ком погреться? Я заплачу за самовар.
   - Милости просим, баба сейчас поставит.  Ты,  может,  и  ночевать  хочешь
остаться?
   - Хорошо бы. Уморился с дороги.
   - Да куда ж идти теперь, смеркает. Пока придешь  в  другую  деревню,  там
спать лягут, не достучишься. Ложись у меня на лавке ли,  или  на  печи,  где
хошь. Места у меня довольно.
   - Спасибо на том. Так ты и есть Митрий Иванов?
   - Так я и есть. Кто ж тебя послал ко мне?
   - Встретил по дороге мужика; говорит, что ты человек добрый, и если кто к
тебе попросится ночевать,  ты  его  и  побережешь,  как  следует,  и  вообще
уважишь.
   - Да... Смотрю я на тебя и дивлюсь: не было еще у меня до сих  пор  таких
чистых странников. И полушубок у тебя новый, и сапоги целы, и часы  есть,  -
вижу, парень ты фартовый...
   Хозяин позвал баб. Пришли две девушки, поставили самовар и сели на  лавке
под печкой, слушая наш разговор. Хозяин же стал со  мной  вместе  пить  чай,
расспрашивая меня обо всем, а сам рассказал о  себе,  что  держит  маленькую
мелочную торговлю.
   Стали мы говорить о разных делах и высоких предметах, о церкви и Боге,  о
смерти, о правде.
   - Правда теперь прячется и стыдится,  и  робеет,  -  говорил  Дмитрий.  -
Правда по маленьким людям сидит, которые про себя  ее  держат.  Все  бедные,
тихие, робкие - они правду  знают  и  правдой  живут.  А  сильные,  веселые,
здоровые, удачливые, живут иным чем-то; они живут чутьем и тем, что глядят в
оба. А мужик недоволен. Он молчит, ничего не говорит, и  ничего  не  скажет,
потому что ему рассуждать не приказано и от него никто  рассуждений  его  не
спрашивает.
   Что такое мужик? - Первое: хозяин. Один барин имеет 1000 десятин,  другой
сто, а крестьянин четыре. А он такой же хозяин. Своя у  него  земля,  он  по
своим четырем десятинам может ходить и властвовать. Так что первое -  мужику
нужно оказать уважение. Ты стоишь в шапке, и я стой  в  шапке;  ты  вошел  в
церковь, снял шапку, и я; ты перед царским  портретом  снимешь  шапку,  и  я
сниму. А друг перед дружкой мы оба станем в шапке стоять.
   Это первое. А второе: зачем на мужика кричат? Что он,  скотина  или  душа
христианская? Разве мужик что скверное делает, что на него кричат? В церковь
ходит, молится, как по чину полагается,  окрещен  во  святой  воде,  в  бане
парится, удавленного или чего скверного не ест. За что же на  него  кричать?
Мужик работает, землю пашет, подати в казну платит, на службе  царской  свою
кровь проливает, а все он виноватый в чем-то. Все на него покрикивают, точно
на нем вина какая-то висит.
   А третье, скажи мне по совести, - зачем мужик  закона  не  знает,  почему
мужику не дадут законов? Евангелием сколько уже лет мир  стоит.  И  деды,  и
прадеды, и святые, и народы, и царства живут, а книжка всего на всех одна, и
там  ясно  сказано,  как  жить  надо,  и  можно  всякого  спросить,  почитай
Евангелие:  хочу  знать,  как  я  жить  должен.  Ну  побратим  мне  почитает
Евангелие, я и знаю, как мне жить нужно; а если преступлю, так и  знаю,  что
преступил.
   А законы должны быть как Евангелие, одна книга, чтобы  она  здесь  передо
мной на столе лежала, чтобы я мог прочитать ее и  знать,  как  поступать.  И
чтобы, когда я прочел законы и пошел  на  улицу,  уже  меня  никто  не  смел
тронуть пальцем, если я законы знаю и соблюдаю. А если  я  закон  преступлю,
тогда меня и судите.
   Теперь мужики - маленькие  помещики,  и  они  хотят  поведения  по  ясным
законам да христианской обходительности. А то идет мужик и все озирается, не
начнет ли кто кричать на него? Да тебе, чужак, не понять того, что я говорю.
Ты - зверь свободный. Сегодня ты здесь, а завтра  поднялся  и  ушел  за  сто
верст. Думаешь  ты  по-дорожному:  на  холоде  изба  -  клад,  а  самовар  -
сокровище!..
   - Смотрю я на тебя, Митрий Иванович, слушаю, и ты  какой-то  не  русский,
будто. Не то ты штундист, не то сектанец ...
   - Богу-то мы одному молимся...
   - Так-то так, только говоришь ты по-особенному.
   - Так то-с! Так то-с! - задумчиво ответил на мои слова Митрий Иванович.
   Потом в избу стали приходить  мужики,  беседовали  о  разных  деревенских
делах, "про хлеба, про покос,  про  старинушку",  и  мне  не  удалось  более
поговорить "по душам" с Митрием Ивановичем.
   Я переночевал у него и рано утром ушел дальше.

СТАРОВЕРКА

   Раннее утро, светает. Скрипит ворот у колодца, плещет ледяная вода.
   Бабы в тулупах, закутанные в платки, идут по скрипучему снегу с ведрами.
   Еще сумерки; на небе густые, мрачные тучи.  Белый  снег,  засыпавший  все
окрестности и  наваливший  сугробами  на  крыши,  отливает  синим  цветом  и
лиловыми тенями. На востоке багрово-красный  горизонт.  За  околицей  свищет
ветер, через дорогу видны заячьи следы.
   Входишь в деревню по уезженной дороге, идешь  протоптанной  дорожкой  под
избами; в окна заглядывают хозяева. Невольно приходится  вглядываться  в  их
любопытные лица, чтобы выбрать более ласковое и там попроситься передохнуть.
   - Эй, чужак, заходи погреться!
   Избенка маленькая, с черными гнилыми бревнами; покосилась и навалилась на
хлев, тем только и держится, а то бы давно развалилась.
   Вхожу сквозь низенькие сени внутрь. Небольшая комната;  стены  так  мохом
законопачены, точно заросли от старости. На потолке копоть и паутина.
   Бедность, грязно; на старой бабе возле печки одни лохмотья.
   Возле окна сидит хозяин,  высокий  парень  в  разодранной  рубахе.  Глаза
глядят внимательно, сосредоточенно, но бодро, только промеж  бровей  залегла
мрачная складка.
   А возле стола, грустно облокотившись и подложив кулак под  голову,  сидит
другой человек, по виду купец, одетый богато, в синей долгополой поддевке, с
золотой цепочкой,  в  шелковой  голубой  рубахе;  волосы  кудрявые,  светлая
бородка,  голубые  душевные  глаза.  Перед  ним  на  столе  бутылка  и   два
стаканчика.
   После нескольких фраз  короткого  разговора  купец  придвинулся  ко  мне,
положил руку на плечо и, глядя в глаза, сказал:
   - Побратим, послушай! Я тебя озолочу, если ты мне  поможешь!  Ты  человек
чужестранный, ты и сделать это, поди, сумеешь. Побратим, помоги мне!
   - Если чем могу помочь, так и без денег помогу.
   - Слушай! Есть у нас купец, богатеющий сталовер. Туровский -  его  зовут,
слышал, поди? Три сына у него, дуб дуба чище молодцы.  Каждого  он  выделил,
каждому свою усадьбу дал. И есть у  него  дочь  Агриппина.  Вышла  Агриппина
замуж за прикащика Туровского; выделил он и им имение.  Да  недолго  прожили
вместе, уморила мужа сталоверка, ума лишился, замешался совсем  и  помер.  И
случилась такая беда, что увидал я сталоверку молодую вдову: высокая, голову
гордо несет, глаза темные, ресницы приспущены и на губах усмешка.  Сказал  я
себе тогда: вот мне жена, женюсь я на ней...
   Что ж, я капиталом не меньше ее, три дома у меня  каменных,  два  завода,
село свое есть и мельница. Дело долго не затянулось; перед Рождеством  я  ее
увидел, а после Рождества мы и обвенчались.  Родился  сын  у  нас.  Жили  мы
сперва ничего, а скоро стало и жестко нам.
   "Сталоверка, говорит она, я, да и только! И ты, говорит,  должен  в  нашу
веру оборотиться..." Я любил ее, конешно, а сладить с ней не смог! В церковь
нашу она меня не пускала. Ну, коли она уедет в воскресенье кататься,  я  тем
временем сбегаю на погост, с полверсты он от нас будет,  не  больше.  Узнала
она про это. Один раз меня не было дома, я в город  по  своим  делам  уехал.
Приказала она заложить сани и сказала, что кататься поедет. А  кататься  она
любила. Села и укатила и сына с собой взяла.  Вернулся  я,  нахожу  записку:
"Прощай навсегда. Не сумел меня подогнуть, так и не удержать  подавно.  А  с
никонианцем жить не хочу".
   Сперва я был как бешеный! Чего я ни делал, и полицией, и судом  хотел  ее
вытребовать, и к ней ездил. Приехал раз под ее окно в беговых дрожках.
   Окно раскрыто, в окне сынок сидит. И узнал меня,  закричал:  "вон  тятька
приехал!" Да сама подбежала: "Врешь ты, это  не  твой  тятька;  твой  тятька
давно умер!" - схватила его в охапку и унесла. А тут  собаки  были  спущены,
мой жеребец испугался и понес дрожки...
   На сталоверку я рукой махнул, с ней ладу не будет, она с норовом. Да  там
еще появился около нее какой-то начетчик, или  прикащик,  с  ней  все  время
вместе ездит. Они уже, видно, сговорились и поладили. А вот сын! Я  думаю  о
нем день и ночь, сон в голову нейдет, сердце кровью обливается.
   Решил я его выкрасть. Найду людей, которые это сделают. Мне  самому  туда
нельзя сунуться, меня там всякая собака знает. А вот кто чужой  мог  бы  это
сделать? Возьмись за это молодец хороший: коли выкрадешь  сына,  сто  рублей
денег дам!..
   Насчет кражи ребенка мы не договорились: купец захмелел и вскоре заснул.
   Дальше опять была та же  уезженная  дорога,  сугробы,  обнаженные  стволы
берез, засыпанные снегом ели, заячьи следы возле опушки леса; те  же,  точно
зарывшиеся в снег, деревни, так же похожие одна на другую, как  и  встречные
мужики.

С ОБОЗОМ

   Лежа на дровнях посреди длинного обоза, мои сани - шестые от его  начала,
за мной - саней шестнадцать или двадцать, от нечего  делать  я  пересчитываю
их, и цифра постоянно меняется, - задние то отстают и  исчезают  в  морозном
тумане, то догоняют и едут в хвосте обоза.
   Впереди я вижу силуэты передних ездоков; первой  идет  коренастая  гнедая
лошадка, вся запорошенная инеем. Она идет шагом, поматывая  головой;  на  ее
дровнях лежат два куля, вероятно, с солью, а  хозяин  спит;  сквозь  сумерки
видны три горба, но который из них тут хозяин, не разобрать...
   Дорога все время вьется: передние пять саней то заворачивают, и я вижу их
все - одни за другими, то выравниваются впереди гуськом в линию, их  уже  не
видно за крупом моей лошади.
   Мороз градусов 20. Тихо, ветра нет. Вечер. Но сколько времени, определить
нельзя: в декабре темнеет уже около 4 часов дня, и затем тянутся  монотонные
сумерки вплоть до 7 - 8 часов утра следующего дня.
   Можно бы определить, который  час,  -  но  для  этого  нужно  распахивать
полушубок, расстегивать куртку, снимать рукавицы и вытаскивать  часы,  а  на
морозе сейчас же холодные струйки пробегут по всему  телу,  через  несколько
секунд руки окоченеют, и долго нужно  будет  потом  похлопывать  рукавицами,
пока достигается снова равномерная температура...
   Да и не все ли равно, сколько времени? Дорога дальняя, ехать еще придется
ой-ой сколько, еще впереди две остановки на постоялых  дворах;  стало  быть,
лучше не думать вовсе о времени, а  заснуть,  или  мечтать,  или  болтать  с
мужиками, - вместе с лошадьми понемногу и время незаметно подвинется вперед.
   В дровнях я лежу на сене, но сено постоянно разлетается, и  я  оказываюся
на куле с солью, который тверд, как камень, и отлежал мне бока.
   Соль все время просачивается и мажет мой полушубок. Возле меня торчит  из
сена бутыль с керосином, который бултыхается на выбоинах дороги. Возница мой
лежит на дровнях, рядом со мной; он  поднял  высокий  воротник  своей  шубы,
поднявшийся выше его головы, и молча смотрит сквозь щель, а  может  быть,  и
спит, кто его знает... Ему тепло лежать, у него полушубок  и  сверху  надета
просторная дубленая шуба, на ногах лапти, - самая  теплая  обувь  в  дороге,
лучше всяких валенок.
   Я же одет холоднее, мороз нагрянул неожиданно, а до Рождества там, где  я
странствовал, все время была оттепель. На мне один "романовский" полушубок и
высокие сапоги - самая непрактичная одежда в мороз; на голове башлык; я лежу
на боку, подобрав ноги и спрятав их под длинной  полой  полушубка.  Но  чуть
только задремлешь, невольно вытянешь ноги, и мороз начинает кусаться.
   Почти совсем надо мной свесилась добрая, мохнатая  голова  идущей  следом
лошади. На ее морде висят  сосульки,  шерсть  взъерошена  и  покрыта  инеем.
Лошадка аккуратно следует за нами, мерно покачивая головой при каждом  шаге.
Передние лошади побегут рысью, наша подтянется, задняя не отстанет,  и  весь
обоз затрусит вперед, пока передняя не  пойдет  опять  шагом;  тогда  мужики
встают с дровней, идут рядом по дороге, сходятся по двое, трое.
   Все они ездили во Ржев, за 80 верст, продавать лен  и  теперь  порожняком
возвращаются  назад.  Мой  возница  и  трое  мужиков  с   передних   дровней
поровнялись и пошли рядом.
   - Ну, как, Василий Иванович, ты продал?
   - Да неважно. Тихо нынче со льном.
   - Да, тихо, тихо.
   - А Иван-то Клементьич привез, говорит,  во  Ржев,  ему  дали  по  три  с
полтиной. Он и обрадовался, на тройке весь свой остатний лен свез, - и вдруг
- два семь гривен! Он ждет день, - опять два семь гривен; ждет третий -  два
шесть гривен! Не назад же везти! Он заплакал даже, как лен отдавал!
   - Да и купцам-то тоже поди неважно  приходится.  В  одной  единоверческой
слободе человека три разорилось и закрыли свои лавочки...
   - А что за седок у тебя?
   - Да не  знаю:  учитель  что  ли,  или  из  духовного  звания.  Обученный
какой-то. Вероятно, защиты едет просить или на должность.
   - Да, да, конечно: кто по своей охоте в дорогу отправится? Верно,  неволя
выслала.
   - На Михайлов погост, говорит, пробирается.
   Передняя лошадь опять побежала рысью. За ней подтянулся и весь обоз.
   Мужики врассыпную бросились к своим саням. Рядом со мной  опять  очутился
мой возница Василий Иванович.
   Кругом  белые  снежные  поляны,  вдали  видны  черные  силуэты  деревьев,
неопределенные какие-то темные пятна,  вероятно,  кусты.  Изредка  к  дороге
подступает  опушка  леса;  тонкие  и  длинные  ветви   обнаженных   деревьев
производят впечатление прозрачности и  воздушности,  а  в  тумане  весь  лес
кажется легким и дымчатым.
   Иногда попадаются на дороге деревья. Тишина полная; в большей  части  изб
огни потушены, кое-где горит огонь, и видна спина бабы в красной  холстинной
рубахе с красными вышивками на плечах; возле нее прялка...
   Чья-нибудь фигура припадет к окошку, составленному  из  кусочков  стекла,
склеенных бумагою, и старается рассмотреть, кто едет по улице?
   Опять снежные равнины. Дремлется под поскрипыванье связанных лыком саней,
топот и фырканье маленьких лошадок, изредка понуканье проснувшегося  мужика.
Чуть-чуть посветлело, - это на небе  сквозь  серые  тучи  показалось  мутное
пятно месяца.
   Спустились  с  горы:  сани  раскатывались  без  железных  полозьев,   без
"тормазов", как говорят  мужики;  нас  встряхивало,  бросало  из  стороны  в
сторону на скатах дороги. Поднялись снова на гору, и показалась деревенька в
несколько изб.
   - Вот и Тарасово, - сказал Василий Иванович. -  Здесь  обогреемся,  чайку
попьем и отдохнем.
   Посреди деревни стояли два  низеньких  длинных  домика  и  один  новый  и
высокий. Перед ними вся дорога была усеяна сеном от множества проезжавших.
   Три воза со льном стояли привязанными к  колоде.  Передняя  наша  лошадка
свернула с дороги и уперлась головой в самые ворота.
   Не весь наш обоз остановился, саней восемь проехали  дальше;  их  деревни
были,  вероятно,  недалеко  или  они  привыкли  останавливаться  на  другом,
знакомом им постоялом дворе. Двое из наших мужиков подошли к окошку и  стали
стучать; изнутри послышался женский голос:
   - Сейчас, мои родные, сейчас,  мои  желанные,  -  сейчас  дворник  ворота
откроет...
   Заскрипели, отворяясь, высокие ворота, показалась темная фигура  человека
с фонарем. Передние сани въехали, за ними и остальные. Небольшой  квадратный
дворик с трех сторон был окружен навесами,  под  ними  стояло  много  саней.
Отпряженные лошади были привязаны головой к саням, ели сено и овес. В  одном
углу двора висели громадные весы, и баба в полушубке, светя фонарем,  что-то
отвешивала двум мужикам в тулупах. Все прибывшие  искусно  пробрались  между
стоящими лошадьми и сумели разместиться.
   Баба, покончившая с весами, качая в  темноте  фонарем,  подошла  к  вновь
приехавшим.
   - Уж вы извините, желанные мои, не можем вас в светлые горницы  провести,
заняты они. Дорога железная у нас строится, так анджинер с этой дороги у нас
сегодня все три комнаты взял: петь он любит и  хочет,  чтобы  никто  ему  не
мешал, ходит по всем трем комнатам и поет!.. Вы  уж  потеснитесь  у  нас  на
кухне. Кухня у нас хорошая, просторная, только народу набралось  много,  все
бельские уроды понаехали...
   Вместе с другими я  вошел  в  низенькую  дверь,  прошел  узким  и  кривым
коридорчиком, подпертым бревнами, чтобы потолок не провалился; где-то  сбоку
в стене открылась дверь с аршинной высоты порогом.
   Мы перешагнули в небольшую квадратную комнату, сажени  три  в  ширину.  В
этом крохотном помещении с  нашим  прибытием  оказалось,  по  крайней  мере,
человек сорок. Всюду, куда только можно было взглянуть, видны  были  сидящие
фигуры во всевозможных позах и положениях. На полу была набросана солома,  и
лежали вповалку мужики. На печи, лежанке и скамьях тоже лежали мужики,  бабы
и дети; иные спали сидя, прислонившись к стене. За столом сидели два  мужика
и хлебали что-то из одной миски.
   Мои  спутники  стали  подолгу  молиться  на  потемневшие  образа,   потом
распоясались и полегли на полу, найдя себе местечко среди других лежавших.
   Василий Иванович не лег, а сел на лавке и с очень унылым видом  уставился
в пол. Когда снова вошла  баба,  приведшая  нас  со  двора,  с  заспанным  и
недовольным лицом, Василий Иванович ущипнул ее и, заискивая, спросил:
   - Нельзя ли бы, молодуха, сороковочку ?
   Откуда-то из-под лавки раздался басистый  голос:  И  мне!  -  а  на  печи
поднялась всклокоченная голова и заявила, что тоже не откажется.
   - Проклятые! Покою от вас нет, -  заворчала  баба.  -  Только  жизнь  мою
молодую загублю, иссушу мое тело белое этими ночами бессонными... Сейчас вам
достану, мои желанные, всего, чего хотите, чтобы вам пойти да споткнуться!
   - Да ты, Домнушка, не сердись, - мы тебя уважим и тебе поднесем, а  потом
поляжем, и никто более тебя не побеспокоит!
   - Не нужно мне ничего вашего. Спать до смерти хочется, - а тут  возись  с
вами! Сейчас спрошу у хозяйки и принесу вам.
   Домна уходит, и через несколько минут распахивается  дверь  и  появляется
дородная хозяйка постоялого двора с накинутою на плечи шубою.
   Точно Марфа-посадница, кричит она зычным голосом:
   - Кто хочет что-нибудь из лавки, так я выдам, а потом уж больше не смейте
беспокоить!..
   Встают с пола и из-за углов какие-то  заспанные  всклокоченные  фигуры  и
уходят вслед за хозяйкой; вскоре они  возвращаются  со  связками  баранок  и
бутылочками. Водку  благоговейно,  перекрестясь,  они  выпивают,  закусывают
баранками и ложатся снова спать.
   Странное впечатление производит эта толпа спящих людей.
   Необыденным является детски доверчивое отношение друг к другу, совершенно
отсутствующее в городской толпе. Эти мужики, продавшие лен  и,  стало  быть,
возвращающиеся с деньгами, - по крестьянскому бюджету очень большими,  -  не
выказывали ни малейшей боязни или недоверчивости к тем совершенно  неведомым
им проезжим, с которыми им придется провести  ночь  в  одной  комнате.  Один
разговаривает с другим, как будто вчера только с ним  расстался  и  век  был
знаком; он посвящает соседа в свои интересы, говорит о своей беде, и  другой
истинно сочувствует.
   - Не знаю, что сделалось с конем. Не ест сена и овса не ест.
   Попробовал немного и морду отворотил! Пришел  я  снова,  -  он  лежит;  я
поднял, поставил, стоит он, раскорячив ноги. Вот сейчас опять ходил, -  конь
лежит снова!..
   - Ты опоил его, быть может?
   - Какое! Два часа уже как приехал, а пить ему не дал еще.
   Несколько мужиков уже всей душой приняли  участие  в  опасениях  этого  в
первый раз встречаемого человека. Они встают, отыскивают шапки под скамейкой
и идут к двери, во двор. Там они все обступают чалого коня, который лежит на
соломе, на брюхе, подобрав под себя ноги и, меланхолично  подняв  голову  на
длинной шее и отвесив нижнюю губу, с полным равнодушием  относится  к  св