, что подумают заграничные посланники про наше  государство,  "какие,
дескать, у нас непорядки делаются?"
   Сел государь в коляску, и мы, как передние, за коляску ухватились,  бежим
рядом, кричим "ура!" и радуемся.  Вижу,  и  рязанские,  и  костромские  тоже
ухватились, кричат и все бегут за коляской, и народ толпой бежит, и все, как
дети, и плачут и радуются...
   Видишь, чужак, многим ли из нашего брата приведет Господь царя увидеть? А
я вот, как перед тобой, так близко стоял. Ведь что мне стоило, вынь прошение
и положь на голову, и царь взял бы его. Да совесть толкнула:
   "стой, теперь нельзя, государь печален!.."
   Больше  царя-батюшку  ходакам  видеть  не  довелось.  Походили,  походили
Тимофей с Игнатом по Питеру, сдали свое прошение в "казенный дом", да  ни  с
чем и вернулись.
   - А вскорости царя, - добавил Тимофей, - все равно убили бомбою.

***

   Озерной ветер шумел  за  стеной,  шелестел  соломой  на  крыше,  подвывал
разными голосами в щелях. Окошко дребезжало.

Народная песня

   В первом саде-огороде
   Растет земляничка:
   Не за то ли меня любят,
   Что я невеличка?

   В другом саде огороде
   Растет трава лебеда:
   Не за то ли меня любят,
   Что я молода?

   В третьем саде огороде
   Растет трава мята:
   Не за то ли меня любят,
   Что я не богата?

   Записана в деревне Ныша,
   Малмыжского уезда.

ПРЕДАНЬЯ

   Тянется длинный ноябрьский вечер.  Сидя  за  столом  в  натопленной  избе
одного из ильменских рыбаков, я просматриваю записанные у стариков песни.
   Жестяная керосиновая лампа, подвешенная к балке  низкого  потолка,  слабо
освещает внутренность избы. В переднем  углу  маленькая  чугунная  печка  на
ножках сильно раскалилась. Сквозь многочисленные  трещины  и  скрепы,  грубо
замазанные глиной, струйками  выходит  голубой  дым,  нависая  облачком  под
потолком. От окон и из щелей несет холодом.
   В комнате тихо. Ребятишки молча сидят на  полу  перед  печкой,  поправляя
кочергой огонь. Хозяйка прядет нитки для сетей.  Старый  дед  Яша,  лежа  на
печи, изредка бормочет и вздыхает.  Тишину  нарушает  поскрипыванье  прялки,
треск сухих головешек в печи  да  монотонное  завыванье  озерного  ветра  за
стеной, от его порывов дребезжит маленькое окошко.
   Снаружи хлопнула дверь, послышались голоса, заскрипели ступеньки в  сенях
и в избу ввалились несколько парней и мальчишек. Все они степенно помолились
на образа, поздоровались с хозяйкой и чинно уселись на  лавках,  уставившись
на меня, а один заявил:
   - Пришли посмотреть на тебя.  Сказывали,  какой-то  чудородец  объявился,
песни записывает.
   -  Да,  записываю.  Жаль  только,  что  вы  старинные,  протяжные   песни
перезабыли, поете только частушки да  те,  что  прочли  в  песенниках.  Даже
старики сбиваются в песнях, начало еще знают, а  конец  уже  своими  словами
расскажут. И про старину да разные чудные дела тоже мало кто помнит.
   - Оно конешно, всего нельзя знать.
   - Бывают ли у вас на  озере  странные  случаи?  Недавно  я  слышал  такой
рассказ, - и я стал читать из записной книжки, думая этим подбить  кого-либо
из парней рассказать  что-нибудь  подобное.  -  Это  приключилось  с  вашими
рыбаками на озере.
   "В Вишере мы ловили рыбу. Поймали ее много, пудов 30 одних щук буди.
   Вдруг сделалось холодно, а мы и потянули невод; да вдруг вытащили  что-то
тяжелое, черное; так и ворочается, а от него холод идет. А еще прежде в лесу
что-то откликивалось, ажно нас страх взял. Мы, вишь ты, как "его"  вытащили,
так все и убежали на гору (берег), да ну креститься!"
   "Один наш догадался, накинул на "него" петлю, что на щук накидывается.  С
полчаса лежал "он" на земле, а как  только  солнце  стало  подыматься,  "он"
давай поворачиваться, да окунываться, да с бродцом в воду влез и ушел"...
   - На все дела Господни! - вздохнула хозяйка. - Вот, говорят, в  Юрьевской
слободе, там, где эти главы на монастыри лоснючие, - там каждый  год  весной
человек тонет либо  два.  Так  перед  этим  времем  непременно  каким-нибудь
преставлением преставится: либо кто будто плачем-плачет,  стонет,  и  громко
так слышно, - либо что еще. Все дела Божьи!
   - Один мужик сказывал, - подхватил парень. - Ловили мы на озере.
   Много лодок было тогдысь, да не ловилось  вовсе,  хоть  что-либо  попади.
Один мужик и говори: "Это "озерик" в карты рыбу проиграл". Вдруг как заходит
волна большая, как после парохода, и подняла наши  лодки,  и  запружило  нас
кверху ногам! Чуть удержались, а то в воду кувырнулись бы!..
   - Говорят, "озерики" из разных озер играют  друг  с  дружкой  в  карты  и
проигрывают то мелкую рыбу, то сигов, то раков, то что.  Прошлым  летом  наш
"озерик" выиграл крупную рыбу, хорошая ловля была. А кто готовил  снасть  на
мелкую, для снятков, то и вовсе ничего не собрал. Раньше у нас на озере было
много раков, столько, что в Волхов кучами на берег лезли, а  потом  года  на
два пропали совсем. И только недавно стали проявляться опять, но только  все
порченые: либо без лап, либо с  одной  клешней,  или  маленькие  да  мягкие.
Просто ни одного степенного рака! Это все "озерика" шутки!
   - А видел ли кто из вас "озерика"?
   - Один наш мужик однажды видел. Лежал он в каюте, в барке  с  дровами,  и
видит - наверху на палубе сидит человек голый и длинные волосы чешет.
   Он, мужик, брось в "него" плахой (поленом), да не  долетело.  А  "озерик"
бултыхнулся в воду, только пузыри и пена пошли...
   - Другие мальчишки и  парни  сами  представляются.  Разденутся,  и  голые
засядут в лимане, да болтаются и плещутся в воде, быдто "лиманники", а  бабы
и девки идут мимо и боятся...
   Над печью показалось морщинистое, заросшее  длинной  седой  бородой  лицо
деда Яши:
   - Слышу я, что вы про чудеса рассказываете. Какие это  чудеса?  Вот  было
время, я своими глазами дела дивные видел.  Да  ноне  стариков  не  слушают.
Нынче стариков менят на быков, а старушек на тялушек. Ну, хоть я и дедка, да
вздыхаю редко!
   - Полно, полно! - обратилась к деду  хозяйка.  -  Завел  свою  балалайку,
когда-то кончит? Расскажи лучше про старину, если знаешь.
   - Сами вы балаболки, зря болтаете. Сегодня утром проучил  я  на  кладбище
баб ваших. Пришли они к могилам и стали голосить:
   "Расступись мать сыра земля, подымись гробова доска, вы  раскройтесь  очи
зоркие, вы проговорите уста сахарны, размахнитесь ручки белые!.."  А  я  им:
"Цыц, окаянные, а если бы гробова доска поднялась и "ен" впрямь  вышел,  так
небось всех бы разогнал, никто бы не остался!" Тут  они  перестали  в  голос
плакать и тихохонько марш-марш домой!..
   - Да полно тебе! Расскажи про старину  лучше.  Видишь,  чужаку  скучно  и
хочет он про старину послушать.
   - Ну так слушай, - начал дед Яша. -  Давно  это  было,  когда  у  нас  на
деревне солдаты постоем стояли. Был у них капральный  Холудеев.  Здоровенный
такой, нос толстый и красный, голос как из погреба. И говорили  все  у  нас,
что Холудеев молодец, ничего не боится и все сумеет сделать.
   Был у нас Рябов, ватаман, дивный человек; как он рыбу заганивал, -  никто
понять не мог. Выедет ночью, поездит по озеру, ветер и воду испытает,  да  с
"озериками" потолкует. А потом поведет свою ватагу в свое найденное место, -
лови ребята сразу на тысячу! И, боже мой, уловы-то какие были тогда:  не  то
что нынче!
   Был, значит, Рябов первый человек в деревне, за ним как  за  собакой  все
гонялись, и стало ему за досаду, что Холудеева  все  хвалят,  быдто  он  все
может. Стали биться они об заклад - кто ловчее? И вот что сделали.
   Пришли в избу Рябова и спросили у хозяйки два кочана капустных.  Принесла
хозяйка кочны, оба совсем ровные и  белые.  Сели  тогда  оба  они  на  лавку
верхом, спиной друг к дружке, и стали давить руками каждый свой кочан.
   Прошло времечко и видим, - у солдата и у ватамана стали краснеть кочаны в
руках и сделались алые как кровь. Вот были молодцы!
   "Ровно вышло! - говорит Холудеев, - давай теперь меряться обратно!"
   Сели они опять, и вышло в разницу: у Холудеева кочан сделался по-прежнему
белый, ровно снег, а Рябов, как ни бился, из красного обратно в белый  кочан
сделать не смог. "Пересилил, - говорит, - ты меня, служивый, твоя взяла!"  И
закопал он свой кочан в землю - как нечистый, стало быть.
   А Холудеев накрошил свой кочан и хозяйке в котел всыпал, да  испортил  ее
этим: стало у нее сердце гнилое, а сама почернела, стала старая и  страшная.
Затаил Рябов гнев на Холудеева, поймал  он  раз  его  за  околицей  пьяного,
подвесил его за лытки в своем амбаре, зажег под ним мокрые  головешки  да  и
копатил его, копатил! "Не за то, - говорит, тебя копачу, что ты был  сильнее
меня, а за то, что хозяйку мою спортил. Была баба сдобная, сырая и  толстая,
а стала сухая, никуда больше не годится!" Вот как оно бывало в наше время!..
   - А как венчали у вас в старину? Говорят - иначе?
   - Да, венчали у нас прежде, не то что нынче.  Теперь  вези  себе  невесту
откуда хошь, из-за озера ли, или еще откуда. А прежде ино было:  какую  тебе
невесту барин даст, ту и бери, хошь ли, или не хошь. Ты и не знаешь  заранее
судьбы своей: она у барина и бурмистра  в руках была...
   - И ты, поди, дедка Яша, таким же манером женился?
   - Когда я женился, я еще не знал, с которого боку целоваться. Вот что!  Я
еще молодой был тогда. Ехать нужно к венцу, а я палец во рту  держу  и  стою
посередь избы. "Ты бы, от, нос-то вытер, ведь,  поди,  венчаться  едешь",  -
говорит отец. А я нос рукавом вытер, да и поехали мы. А поп  у  нас  строгий
был, Алексий, еще до отца Ивана, перед отцом Василием.  Посадил  он  меня  в
своей комнате. "Сиди, - говорит, - на  стуле  и  пуще  всего  не  подходи  к
окошку, а не то испортят тебя. Как к "Достойно" колокол ударит,  ты  уже  не
бойся боле, не подействует".
   Сидел я, сидел, скучно мне стало, думаю, подойду к простеночку и  выгляну
в окно, кто это на меня хочет порчу  навести?  Но  тут  как  раз  "Достойно"
зазвонили, и это спасло меня, а не то быть бы мне "зверем"...
   Теперь уже всякую порчу смело, - подошел  я  к  окну  и  вижу:  две  бабы
старые, Комлиха да Паша Хлызиха, бегут, что есть духу, прочь по дороге, и на
ту сторону реки на лодке переплыли.
   После обедни нас венчать нужно было, поп и говорит  мне:  "Открой,  Яков,
покрывало, покажи мне свою невесту".
   А поп у нас зандравный был, не смей  ему  перечить.  Да  и  я  тоже  свою
плепорцию знаю.
   - Нет, - говорю, - батюшка. Мне она еще не передана. Пусть  отец  вам  ее
показывает! - Тесть мой и раскрыл невесту попу.
   - Молоденькую ты берешь, -  сказал  отец  Алексий:  вот  я  тебя  за  это
заповеди спрошу, знаешь ли ты их?
   Смутился я, - при народе-то,  в  церкви,  неравно  и  собьешься  заповеди
говорить. Отслужил поп венчанье, все как след быть по  чину,  а  заповеди  и
забыл спросить. Сели мы в тележку, только тронулись, ан отец Алексий кричит:
   - Стойте! Не все по чину сделали. Назад!..
   Слезли мы, опять вошли в церковь.
   - Одно-то вы забыли сделать в церкви: поцелуйтесь-ка!..
   Я и не помню, куда поцеловал невесту, поди в затылок!..

Народная песня

   В лес по ягоды ходила,
   Черного жука нашла -
   Со руками и с ногами,
   И с курчавой головой -
   Настоящий милый мой.

   Завяжу жучка в платочек,
   Понесу его домой
   Родной маме показать.

   Родна тетка увидала,
   Разворчалась надо мной,
   Чтоб я кинула в окно.
   Я не сделаю того,
   Брошу жучка под кровать.

   Темной ноченькой не спится,
   Жук покою не дает,
   На белую грудь ползет.

   Записана в деревне Алька,
   Малмыжского уезда.

МУЖИК - ВОЛК

   Крестьянин в селе Голино, на берегу озера Ильменя, рассказывал мне о том,
что на свадьбе часто людей портят.
   - Разве это случается? - удивился я. - Только зря болтают.
   - Случается ли? И теперь это бывает. Если кто захочет - так  очень  легко
испортить можно. Навести порчу легко,  а  снять  порчу  трудно.  Я  видел  в
Михайловском Погосте, Псковской губернии, лет тому  20  или  15  назад,  шел
молодой парень через деревню, - сам он из Москвы  родом  был,  -  а  за  ним
следом целая свадьба волчья, голов десять их было. Смирные волки, что  овцы,
так за ним и шли, а парень собак палкой отгонял. Это, значит, целая  свадьба
была испорчена, жених, невеста и дружки. На всех порчу навели  поганые  и  в
волков обратили...
   А  то  и  такой  случай  был.  Мужик,  с  кем  дело  случилось,  сам  мне
рассказывал, знаю его хорошо, врать не станет. Да и в деревне все  тоже  эту
историю видели. Собрался жениться этот парень, а мать евоная того не хотела,
злющая баба была, не могла перенести, чтобы в дом невестку пустить. Решилась
она невестку спакостить и поставила на столе кружку квасу для нее, чтобы  ее
спортить. Но как от свадьбы вернулись, сын-то  вместо  невестки  выпил  этот
квас. Стало ему душно, тело зудит,  вышел  он  на  двор,  завернул  за  пуню
 и разделся. Видит - по всему телу
у него шерсть пошла. Волком он  оборотился.  Собака  дворовая  за  ним  шла,
зарычала на него, залаяла, уже перестала узнавать. Испугался  он  и  убег  в
поле.
   Тоска его взяла, да что  ж  делать,  поселился  в  лесах,  стал  питаться
кореньями и падалью. Помнит, какова на вкус падаль, точно пареное мясо,  или
перепрелое. Тосковал он по своей деревне, подбегал к задворкам, а мужики его
увидят - цепами выгоняют. Собаки бросаются за ним следом.
   Пригорюнится он и уйдет.
   Стошнела ему эта жизнь. Уже на охотников он сам бросался, убили бы лучше,
думал, так один конец. Увидит он человека, и радостно и страшно ему  станет.
Схоронится от него в кусты. И так прошло много лет. На его глазах  мальчишки
мужиками стали, девчонки сами ребятишек позаводили.
   Раз на Воздвиженье день был жаркий. Зачесалась  спина  у  человека-волка,
стал он валятцать, побежал к реке, воды напился, опять стал валятцать и весь
мох с него сошел. Остался он голым, как мать родила, и пошел к байне  (бане)
и спрятался в ней. А ребятишки заметили его и начали кричать:
   - Морушка коровья вошла в байню!
   В эту пору поветерье было на скотину, много ее пало; так мужики поверили,
что это "морушка" явилась. Побежали с кольями  к  байне,  придушить  хотели,
сотский только унял их - "может и впрямь этот человек несчастный", - сказал.
Снял с себя кафтан и надел на голого. А тот хочет  сказать,  а  чувства  нет
слов выговорить. "Братцы!" - говорит, только "братцы", и "я ваш"..."
   "Ну, покажи избу свою, если ты наш", - спрашивает сотский. Взяли его  под
руки и повели. Остановился он перед своей избой и рукой указывает, -  здесь,
значит. Ввели его в избу, отец его, старик, сидит. "Да, - говорит, -  пропал
у меня сын после свадьбы, 20 лет назад, но ведь столько лет прошло! Я  и  не
помню его". А мать евоная лежала в клети - с  тех  пор  как  испортила  сына
своего, гортань у ней выдернулась и слов она лишилась.  Как  увидела  своего
сына, - всю ее и передернуло. "Признала, верно!" - решили мужики, и стали  у
них старики припоминать, что и в самом деле давно пропал на деревне человек.
   Явился урядник и приказал давать по полфунта хлеба есть  в  день,  но  не
больше, а то с непривычки бы  не  выдержал.  Через  три  дня  начал  болтать
языком. Священник его исповедовал. Скопились потом священник и  становой,  и
повел их наш мужик за околицу, где его шкура лежала. Стали ее исследовать  и
нашли что то не шерсть была, а мох. На шее у мужика остался крест медный, на
веревочке, так даже полоска  была,  где  мох  протерло.  Долго  после  этого
говорил он, что понимал, про что волки воют, всякую речь волчью постигал.
   Все это правда, мужик и до сей поры жив, у сестры своей вдовой проживает,
в деревне Жарах, что по Петербургскому тракту. Сколько раз я с ним чай  пил!
Только след у него на щеке остался - так с медных два пятака  мох  растет  у
него на лице, до сих пор - не смог вывести...

Народная песня

   Меж крутых берегов
   Река Волга течет,
   Вслед за нею волной
   Легка лодка плывет.
   В ней сидел молодец,
   Шапка с кистью на нем;
   Он с веревкой в руке
   Воду резал веслом.

   Он ко бережку плыл,
   Ко крутому пристал,
   Лодку в миг привязал,
   Соловьем просвистал.

   Как на бережке том
   Красный терем стоит.
   Что во том терему
   Тут красотка живет.
   У ней вотчим крутой
   Воевода лихой.

   Записана в деревне Септяк,
   Елабужского уезда

СЧАСТЬЕ

   Это было осенью. Выйдя из города, я пошел по дороге не в  мороз  и  не  в
оттепель. Льдинками затянуло лужи, кругом по равнине расстилались коричневые
сырые поля, кое-где редкими белыми пятнами лежал тающий снег.
   Вдали виднелись небольшие рощи с молодыми тонкими деревьями,  обнаженными
от листьев. Галки и вороны стаями  летали  по  небу,  прыгали  по  дороге  и
садились на мятые, низкие полузамерзшие озими. Иногда по дороге  встречались
мужики, возвращавшиеся из города. Бесчисленные облака как будто  застыли  на
сером небе в таком же задумчивом молчании, как и природа этой равнины.
   Меня перегоняло много мужиков. Их маленькие взъерошенные  лошадки  мелкой
рысью бежали по дороге; в телегах лежали мужики, предоставив лошадкам бежать
как вздумается.
   В одном месте у спуска к ручью, где дорога была изрыта  колеями,  полными
воды, шагом плелись три телеги. Мужики, соскочив на землю, шли рядом.
   - Далеко идешь? - спросил меня один из мужиков.
   - Не знаю, далеко ли, - ответил я, - далеко ли, близко ли, как свое  дело
найду.
   - По какому же делу ты идешь?
   - Мое дело такое, иду по России и хочу узнать, есть ли на свете счастье?
   - Ишь ты какой, на слова гораздый! -  недоверчиво  стал  всматриваться  в
меня собеседник.
   - А что такое счастье? - воскликнул другой мужик, молодой парень. -  Вот,
когда деньги звенят в кармане, вошел в кабак, подошел к стойке:
   "подходи ребята, всех я угощаю!" Да еще девка при  этом  хорошая,  -  вот
тебе и счастье!
   - Нет, ты не ладно сказал, это счастье только до завтрашнего дня, сегодня
счастье, а завтра голова болит.
   - А ты, дядя, скажи, что такое счастье?
   - Счастье? А я и не знаю,  что  такое  счастье,  в  наш  деревню  оно  не
заходит, да и на дороге я его тоже не встречал.  Ты  попытай,  может  где  в
других местах оно живет, счастье-то!
   - А вот третий что еще скажет? Ты как насчет счастья думаешь?
   - Я думаю, что счастье - это кто человек,  значит,  рассудительный,  себя
соблюдает; может все справить как следует быть, и в дороге, к примеру,  тоже
себя соблюдает и в хозяйстве  тоже  человек  карахтерный,  вот  это  и  есть
счастье!
   Посмотрел я на этого мужика: одежонка на нем заплатанная, из  шапки  дыры
глядят, даже лапти растрепались.
   - Да ты на меня не смотри, это я ведь не про себя говорю. Потому я сказал
про счастье, что у меня самого двугривенный в кармане не  залежится,  сейчас
его в кабак снесу.
   - Так куда же ты все-таки идешь? Мы же видим, что  счастьем  ты  это  нам
зубы заговариваешь.
   - Я знаю, ты, верно, в деревню Заболоть идешь?
   - Да.
   - Не к Митрию ли Иванову?
   - Да.
   - Так-то. Смотрю я и думаю: верно, он к Митрию Иванову в Заболоть идет!..
   Мужики уехали вперед. Я никогда в Заболоть не собирался и не слыхивал про
нее, а подавно о каком-то "Митрии".
   Верст через десять я подошел к опушке  леса,  возле  нее  расползлись  по
склону несколько изб. Баба, бравшая воду у колодца, сказала, что эта деревня
- Заболоть, а Митрий Иванов возле самого леса, в крайней избе.
   Было часа 4 дня, когда  осенние  сумерки  начинают  заволакивать  туманом
даль.
   Я подошел к избе, где была прибита доска с надписью  "Дмитрий  Иванов"  и
нарисована пожарная бочка. Поднялся, пройдя сквозь сени в избу, где на лавке
сидел старик с очками на конце носа, щелкал  на  счетах  и,  слюнявя  палец,
перебирал какие-то бумаги и страницы растрепанной тетрадки.
   - Бог на помощь! - сказал я, крестясь на иконы в углу.
   - Здравствуйте! - ответил старик, вглядываясь в меня.
   - Нельзя ли у вас чай