кажемся мертвыми, - сентенциозно добавил авантюрист,
- для пленниц не будет уже никакой надежды на спасение.
  Андрэ грустно покачал головой.
  - Нет, - сказал он, - бежать с ними... или умереть, защищая ее... защищая
их!
  - Андрэ, ваше упрямство губит нас. Живите для того, чтобы спасти нас, - с
мольбой проговорила маркиза.
  - Вы требуете этого? - прошептал он, - вы этого требуете?
  - Умоляю вас о том, друг мои.
  - Воля ваша будет исполнена!
  - Ступайте! И да поможет вам Небо. Ступайте!
  Двое мужчин кинулись в сторону реки.
  Да было и пора: едва исчезли они в чаще, как индейцы вдруг появились перед
женщинами и окружили их, но не подходя к ним, однако, настолько близко,
чтобы стеснять их движения.
  Женщины испустили крик ужаса, бросая вокруг себя взоры, полные безумного
страха.
  Тогда от группы воинов отделился вождь и сделал несколько шагов вперед.
  - Пусть дочери мои успокоятся! - проговорил он, любезно кланяясь им. -
Тонкий Слух - знаменитый вождь в своем племени, его воины знают, с каким
уважением следует обращаться с пленницами.
  Затем он добавил с язвительным смехом:
  - Пусть мои дочери следуют за мной! Их лошади могут уйти далеко, пора уже
им вернуться к ним.
  Молодые женщины опустили головы и последовали, красные от стыда и гнева,
за индейцами, смеявшимися и перешептывавшимися между собой.
  Лошади оказались на том же самом месте, где их оставили всадники.
  - Дочери мои будут ждать здесь, - сказал вождь.
  - Зачем вы с нами так говорите, - отвечала маркиза, гордо приподнимая
голову, - разве вы не видите, какая на нас одежда?
  Индеец улыбнулся.
  - У Тонкого Слуха орлиные глаза, - возразил он, - ничто не ускользает от
его пронзительного взора. Одежда не делает воина; кроткая голубка никогда
не сможет подражать пронзительному и страшному крику коршуна.
  Маркиза в смущении отвела глаза; все восставало против нее, даже эта
одежда, которая должна была, по ее мнению, служить ей защитой.
  Индеец сделал вид, что не замечает смущения своих пленниц.
  - Мои дочери будут ждать здесь возвращения вождя, - продолжал он.
  Затем, сделав повелительный жест своим воинам, он удалился вместе с ними.
  Дамы остались одни.
  Они были свободны, по-видимому, но только по-видимому, и отлично знали, на
каких условиях им предоставлена эта свобода. Они знали, что их сторожа,
скрываясь в чаще, не спускают с них глаз. Вот почему они даже и не
пытались спастись бегством, которое, по всей вероятности, не имело бы для
них другого результата кроме того, что их стали бы стеречь еще строже и,
может быть, отнеслись бы к ним менее любезно Пленницы в отчаянии
опустились на ствол упавшего дуба и стали дожидаться своей участи.
  Прошло полчаса, а обе дамы, погруженные в свои грустные мысли, не
обменялись еще ни одним словом.
  Наконец, ветки одного куста, находившегося перед занятым ими дубом,
тихонько раздвинулись, и появился человек.
  Этот человек был Тонкий Слух, индейский вождь, в руки которого они так
несчастливо попали.
  - Пусть дочери мои последуют за мной! - сказал он.
  - Куда хотите вы нас отвести? - спросила маркиза.
  - Мои дочери это узнают, - отвечал он лаконично.
  - Почему бы не убить нас здесь же, - сказала графиня, - вместо того, чтобы
подвергать нас жестоким и бесполезным пыткам? Мы не сделаем ни одного шага
больше.
  - Тонкий Слух - великий вождь, - отвечал высокомерно индеец, - его военный
топор никогда еще не обагрялся кровью женщины.
  И его черные глаза метнули молнию.
  - Простите меня, - сказала графиня, - я не знаю ваших обычаев.
  Индеец поклонился, улыбаясь.
  - Пусть дочери мои следуют за мною! - повторил он. Всякое сопротивление
было не только бесполезно, но еще и опасно; кроме того, столь ясное и
точное объяснение вождя, не успокоив их окончательно относительно
ожидающей их участи, давало, тем не менее, некоторую надежду на
благополучный исход.
  Маркиза де Буа-Траси первая поднялась на ноги.
  - Идем! - сказала она.
  - Пойдемте! - отвечал вождь, идя впереди них. Значит, он требовал от них
только повиновения? И дамы последовали за ним, молчаливые и угрюмые.
  Идти им пришлось недолго, всего каких-нибудь двенадцать минут. Вождь шел
впереди них на несколько шагов, устраняя с чрезвычайным вниманием и
заботливостью ветки, которые могли бы поранить или помешать им. Этот
деликатный прием, так непохожий на индейские привычки, окончательно
успокоил обеих дам и вернул им мужество; они чувствовали, что о них
заботится какая-то тайная власть.
  Обогнув густой лесок, они очутились у входа на довольно обширную
прогалину, и тут у них невольно сорвался с губ крик удивления и гнева при
виде странной сцены, внезапно представившейся их глазам.
  - О! - прошептала графиня, - неужели судьба готовила нам еще и этот позор?
  - Мужайся! - шепотом отвечала маркиза. - Мы, правда, и на этот раз
проиграли партию, но не все еще кончено. Мы отомстим, клянусь тебе!
  - Может быть, - с отчаянием в голосе отвечала ее подруга.
  Они остановились на опушке прогалины; затем, под влиянием охватившего их
нового чувства, они снова тронулись вперед, но на этот раз высоко подняв
голову. Презрительная улыбка блуждала у них на губах.
  Несчастье сразило их только на одну минуту, и они очень скоро вернули себе
и самоуверенность, и гордость.
  Прогалина была запружена индейскими воинами; немного правее десятка два
трупов, страшно изуродованных, валялись кучей в луже крови. Трупы эти
принадлежали воинам Голубой Лисицы, которые все погибли.
  В центре прогалины стояли, опираясь на ружья, несколько канадцев, а среди
них четверо мужчин, одетых хотя и в костюмы лесных бродяг, но в которых
нетрудно было узнать белых; они шепотом разговаривали с канадским
охотником. Эти четверо мужчин были граф де Виллье, барон де Гриньи,
Золотая Ветвь и Смельчак, пятый был канадец Бержэ.
  Когда прошла первая минута оцепенения, обе дамы, повинуясь реакции,
которую легко было понять, вернули себе все присутствие духа и,
сопровождаемые вождем, продвигались твердым, уверенным шагом к группе,
занимавшей средину прогалины.
  При их приближении разговор смолк, солдаты отошли в сторону, а офицеры
остались одни с Бержэ, который насмешливо посматривал на прибывших.
  Маркиза уже открывала рот, чтобы начать разговор, но граф де Виллье не дал
ей времени произнести ни одного слова и, повернувшись к вождю,
остановившемуся в двух или трех шагах от него, бросил ему вопрос:
  - Кто это?
  - Пленники, - отвечал краснокожий.
  - А, хорошо, - сказал граф, отворачиваясь, - что же вы хотите сделать с
этими пленниками, вождь?
  - Отдать их бледнолицему начальнику.
  - Мне? Зачем?
  - Нам не нужны эти пленники, - добавил барон, - они нас только будут
стеснять.
  - Они командовали воинами, которые на вас напали. Оба офицера оглядели
двух дам взглядом, полным бесконечного презрения, и пожали плечами.
  - Я отдаю вам этих негодяев, - продолжал граф, - они ваши, делайте с ними,
что хотите, вождь.
  - Бедняжки! - прошептал барон с оскорбительной жалостью. В конце концов
они получат только то, что заслужили.
  Обе дамы слушали, дрожа от стыда и гнева, презрительные слова своих
врагов; при последнем оскорблении ярость их вылилась наружу.
  - Разве вы меня не узнаете, граф? - вскричала графиня, глаза которой
метали молнии.
  - Я, - холодно отвечал молодой человек, поворачиваясь к ней спиной, - я не
знаю, кто вы такой, я никогда вас не видел и не желаю больше вас видеть!
  - Это уже слишком! - сказала графиня де Малеваль, топая ногой. - Вы
забываете, с кем вы говорите, господа; какова бы ни была ваша ненависть и
ваше презрение к нам, вы, надеюсь, не оставите нас во власти этих свирепых
дикарей.
  Понятно, что эти слова не могли снискать симпатии краснокожих к
неосторожным пленницам.
  Барон собирался отвечать, но граф остановил его - это дело должно было
разбираться только между ним и графиней.
  - Господа, - сказал он все так же хладнокровно, - в эту минуту не мы, а вы
забываете, с кем вы говорите. Вы заманили нас в ужасную ловушку; по вашему
приказанию эти кровожадные дикари, которых вы почему-то вдруг стали
бояться, напали на нас неожиданно. Ваши наемные убийцы были побеждены, вы
- наши пленники; вместо того, чтобы открыто и благородно признать
положение, которое вы сами себе создали, вы осмеливаетесь еще возвышать
голос в нашем присутствии и даже грозить нам, когда мы презрительно
отказываемся мстить вам за ваше вероломство. Вы оба совсем сумасшедшие!
  - Граф, берегитесь! - вскричала графиня вне себя. - Если я когда-нибудь...
  - Беречься? С чего это, позвольте вас спросить, сударь? Я дворянин и не
боюсь никого на свете; вместо того, чтобы наказать вас, как вы этого
заслуживаете, я соглашаюсь.
  - Наказать нас! - воскликнула графиня с яростью. - Ты это слышишь, Леона?
- проговорила она, обращаясь к своей подруге.
  - Конечно! - невозмутимо продолжал граф. - Может быть, вы предполагаете,
что мы не знаем, что вы, будучи французом, позорно отреклись от своей
родины и с целью, которой мы не хотим доискиваться, поступили на службу к
англичанам, нашим смертельным врагам? Напротив, вы должны благодарить нас,
господа, за то, что мы забываем, что вы предатели и перебежчики и вместо
того, чтобы налагать на вас наказание, которое вы заслужили вашим
недостойным поведением, мы обращаемся с вами, как с обыкновенными
пленниками! А вы жалуетесь!
  Никакими словами нельзя описать того состояния бешенства и стыда, в
котором находились обе дамы, служившие в эту минуту предметом безжалостных
насмешек со стороны победителей. Невозможность отомстить еще более
усугубляла их ярость; бледные, с искаженными чертами лица, тщетно пытались
они противиться ужасному удару, обрушившемуся на них. Они терпели муку,
казавшуюся им еще ужаснее от того презрения, с каким относились к ним их
ненавистные враги, которых они одно время надеялись покорить и положить к
своим ногам.
  Обе они отлично понимали, почему граф и барон делали вид, будто не узнают
их: вне всякого сомнения, это делалось офицерами с умыслом, а,
следовательно, обида была еще больше.
  Затем положение их становилось еще более тягостным вследствие того, что
они должны были принимать все эти обиды, не имея возможности отплатить тем
же, и, дрожа от бешенства, склониться перед железной волей неумолимых
победителей. Оба офицера во сто крат меньше оскорбили бы их, если бы хоть
одним словом упомянули, что дамы поступили таким образом из мести.
  А они не только не хотели требовать от них объяснений, но даже делали вид,
будто совсем не знают женщин, которые под влиянием страсти и любви, под
влиянием ревнивой ненависти отказались от своего пола, от своей прошлой
жизни.
  Этого пленницы не могли простить своим бывшим возлюбленным; особенно же
неистовствовала графиня де Малеваль, которая больше уже не владела собой.
  Маркиза де Буа-Траси предоставила своей приятельнице говорить за них
обеих, а сама довольствовалась тем, что смотрела молча на барона де Гриньи.
  Между тем, барон, подражая своему товарищу, казалось, не замечал
устремленного на него пристального взгляда и, не желая мстить ненавистью
за ненависть, еще не дал себе ни разу труда повернуть голову в ее сторону.
  Это презрение, спокойное и вполне сознательное, больно отозвалось в сердце
маркизы; слезы текли у нее по щекам, но ни одно слово не срывалось с ее
губ. Она ждала минуты, когда ей придется прийти на помощь бывшей
возлюбленной графа де Виллье, хотя она и сама жестоко страдала. Женщины
так уж созданы: презрение их раздражает, оскорбляет, доводит до отчаяния в
десять раз больше, чем ненависть.
  Все бешенство, все дурные страсти, пожиравшие душу графини де Малеваль,
излились в одном пронзительном крике:
  - А! Вы не дворяне!
  - Мы солдаты, - холодно проговорил граф.
  - Вы не дворяне и не солдаты. Вы подлые трусы!
  - Да, - отвечал граф, улыбаясь и указывая на кучу трупов, - ужасные трусы
и главным образом потому, что не хотели позволить себя убить!
  - Я приказала краснокожим взять вас живыми! - крикнула графиня в припадке
наивысшего раздражения. - Несчастные, это-то именно вас и спасло!
  - Подосланные вами убийцы, должно быть, не поняли вашего приказания, если
судить по тому, каких результатов дало их усердие. Ну да, пусть так,
сударь, мне и самому хотелось бы поверить этому и избавить вас от
наказания, которого заслуживает ваша измена.
  Обе женщины задрожали.
  Только теперь в первый раз они поняли всю гнусность своего поступка; до
сих пор они даже представить себе не могли всей глубины пропасти, в
которую они бросились очертя голову.
  Их понес вихрь их собственной ненависти.
  Они ни о чем не думали, ничего не видели, кроме овладевшей ими страсти!
  - Господа, - сказал граф, - мы не хотим знать ни ваших имен, ни вашего
звания. Наше нежелание знать это послужит вам спасением... предположив,
что мы не знаем, кто вы такие, мы можем считать себя вправе избавить вас
от заслуженного наказания... Вы свободны и можете удалиться куда хотите;
никто не помешает этому. Этот тяжелый урок, несомненно, принесет свою
пользу. Вы посоветуетесь со своей совестью и поймете, наконец, что слепая
ненависть не может привести к добру и, кроме того, вы и сами увидите, что
ничем нельзя оправдать французского дворянина за его измену королю и
отечеству.
  - Вспоминайте о нас, - добавил барон, - не иначе, как о людях, у которых
честь говорила достаточно громко для того, чтобы побудить и все забыть.
  Маркиза как бы невольно двинулась к нему; он повернулся к ней спиной и
отошел от нее.
  Затем граф обратился к индейскому вождю:
  - Пусть мой брат позовет своих воинов, - сказал он ему, - мы собираемся в
путь.
  - А пленники? - спросил вождь, устремляя мрачный взор на обеих дам,
которые при этом вздрогнули и невольно прижались одна к другой.
  - Они свободны, - отвечал граф, - воины моей родины не мстят врагам после
того, как им удалось взять их в плен.
  Тонкий Слух поклонился и, не возражая ни одним словом, отдал приказание
готовиться к отъезду.
  - Граф, ради самого Неба! - вскричала графиня де Малеваль, складывая руки,
как в молитве, - еще одно слово!
  - Я не знаю вас, сударь!
  - О! Арман, неужели вы так безжалостны? - скорбно прошептала маркиза. -
Неужели вы так же безжалостны, как и ваш друг?
  Барон устремил на нее испытующий взгляд и, видимо, колебался, а затем,
минуту спустя, возразил:
  - Нет! Я решил забыть прошлое раз и навсегда!
  - А между тем, если бы вы только знали, почему я попала сюда?
  Барон последовал за своим другом, который уже удалялся с поляны большими
шагами.
  Две покинутые женщины, предоставленные таким образом сами себе, упали на
землю, охватили голову руками и разразились рыданиями.
  Раскаяние исторгло слезы из глаз графини де Малеваль.
  Горе и только одно горе заставило проливать слезы маркизу де Буа-Траси.
  Поляна уже опустела; индейцы, канадцы и французы ушли.
  Бержэ шагал молча рядом с графом.
  Через минуту последний обернулся:
  - Что с тобой, старый дружище? - спросил он его, - чем вызвано такое
упорное молчание?
  - А тем, что я недоволен вами, господин Луи.
  - Недоволен? Значит, ты не одобряешь моего поступка?
  - Извините меня, господин Луи, я не только его не одобряю, но даже очень
сильно осуждаю. Я все еще спрашиваю себя, как могли вы поступить до такой
степени... неосторожно, чтобы...
  - Э, ты просто старый безумец! - перебил его молодой человек.
  - Однако, совсем не такой, как вы это думаете... Милосердие хорошо в
Европе, а здесь оно не только не нужно, но даже вредно. Эти женщины,
которых вы так неосторожно пощадили, никогда не простят вам того
презрения, с каким вы с ними разговаривали... их две, а из двух одна, по
крайней мере, не...
  - Что же я должен был сделать, по-твоему?
  - У нас есть поговорка: "Убито животное, убит и яд"!
  - Несчастный! Убивать женщин!..
  - Убивая врагов, не разбирают, мужчина это или женщина, господин Луи...
молите Бога, чтобы вам не пришлось убедиться в этом на самом себе и в
самом непродолжительном времени.
  - На все воля Божья! - проговорил граф. Канадец несколько раз молча
покачал головой, но не счел нужным продолжать разговор.
  Десять минут спустя весь отряд уже покинул остров.


                                  Глава X

  ПИЛЬМА

  Возвращение было невеселое.
  Оба дворянина чувствовали, как сердце их сжималось при мысли об этой
непримиримой ненависти, тяготевшей над ними: они не имели другого оружия,
которым могли бы от нее обороняться, кроме показного равнодушия.
  Разве эти женщины не защищены своей слабостью от возмездия с их стороны?
  Всякий порядочный человек ни за какие блага не согласится мстить им; самое
большее, что он может дозволить себе, это - защищаться.
  Но дело усложняется еще больше, когда женщины, с которыми имеешь дело,
раньше вас любили или были любимы вами.
  Увлечения страсти, впрочем, оправдывают до известной степени женщину,
которой пренебрегли, и в особенности ту, которую покинули. Граф де Виллье
и его друг, стыдясь своей победы, решили противопоставить ударам, которые
враги их, без сомнения, попытаются им нанести, только презрение, жалость и
насмешки; это ужасное оружие было одно только способно поразить тех,
которых в глубине своего сердца они извиняли, так как при этом невольно
вспоминали былое счастье и сладкие часы, проведенные в их обществе.
  Кроме того, благодаря прирожденному у всех мужчин тщеславию, они видели в
этой ненависти неоспоримое доказательство любви, внушенной ими тем,
которые теперь их преследовали с таким остервенением.
  Достигнув атепетля, офицеры сердечно поблагодарили вождя и канадцев за
скорую помощь, оказанную им как раз в ту минуту, когда они уже теряли
всякую надежду на спасение; затем они направились к своим хижинам для
того, чтобы отдохнуть и отдаться своим думам. Перейдя через площадь, граф
обернулся к Бержэ, чтобы с ним проститься, но канадец, как бы угадывая его
намерение, сказал ему, что желает с ним поговорить, и не дожидаясь ответа
капитана, вошел вслед за ним в хижину, дверь которой он сейчас же
тщательно притворил за собой.
  - Извините меня, господин Луи, - сказал он, приступая прямо к делу, - за
то, что я осмелился беспокоить вас в такое время, когда вы желаете
остаться наедине с вашим другом; но мне нужно сообщить вам кое-что очень
важное.
  - Я слушаю тебя, друг мой, говори, но только как можно короче. Мне незачем
скрывать от тебя, что после всего случившегося сегодня мне нужно привести
немного в порядок мои мысли.
  - Мне нужно сказать вам всего только два слова: будьте готовы сесть на
лошадь завтра на восходе солнца.
  - Но ведь здесь у нас нет лошадей?
  - Завтра у меня будут две лошади: одна для вас, другая для барона де
Гриньи, если только вы не пожелаете идти вместе с нами пешком.
  - С вами? Кто же это, друг мой?
  - Со всеми жителями деревни.
  - А! Значит, это целое переселение?
  - Нет, завтра я вам сообщу все подробности; сегодня вечером это отняло бы
у меня слишком много времени, а вы нуждаетесь в отдыхе.
  - Хорошо, но ты ничего не ответил мне на вопрос о лошадях.
  - Это правда, вы одни поедете верхом.
  - В таком случае, мы с бароном тоже пойдем пешком.
  - Тем лучше! Это произведет большое впечатление.
  - Куда же мы пойдем?
  - Завтра вы это узнаете, а теперь я прибавлю только одно слово: наступила
минута действовать.
  - Правда ли это?
  - Клянусь вам, господин Луи.
  - Слава Богу! Спасибо, друг мой, за это доброе известие. Не беспокойся, мы
будем готовы в назначенное время.
  - Отлично! Итак, до завтра. Впрочем, я за вами приду.
  - Хорошо. Ты увидишь нас совсем готовыми.
  - Постарайтесь отдохнуть получше сегодня ночью, - сказал канадец с
добродушной улыбкой, открывая дверь, - кто знает, сколько времени вы
проведете, не смыкая глаз?
  Затем он вышел и оставил молодых людей наедине.
  Солдаты еще не возвращались назад; без сомнения, они где-нибудь бражничали
с теми из охотников, с которыми сошлись покороче. Но офи