брата.  Рванувшись вперед,  я вцепился  в  руку
воина и вонзил в нее зубы.
     - Он слабый,  больной!  Не смей обижать моего брата!  - кричал я,
забыв о том, что они не могут меня понять.

2. СЫНОВЬЯ НАЧИТИМЫ

     Воин-тэва не понял моих слов,  но боль в укушенной руке заставила
его поморщиться.  Брата он не ударил,  но меня  схватил  за  горло  и,
отстранив  от  себя,  занес  над  моей  головой  дубинку.  Потом вдруг
усмехнулся и сказал своим товарищам.
     - Мышонок  хочет  защитить  слабого.  Кажется,  я пощажу и того и
другого.
     - Нет, нет! Убей обоих! - крикнул воин, стоявший за его спиной.
     Тогда я ничего не понял, но впоследствии узнал об этом разговоре.
     Между тем  сверху  донесся  шум:  на склоне горы завязалась новая
драка.  Четверо тэва бросились туда,  а мы остались одни с  человеком,
захватавшим нас в плен.  Он разжал руку,  сжимавшую мне горло,  и взял
меня за плечо.  Взглянув на меня и  на  моего  испуганного  брата,  он
перевел  взгляд  на  склоны горы,  где слышались крики.  Я узнал голос
матери,  потом услышал ее вопль: "О бедные мои мальчики! Я ухожу..." И
все стихло.  Я понял,  что она убита. Тогда я попытался выхватить нож,
торчавший за поясом врага,  но воин только засмеялся и крепче сжал мое
плечо. Одинокий Утес тоже слышал отчаянный вопль матери. Он закачался,
как тростинка на ветру, и упал к нашим ногам.
     Воин наклонился,  поднял его и понес.  Не выпуская моей руки,  он
стал спускаться с горы. Я шел за ним. Последний крик матери еще звенел
в моих ушах. Она умерла! Теперь меня не заботило, что будет со мною. Я
думал, что человек, взявший нас в плен, приведет меня и брата в пуэбло
и там убьет на глазах у своих соплеменников.
     Мы спустились к подножью горы и пересекли поле,  усеянное  телами
убитых навахов. Среди них я увидел лишь несколько трупов тэва. У входа
в пуэбло толпились женщины и дети;  они смотрели на нас во все  глаза;
дети  показывали  на  меня  пальцами  и  что-то кричали - должно быть,
выкрикивали бранные слова.  Воин заговорил с одной из  женщин,  и  она
последовала за нами.  Мы пересекли площадь пуэбло и остановились перед
домом из необожженных кирпичей.  Потом вошли в комнату  с  выбеленными
стенами.
     В углу я увидел постель,  накрытую одеялами и шкурами бизонов; на
нее  воин  посадил  моего  брата.  Одинокий Утес очнулся,  но выглядел
больным и жалким.  Он сидел понурый,  грустный.  Мужчина и  женщина  о
чем-то говорили.  Их язык показался мне очень странным.  Потом мужчина
ушел,  а женщина,  подойдя к очагу, взяла несколько ломтиков маисового
хлеба  и  предложила  их  брату и мне.  Мы не притронулись к ним.  Она
принесла нам воды, но мы не стали пить. Мы слышали, как толпа воинов с
пением вернулась на площадь, но я их не видел, потому что окно комнаты
было завешено шкурой,  а дверь - занавеской. Я сказал брату, что воины
празднуют  победу  над  нашим  народом.  Он  ничего  не ответил и стал
плакать.
     - Мать! О моя мать!..
     - Тише!  Скрывай свое  горе!  -  сказал  я  ему.  Но  он  не  мог
удержаться от слез.
     Женщина оставила свою работу,  подсела к нему,  обняла и  ласково
что-то сказала,  приглаживая его волосы.  Я подумал, что вряд ли стала
бы она его ласкать,  если бы нас обоих хотели убить,  когда на площади
соберутся все тэва.  "Ну что ж,  - решил я, - если меня пощадят, я при
первом удобном случае убегу вместе с братом и  буду  жить  только  для
того, чтобы стать могущественным воином и отомстить за смерть матери".
     Вернулся человек,  взявший нас в плен.  С ним пришли две женщины,
которые  тотчас  же вступили в спор с женщиной ласкавшей брата.  Видя,
как они показывают на нас пальцами,  я догадался, из-за чего завязался
спор.  Я был уверен, что они требуют нашей смерти, а она старается нас
защитить.  Тогда я почувствовал к ней благодарность и посмотрел на нее
внимательнее.  Это  была  худенькая маленькая женщина,  лет сорока,  с
добрым лицом и кроткими глазами.  Говорила она тихо  и  внятно.  В  то
время  как  две другие женщины смотрели на меня с ненавистью,  она мне
улыбалась и кивала,  словно хотела успокоить,  сказать,  что не даст в
обиду меня и брата. Тогда женщины повернулись к человеку, взявшему нас
в плен,  и стали что-то кричать ему.  Он задумчиво посмотрел  на  них,
потом взглянул на меня и брата и ничего им не ответил.
     Вдруг Одинокий Утес повернулся к двери и пронзительно крикнул:
     - Смотри, смотри: ожерелье нашего отца!
     Я оглянулся.  В дверях стоял человек. У него на шее висело хорошо
знакомое  мне  тяжелое  ожерелье из бирюзы с подвешенным к нему орлом,
вырезанным из раковины.  Все обернулись и посмотрели на вошедшего.  Он
мрачно  улыбнулся  и  что-то  сказал,  указывая  на  ожерелье и ружье,
которое держал в руке. Я узнал ружье. Этот человек убил моего отца!
     Войдя в  комнату,  он  поставил  ружье  отца и свое собственное в
угол,  сел и отдал какое-то распоряжение двум женщинам.  Они  принесли
ему  сосуд  с  водой,  табаку  и  трубку.  Он  стал курить,  беседуя с
человеком, взявшим нас в плен. Потом сказал несколько слов женщинам, и
те принялись за стряпню. По-видимому, это был его дом. Спустя немного,
женщины подали каждому из нас чашку с похлебкой из бобов, маиса и мяса
и  ломтики  маисового  хлеба.  Одинокой  Утес посмотрел на свою чашку,
отвернулся и ни слова мне не ответил,  когда я уговаривал его  поесть,
чтобы набраться сил,  так как мы еще не знаем, чего нам ждать от тэва.
Я же съел все,  что мне дали,  а когда я покончил  с  едой,  маленькая
женщина ласково улыбнулась. Казалось, она была мной довольна.
     Когда все поели и ушли,  маленькая женщина снова налила  в  чашку
горячей похлебки и подала ее брату.  Вдвоем мы уговаривали его поесть,
и он послушался.  Потом она ласково заговорила с нами и несколько  раз
повторила одни и те же слова,  указывая то на себя, то на дверь, но мы
ничего не понимали.  Я попробовал объясниться на языке знаков, который
знаком  навахам  и  всем другим кочевым индейским племенам,  но она не
знала ни одного знака.  Индейцы,  живущие в  деревнях  и  занимающиеся
земледелием, не знают языка знаков.
     В течение дня многие воины-тэва входили в комнату, где сидели я и
Одинокий  Утес.  Почти  все  смотрели  на  нас  с  ненавистью и что-то
говорили человеку,  взявшему нас в плен, и маленькой женщине, которая,
как мы догадались,  была его женой.  Настала ночь. Тэва плясали и пели
на площади,  а маленькая женщина увела нас в другую комнату  и  велела
лечь на ложе из одеял и звериных шкур.  Потом она ушла,  а мы с братом
стали оплакивать отца и мать и сетовать,  почему  отец  не  послушался
старого шамана.  Мы хотели убежать, как только тэва улягутся спать. Но
глаза наши  сомкнулись,  и  мы  заснули,  а  разбудила  нас  маленькая
женщина. Ночь прошла. И угасла надежда на бегство.
     Вскоре мы услышали голос человека,  что-то кричавшего на площади.
Индеец-тэва,  захвативший нас в плен,  и его жена быстро встали, взяли
свое оружие и одеяло и вывели из  дому  меня  и  Одинокого  Утеса.  На
площади  собралось  несколько  сот  мужчин  и  женщин.  Я увидел много
лошадей и испанского жеребца,  на  кокором  ехал  накануне  мой  отец.
Одинокий Утес,  узнав коня, громко вскрикнул. Человек, захвативший нас
в плен,  поднял брата и посадил на оседланную лошадь.  Толпа вышла  из
пуэбло.  Мы  пересекли  равнину  и  подошли к подножью горного хребта,
тянувшегося  на  восток.  Гуськом  начали  мы  подниматься  по   узкой
тропинке.  Шли мы все утро,  а когда солнце высоко стояло над головой,
половина пути была пройдена,  и начался спуск в долину.  Далеко  внизу
сверкала широкая извилистая река - Большая река,  или Рио-Гранде,  как
называют ее испанцы. Солнце склонилось к закату, когда мы спустились к
реке.  На другом берегу я увидел большое пуэбло,  окруженное маисовыми
полями.  Человек, взявший нас в плен, указал на него пальцем и сказал:
"Покводж, Покводж". Потом ткнул себя пальцем в грудь и снова повторил:
"Покводж", давая нам понять, что там он живет.
     Невольно я повторил за ним "Покводж", и так в первый раз произнес
я слово на языке тэва.
     Мы переправились  через  реку  и вошли в пуэбло Покводж,  которое
испанцы называют Сан-Ильдефонсо.  Когда мы входили в узкие  ворота,  я
сказал Одинокому Утесу,  что через несколько дней мы отсюда убежим.  С
тех пор прошло семьдесят лет,  а я все еще живу в  Покводже.  Здесь  и
брат мой,  Одинокий Утес. Он погребен на песчаном берегу реки. Позднее
я расскажу тебе о страшном его конце.
     Войдя в ворота - единственные в стенах пуэбло, - мы направились к
площади.  С  четырех  сторон  ее   окаймляли   дома,   одноэтажные   и
двухэтажные. Узким переулком мы вышли на другую площадь и остановились
у подножия лестницы,  прислоненной  к  стене  дома  в  северном  конце
площади.  Человек,  захвативший  нас  в  плен,  снял  брата  с седла и
поставил его на землю.  Нас окружила толпа женщин и детей,  а воин дал
нам знак следовать за его женой, которая стала взбираться по лестнице.
Мы поднялись на  крышу  и  подошли  ко  второму  этажу  дома.  Откинув
занавеску  у  двери,  женщина ввела нас в комнату,  поцеловала брата и
уложила его на постель в углу. Он тотчас же заснул.
     Пока маленькая женщина разводила огонь в очаге, я осматривался по
сторонам.  В верхнем этаже дома было три комнаты,  а мы  находились  в
средней. Комната, выходившая на восток, служила, по-видимому, кладовой
- в ней хранились  запасы  маиса.  Дверь  в  другую  комнату  не  была
завешена,  и я увидел, что там, на стенах, висят богатые одежды, щиты,
головные уборы, шкуры лисиц и других животных.
     Разведя огонь,  женщина  взяла  сосуд и пошла за водой.  По обеим
сторонам очага стояли различные сосуды, большие и маленькие, некоторые
были красиво разрисованы. Были здесь также всевозможные плошки и чашки
из глины, обожженные и раскрашенные маленькой женщиной, которая, как я
впоследствии  узнал,  считалась  самым  искусным  гончаром  в деревне.
Некоторые рисунки на сосудах и плошках показались мне  знакомыми.  Где
мог я их видеть?  И вдруг я вспомнил:  в каньоне Челли,  где была наша
стоянка,  еще сохранились  ветхие,  полуразвалившиеся  жилища  древних
землепашцев,  предков нынешних тэва. Женщины нашего клана пользовались
старыми сосудами и чашками, найденными в этих домах.
     Я еще рассматривал рисунки,  когда женщина вернулась, а следом за
ней вошел ее муж,  который принес сноп маисовых початков. Он бросил их
на  пол  возле очага и знаками приказал мне снять колчан и лук и сесть
подле спящего брата.  Между тем женщина вскипятила воду,  сварила маис
и,  разбудив брата,  предложила ему поесть. Он плакал и отказывался, а
она взяла его на руки и поцеловала и, ласково нашептывая ему что-то на
ухо,  уговорила отведать маиса. Новое кушанье так ему понравилось, что
он с жадностью поел.  Все  время  женщина  его  обнимала,  а  ее  муж,
улыбаясь,  смотрел  на них.  Когда брат утолил голод,  женщина раздела
его,  уложила и накрыла одеялом.  Я был удивлен:  я не мог  понять  ее
привязанности к ребенку враждебного племени.
     На восходе солнца мужчина разбудил меня, и вместе с ним я пошел к
реке,  где мы выкупались.  Брат еще спал, когда мы вернулись в пуэбло.
Мы поели маисовых лепешек и сушеного мяса,  а потом  мужчина  дал  мне
понять,  что  я  пойду  с ним на маисовое поле.  Это поле находилось к
востоку от пуэбло,  и,  кроме маиса,  здесь росли тыквы,  бобы, дыни и
пшеница.  Он  разрезал  дыню и протянул мне несколько тонких ломтиков.
Это лакомство  показалось  мне  удивительно  вкусным.  Видя,  с  какой
жадностью  я  ем,  он  засмеялся  и знаками объяснил,  что я могу есть
вволю.  Мы начали обрывать початки маиса и  складывать  в  кучу,  а  к
полудню вернулись в пуэбло.  Я обрадовался,  увидев, что брат сидит на
постели.  Женщина умыла его,  одела,  расчесала его длинные  волосы  и
нарумянила щеки.  Выглядел он здоровым и бодрым, каким я давно уже его
не видел.  Он охотно поел похлебки,  которую сварила для нас маленькая
женщина.
     - Ешь побольше,  - сказал я ему. - Ты должен набраться сил к тому
времени, когда мы отсюда убежим.
     После полудня я снова ушел с человеком,  взявшим нас в  плен.  Мы
оседлали лошадь и привесили к седлу два больших мешка из оленьей кожи.
Эти мешки мы наполнили собранными  утром  початками  и,  вернувшись  в
деревню, разгрузили мешки у подножия лестницы, которая вела в наш дом.
Маленькая женщина спустилась вниз  и  стала  шелушить  маис,  а  потом
отнесла его на крышу высушить.  В тот день мы четыре раза возвращались
на маисовое поле.  Проходя по площади пуэбло,  я задыхался  от  злобы,
потому что мальчики и девочки тэва смеялись и дразнили меня,  пока мой
спутник их не прогнал.  Я был уверен, что они называют меня рабом. "Ну
что  ж?  -  думал я.  - Недолго я буду рабом.  Настанет день,  когда я
жестоко отомщу им за насмешки".
     Каждый день наш хозяин работал со мной в поле. Вдвоем мы собирали
жатву,  а потом запрягли лошадей и стали возить дрова из леса, запасая
топливо на холодные зимние месяцы.
     Так прошло три месяца,  а нам с братом ни  разу  не  представился
случай  бежать  из пуэбло и вернуться к родному народу.  А потом выпал
снег и одел белым покровом горы. Я понял, что придется ждать лета, так
как зимой нас всегда смогут догнать по следам.
     Между тем брат становился с каждым днем все сильнее  и  крепче  и
наконец  избавился  от  болезни,  которая  терзала  его  с  самого дня
рождения.  На четвертый месяц нашей жизни в пуэбло я сказал  ему,  что
нам придется здесь остаться, пока не растают снега. Его ответ так меня
удивил, что я долго не мог выговорить ни слова.
     - Брат, - сказал он, - я не хочу отсюда бежать.
     - Как?  Ты не хочешь вернуться  к  нашему  народу?  -  спросил  я
наконец.
     - Нет! Я хочу остаться здесь.
     - Почему?
     - Потому что я люблю эту женщину и она меня любит.  Для  нас  она
вторая мать. И ее мужа я люблю, он ласковый и добрый.
     Правда, они были добры к нам.  Они сытно  кормили  нас  и  хорошо
одевали.  Маленькая  женщина так сильно привязалась к Одинокому Утесу,
что не отпускала его от себя ни на шаг. Ее муж защищал меня от нападок
детей.  Но почему,  почему они так поступили? Этого я не мог понять. В
тот день я больше не говорил  с  братом  о  побеге.  Я  думал,  что  с
наступлением весны Одинокий Утес захочет вернуться к родному народу.
     К тому времени мы с братом стали  понимать  язык  тэва.  Одинокий
Утес знал больше,  чем я, потому что маленькая женщина учила его новым
словам и объясняла их значение.  Он мог  свободно  говорить  на  языке
тэва, а я еще не пытался произносить известные мне слова. Ни языка, ни
обычаев тэва я не хотел знать.  Каждый день думал я  о  том,  как  нам
убежать  из пуэбло и вернуться к нашему народу.  Но неожиданно все для
меня изменилось и я захотел научиться чужому языку.
     Наш дом находился на южной площади.  Конечно, я давно уже обратил
внимание на круглую киву, находящуюся на нашей площади. Часто я видел,
как мужчины поднимаются по ступеням на крышу, а затем спускаются через
отверстие в крыше вниз,  в подземелье.  Я  понимал,  что  эти  люди  -
старшины  пуэбло  и  в  киве они собираются на совет.  Но я никогда не
подходил к киве и никогда не бродил один по площади и  улицам  пуэбло.
Зная, что дети тэва относятся к нам враждебно, мы с братом должны были
держаться от них подальше.  Ведь мы двое не могли справиться со  всеми
детьми.
     Как-то вечером,  вскоре  после  моего  разговора  с   братом,   я
завернулся  в  одеяло  и  вышел  на  крышу,  чтобы  подышать  холодным
воздухом,  так как в комнате было жарко.  Глядя вниз,  на  площадь,  я
заметил  тусклый свет у входа в киву и понял,  что там идет совещание.
Вдруг до меня донеслось заглушенное пение.  Дивной показалась мне  эта
песня,  и я невольно затаил дыхание. На площади было темно, поблизости
не видно было детей. Я спустился с лестницы, крадучись пересек площадь
и  заглянул  в  маленькое  отверстие  в западной стене кивы.  Я увидел
мужчин,  сидевших на длинной скамье,  подивился изображению  оперенной
змеи на стене.  Перед очагом, где горел священный огонь, стоял старик.
Он дал знак и мужчины снова запели песню, которую я только что слышал.
Один из них потихоньку бил в барабан.  Меня охватила дрожь. Не понимая
слов, я чувствовал, что они поют древнюю песню своего племени, которая
вдохновляет их на великие подвиги.
     Песня оборвалась,  но  я  не  мог  успокоиться.  Мужчины  встали,
собираясь  покинуть  киву,  а я пересек площадь,  вернулся домой и лег
подле брата.  Но мне было не до сна. Я вспомнил чудное пение и думал о
том,  что  у  моего племени нет древних песен.  И тогда захотелось мне
самому сидеть в киве и петь вместе с воинами.  Но для этого  я  должен
изучить язык тэва.
     "Завтра же начну говорить на их языке", дал я себе клятву.
     На следующий день мой хозяин сказал мне,  что погода стоит теплая
и безветренная,  а потому мы  оседлаем  лошадей  и  поедем  в  лес  за
дровами.  Как  удивились он,  его жена и мой брат,  когда я ответил на
языке тэва,  что запасы топлива приходят к концу и мы хорошо  сделаем,
если привезем дрова.
     Он сказал мне:
     - Я доволен.
     А маленькая женщина обняла меня и поцеловала.
     - Мой старший сын!  - воскликнула она. - Твоя мать-тэва рада, что
ты говоришь на ее родном языке.
     Да, она  и  ее  муж  относились к нам обоим,  как к родным детям.
Впоследствии я говорил с ними об этом и узнал,  что,  не имея детей  и
чувствуя  приближение  старости,  они  давно  уже  хотели  кого-нибудь
усыновить, но в их родном клане не было сирот, а другие кланы отдавали
сирот  только  близким родственникам.  Когда воин спас нам жизнь,  его
жена и он сам решили нас усыновить,  хотя против  этого  восстало  все
племя, а некоторые тэва предрекали им беду.
     Теперь я скажу тебе, как звали человека, взявшего нас в плен. Имя
его - Начитима,  что означает Облачающий Себя; имя его жены - Келемана
- Девушка-сокол.
     Зная, что почти все дети, а также их родители нас ненавидят, мы с
братом никогда не ходили одни по пуэбло.  Но Келемана  стала  зазывать
детей из соседних домов и знакомить с нами.  Больше всех нравилась мне
Чоромана - Девушка Голубая  Птица,  красивая  девочка  моих  лет.  Она
приходила  и играла с нами почти каждый день,  а когда я стал говорить
на ее языке,  она с любопытством расспрашивала меня о жизни и  обычаях
моего кочевого племени.  В свою очередь, она рассказывала мне о нравах
и обычаях тэва. Я узнал, что она входила в клан Канг - Горный Лев. Так
назывался  один  из кланов "летнего народа".  Члены этих кланов жили в
домах, окружающих южную площадь. Вокруг северной площади расположились
кланы  другой  ветви  племени  тэва - "зимнего народа".  Но подробно я
расскажу тебе об этом позднее.
     Часто Чоромана  просила  меня  и  моего  брата поиграть с ней и с
другими детьми внизу, на площади, но Келемана говорила, что боится нас
отпускать.  Как-то  утром  Начитима  услышал  эти слова и сказал,  что
теперь мы уже большие мальчики и можем за себя постоять.
     - Идем!  -  воскликнула Чоромана.  - Мы будем играть в шары - мы,
девочки, против вас, мальчиков.
     - Нет,  сначала мы будем стрелять в цель.  Посмотрим,  кто из нас
лучше стреляет, - сказал один из мальчиков.
     Я взял  лук  и колчан со стрелами,  и все вместе мы спустились на
площадь.  В это время несколько мальчиков  из  кланов  зимнего  народа
прибежали на нашу площадь и присоединились к нам. Один из них, Огота -
Пятнистая Раковина, был мой ровесник, но выше и сильнее меня. Подбежав
ко мне, он схватил висевший за моей спиной лук. Не успел я оглянуться,
как он переломил его о колено и  больно  ударил  меня  по  голове.  Мы
стояли около кучи хвороста, заготовленного на зиму. Обезумев от гнева,
не сознавая,  что делаю,  я поднял  большую  палку  и,  размахнувшись,
уд