  могу довериться". И потому  писал в Лондон,
чтобы вытребовали О'Миру с острова Святой Елены.

Пока донос губернатора шел  в Лондон, О'Мира, не обращая внимания
на  подозрения  и   гнев  губернатора,  не  переставал  ежедневно
посещать   знаменитого  больного   и  доставлял  ему   не  только
медицинские пособия,  но даже  всевозможные утешения, допускаемые
обстоятельствами. Он не был подвержен мерам строгости, тяготевшим
на прочих жителях Лонгвуда,  и доставлял им случай иметь сношения
с особами,  жившими вне  Лонгвуда, за что  Наполеон награждал его
полным доверием.

Когда  губернатор не  тревожил пленника своими  требованиями, что
случалось весьма редко,  Наполеон занимался рассмотрением Истории
знаменитых  мужей или  рассуждал о важнейших  статьях современной
политики.

Особенно  занимался  он французской  революцией, рассматривал  ее
начало и общность и  очерчивал ее характер с философской высоты и
с  беспристрастной  точки,  на  которую поставило  его  бедствие,
положив  преждевременный конец  его  политическому существованию.
"Французская  революция,   -  говорил  он,  -   произошла  не  от
столкновения двух династий, споривших  о престоле; она была общим
движением массы... Она уничтожила все остатки времен феодализма и
создала новую Францию, в которой повсюду было одинаковое судебное
устройство,   одинаковый  административный   порядок,  одинаковые
гражданские  законы,   одинаковые  законы  уголовные,  одинаковая
система налогов... В новой  Франции двадцать пять миллионов людей
составляли   один   класс,  управляемый   одним  законом,   одним
учреждением, одним порядком..."

Наполеон предвидел,  что движение беспокойных умов  во Франции не
остановилось. "Через двадцать лет, когда я уже умру и буду лежать
в могиле, вы увидите  во Франции новую революцию". Слова эти были
замечены и  переданы доктором О'Мирой.  Последствия показали, что
дальновидный ум  пленника на  острове Святой Елены не  ошибся и в
этом случае.

От истории Наполеон часто  переходил к оценке собственного своего
царствования и своей жизни.

"Пусть  стараются,  -   говорил  он,  -  урезывать,  безобразить,
коверкать   мои  поступки,   все-таки  трудно   будет  совершенно
уничтожить меня. Историк Франции все-таки будет рассказывать, что
происходило во время империи, и будет вынужден выделить некоторую
часть подвигов на мою  долю, и это ему почти не представит труда:
факты говорят сами за себя, блестят, как солнце.

Я  убил чудовище  анархии,  прояснил хаос.  Я обуздал  революцию,
облагородил нацию  и утвердил  силу верховной власти.  Я возбудил
соревнование,  награждал  все  роды  заслуг и  отодвинул  пределы
славы. Все это чего-нибудь стоит! На каком пункте станут нападать
на меня,  которого не мог бы  защитить историк? Станут ли бранить
мои намерения?  Он объяснит  их. Мой деспотизм?  Историк докажет,
что он был необходим по обстоятельствам. Скажут ли, что я стеснял
свободу? Он  докажет, что вольность,  анархия, великие беспорядки
стучались к  нам в дверь. Обвинят  ли меня в страсти  к войне? Он
докажет,  что  всегда  на  меня  нападали.  Или  в  стремлении  к
всемирной  монархии? Он  покажет, что  оно произошло  от стечения
неожиданных  обстоятельств, что  сами  враги мои  привели меня  к
нему. Наконец,  обвинят ли  мое честолюбие? А!  Историк найдет во
мне  много честолюбия,  но  самого великого,  самого высокого!  Я
хотел  утвердить царство  ума  и дать  простор всем  человеческим
способностям.  И тут  историк  должен будет  пожалеть, что  такое
честолюбие осталось  неудовлетворенным!.. Вот, в немногих словах,
вся моя история!" (Memorial). [3]

Гудсон-Лов  решился  отнять  О'Миру  у  Наполеона,  так  же,  как
разлучил  с ним  Лас-Каза.  Не получив  из Лондона  позволения на
высылку  доктора с  острова  Святой Елены,  он подвергнул  О'Миру
таким стеснительным и  оскорбительным распоряжениям, чтобы тот не
мог выдержать их и  старался бы избавиться от них поскорее, подав
в  отставку.   Намерение  губернатора   удалось  вполне.  О'Мира,
заключенный  в   тесных  пределах   Лонгвуда,  лишенный  общества
англичан, не имея ни с кем сношений, кроме медицинских, обратился
к адмиралу Планпену с  просьбою об отмене такого скучного ареста;
но адмирал  не захотел принять его.  О'Мира вынужден был подать в
отставку и тотчас написал об этом губернатору.

Но  комиссары  союзных  держав,  видя,  что  здоровье  императора
требовало беспрерывных  попечении, и что отъезд  доктора, если не
приедет   немедленно  его   преемник,  может  повлечь   за  собою
неприятные последствия и  навлечь на них строгую ответственность,
настоятельно  требовали   от  губернатора,  чтобы  доктор  О'Мира
продолжал по-прежнему  лечить лонгвудского пленника. После долгих
и жарких  споров Гудсон-Лов  согласился на их  требование, думая,
что  доносами, отправляемыми  в  Лондон, достигнет  наконец своей
цели и успеет удалить ненавистного ему доктора.

Он начал тем, что  уговорил командира 66-го полка, который пришел
на смену 53-му, исключить  О'Миру из числа офицеров, обедавших за
общим столом. Пока шла  деятельная переписка об этой новой обиде,
доктор   получил   письмо  от   подполковника  Эдуарда   Вейниара
(Wyniard), который  уведомлял его от имени  Гудсон-Лова, что граф
Батурст решением от 16  мая 1818 года приказал ему прекратить все
сношения с  генералом Бонапартом, равно как  и с другими жителями
Лонгвуда.

"Человеколюбие, -  говорит О'Мира,  - обязанности моего  звания и
тогдашнее  опасное  положение  здоровья  Наполеона запрещали  мне
повиноваться  этому бесчеловечному  распоряжению...  Я немедленно
решился  по-прежнему  пользовать  Наполеона,  какие  бы  ни  были
последствия моей решимости. Здоровье Наполеона требовало, чтобы я
не  о