тьеров,  -  умоляюще
напомнил Генри. - О тех, кого ты называешь Береговыми Братьями.
     Как неловко переступил с ноги на ногу.
     - Между Испанией и Англией нынче мир,  -  сказал  он.  -  И  уж  я
нарушать королевского мира не стану! Нет, с ними я  не  плавал,  нет  -
нет. Но слышал много такого, что может быть и правдой.  Слышал  я,  что
флибустьеры - большие дурни. Захватят  сокровища,  а  потом  кидают  их
содержателям винных лавок и борделей на Тортуге и в Гоаве, точно  дети,
которые расшвыривают песок, чуть им надоело играть. Одно слово, дурни.
     - И никто из них не взял какой - нибудь город?
     - Деревеньку - другую, бывало, захватывали, а для  такого  дела  у
них вожаков не находится.
     - Но ведь в большом  городе  можно  добыть  большие  сокровища!  -
воскликнул Генри.
     - Да где им! Говорят же  тебе,  что  они  малые  дети.  Храбрые  и
сильные, конечно.
     - Ну,  а  мог  бы  человек,  все  заранее  обдумав  и  подготовив,
захватить испанский город?
     - Ха! - усмехнулся кок. - Или ты флибустьером решил стать?
     - Если он все хорошо подготовит?
     - Пожалуй, найдись среди флибустьеров такой, который мог бы что  -
то подготовить, пусть даже плохо, об этом еще можно было бы поговорить,
но таких - то среди них и нет. Они малые  дети  -  умеют  драться,  как
черти, и доблестно умирать, но дурни все, как на подбор. Утопят корабль
за чашу вина, хотя могли бы его с выгодой продать.
     - Но если человек все сообразит и хорошенько взвесит  свои  шансы,
так он обязательно своего добьется?
     - Может, и так.
     - А вот тот, кого прозвали Большой Пьер, дурнем не был!
     - Да Пьер - то захватил один  -  единственный  корабль  с  дорогим
грузом и сбежал в свою Францию. Отчаянный был игрок и вовсе не  мудрец.
Он еще может  вернуться  в  эти  края  и  потерять  все  до  последнего
золотого, а заодно и голову.
     - И все - таки, - решительно заявил  Генри,  -  и  всетаки,  по  -
моему, сделать  это  можно,  надо  только  хорошенько  все  обдумать  и
взвесить.
     Несколько дней спустя стала заметна близость суши. Как - то  утром
на самом краю горизонта поднялся призрачный абрис горы. Мимо проплывали
вырванные с  корнем  стволы,  обломанные  ветви,  на  ванты  опускались
отдохнуть лесные птицы.
     Они добрались до жилища Лета, откуда оно ежегодно  отправляется  в
северные края. Днем солнце жарко горело в вышине, как начищенный медный
щит, и небо там казалось белесо - серым,  а  по  ночам  вокруг  корабля
плавали большие рыбы, влача за собой извилистые потоки  бледного  огня.
Форштевень с такой стремительностью резал воду, что от него  к  форпику
взлетали мириады алмазов. А море кругом было круглым озером и  медленно
перекатывало свои мышцы под шелковистой кожей. Вода скользила к  корме,
медленно, незаметно завораживая мозг. Вот так же люди смотрят в  огонь.
Там ничего не было видно, и все же отвести  глаза  он  мог  лишь  ценой
неимоверного усилия, и в конце концов мозг его погружался в дрему, хотя
он вовсе не засыпал.
     Тропический океан дышит покоем, убаюкивающим стремление понять.  И
уже неважно, куда ты плывешь, лишь бы плыть, плыть, плыть  за  границей
царства времени. Казалось, они движутся вперед уже не месяцы,  а  годы,
однако  среди  матросов  не  было  заметно  никакого  нетерпения.   Они
исполняли свои обязанности, а все свободное время лежали  на  палубе  в
странном счастливом оцепенении.
     Однажды  мимо  проплыл  островок,  формой  напоминавший  копну   и
зеленый, как первые всходы ячменя. Его окутывал густой яростный  покров
лиан и других  ползучих  растений,  из  которого  вырывалось  несколько
темных деревьев. Генри смотрел на островок зачарованными  глазами.  Вот
еще один, и еще, и еще... и, наконец,  когда  черную  тьму  тропической
ночи вдруг сменило утро, "Бристольская дева" вошла  в  порт  Барбадоса,
якоря с громким всплеском ухнули в воду, увлекая за собой цепи.
     Берег покрывали такие же салатно  -  зеленые  заросли,  что  и  на
островках. Дальше виднелись плантации, исчерченные  ровными  рядами,  и
белые дома с красными крышами. Еще дальше  среди  зарослей  на  холмах,
словно раны, проглядывали обнаженные участки красной глины, а совсем уж
вдалеке поднимались горные вершины, точно крепкие серые зубы.
     К ним поплыли долбленки,  нагруженные  сочными  плодами  и  крепко
связанной домашней  птицей.  Гребцов  подгоняла  надежда  продать  свои
товары и купить - или украсть - то,  что  привез  корабль.  Налегая  на
весла, черные люди с глянцевитой кожей пели звучными голосами, и Генри,
прильнувший к поручням, упивался зрелищем новой  земли.  Она  превзошла
самые смелые его ожидания, и на глаза ему навернулись глупые счастливые
слезы.
     А у Тима, стоявшего неподалеку, вид был несчастный и  растерянный.
Через несколько минут он подошел к Генри.
     - Очень мне тяжко, причинил я зло хорошему юноше, который  угостил
меня завтраком, - сказал он. - До того терзаюсь, что спать не могу.
     - Да какое же зло ты мне причинил? - вскричал Генри.  -  Ты  помог
мне добраться до Индий, куда меня так влекло!
     - А! - грустно вздохнул Тим. - Веруй я истово,  как  шкипер,  так,
может, сказал бы "на то воля Божья", да и забыл бы. Будь я  купцом  или
чиновником, так мог бы сказать, что своя рубашка ближе к  телу.  Только
вера моя не идет дальше парочки -  другой  "Аве  Мария"  или  "Мизерере
домине" в бурю, а что до остального, ведь я же только бедный матрос  из
Корка, и горько мне, что причинил я зло  юноше,  который  угостил  меня
завтраком, хотя прежде и в глаза не видел.
     Он следил  за  приближающимся  длинным  каноэ.  На  веслах  сидело
шестеро дюжих карибов, а на корме - Щуплый англичанин, чье лицо  так  и
не покрылось загаром, но с годами становилось все  краснее  и  краснее,
так что теперь казалось, будто сеть багровых жилочек покрывает его кожу
снаружи.  Бледные  глаза  щупленького  англичанина  смотрели   на   мир
нерешительно и недоуменно. Каноэ стукнулось о борт "Бристольокой девы",
он медленно вскарабкался на борт и сразу направился к шкиперу.
     - Вот оно! - вскричал Тим. - Но ты все - таки не будешь думать обо
мне плохо, а, Генри? Ты ведь видишь, как я удручен горем.
     Но капитан уже кричал:
     - Эй, камбузный! Камбузный] Морган! На ют!
     Генри послушно пошел на корму, где стоял шкипер с англичанином.  К
большому его недоумению, худощавый  житель  колонии  осторожно  пощупал
мышцы у него на руках и плечах.
     - Десять, пожалуй, дам, - сказал он шкиперу.
     - Двенадцать! - отрезал шкипер.
     - Вы, правда, считаете, что он стоит столько? Будите ли, человек я
небогатый, и, по - моему, десять...
     - Ладно, забирайте его за одиннадцать, но, бог свидетель, он стоит
дороже. Да вы поглядите, как он сложен, какие у него широкие плечи!  Уж
он - то не помрет, как другие. Да, сэр, он стоит дороже,  но  забирайте
его за одиннадцать.
     -  Ну,  если  вы  правда  так  думаете,  -  нерешительно  произнес
плантатор и начал выгребать  из  кармана  деньги  вместе  со  спутанной
веревочкой,  кусочками  мела,  обломком  гусиного  пера  и  ключом  без
бородки.
     Шкипер извлек из - за обшлага большой лист и показал его  юноше  -
кабальную запись на пять  лет,  с  аккуратно  вписанным  именем  "Генри
Морган" и королевской печатью внизу.
     - Но я не хочу, чтобы меня продавали! - вскричал Генри. -  Я  сюда
не за этим приехал. Я хочу разбогатеть и быть моряком,
     - Ну, и будешь, - ласково  ответил  шкипер,  словно  давая  на  то
благосклонное разрешение. -  Через  пять  лет.  А  теперь  иди  с  этим
джентльменом и не хнычь. Ты что же думал, у меня других  дел  нет,  как
возить мальчишек в Индии? Эдак  и  прогореть  недолго.  А  ты  трудись,
уповай на бога и, глядишь,  еще  радоваться  будешь.  Острому,  хотя  и
смиренному  разуму  опыт  еще  никогда  не  вредил!  -  И  он  принялся
успокаивающе подталкивать Генри к борту.
     Тут к юноше вернулся голос.
     - Тим! - закричал оя. - Тим! Меня продают! Тим! Спаси меня!
     Тим не откликнулся. Нет, он услышал этот призыв и зарыдал  у  себя
на койке, как малыш, которого высекли...
     А  Генри,  спускаясь  в  каноэ  перед  своим  новым  хозяином,  не
чувствовал ничего. Правда, в горле у него стоял комок, но страданий  он
не испытывал. Им овладело тупое свинцовое безразличие.

     III

     Вот так Генри Морган оказался на  Барбадосе  по  милости  казенной
бумаги, которая отдавала его жизнь, душу  и  тело  на  милость  некоего
Джеймса Флауера, плантатора.
     Джеймс Флауер не был жесток,  но  и  не  блистал  умом.  Всем  его
существованием правила тяга к идеям, любым идеям.  Его  томило  желание
рождать идеи, вдыхать в них бурную силу, а затем  швырять  восхищенному
миру. Они покатятся, точно камни  по  пологому  склону,  рождая  лавину
восторгов. Но ни единая идея его не осеняла.
     Отец  его  был  тяжеловесным  английским  священником,  сочинявшим
тяжеловесные проповеди, которые даже  публиковались,  хотя  покупателей
находили очень - очень  редко.  Мать  его  писала  стихи,  своего  рода
краткое изложение этих  проповедей.  Ее  стихи  служили  приложением  к
томику воинствующей ортодоксальности. И оба они  обладали  идеями.  Оба
они в своей узенькой сфере были творцами.
     Джеймс Флауер рос и мужал в атмосфере постоянных разговоров такого
вот рода:
     - Мне пора к моему издателю, Хелен.
     - Ах, Уильям, утром на меня, когда я причесывалась, снизошло такое
дивное озарение... такая мысль.  Нет,  она  ниспослана  мне  богом,  не
иначе. Изложить ее, мне кажется, следует двустишиями. Ах, дивно! И  так
гармонирует с твоими восхитительными словами о смирении!
     - Ну, что же. Мне пора к моему издателю посмотреть, как расходятся
проповеди. Я послал экземпляр архиепиокопу, и, быть может, он  упоминал
про них. Полагаю, это весьма посодействует их продаже.
     Да, его отец и мать были людьми с идеями  и  частенько  покачивали
головами, глядя на своего тупицу сына. Он робко преклонялся перед ними,
страшился их величия и стыдился себя. А потому еще в  отрочестве  решил
во что бы то ни стало обрести идеи.  Читал  он  неслыханно  много.  Ему
попалась "Защита колдовства" короля Иакова, и он взялся  доказывать  ее
истинность делом. С помощью старинных заклинаний и черного  притирания,
содержавшего, помимо немалого числа всяких мерзостей, еще и  порядочную
толику гашиша, он попытался взлететь с крыши родительского дома. А пока
обе его ноги срастались, он взялся за "Открытие колдовства" Скотта.
     В то  время  среди  ученых  мужей  большую  бурю  подняла  система
Декарта, и Джеймс Флауер также решил  свести  все  философии  к  одному
главному постулату.  Он  положил  перед  собой  бумагу  и  много  тонко
очиненных перьев, но так своего постулата и не вывел.
     - Я думаю, следовательно, я существую, - бормотал он. - Во  всяком
случае, так я думаю.
     Но это замкнулось в кольцо и  никуда  его  не  привело.  Тогда  он
присоединился к новейшей школе Бэкона. Настойчиво ставя опыты, он обжег
себе пальцы, пытался скрестить клевер  с  ячменем  и  обрывал  ножки  у
бесчисленных насекомых, тщась открыть... да что угодно. Но только так и
не открыл. А поскольку он обладал собственным состоянием,  которое  ему
оставил дядя, то опыты его были разнообразны и стоили дорого.
     Некий сектант - фанатик написал яростную книгу в наилучшем научном
стиле "Результаты воздействия алкогольного  спирта,  кратковременные  и
непреходящие". Труд этот  попал  в  руки  Джеймса  Флауера,  и  однажды
вечером он отправился проверить некоторые  из  наиболее  фантастических
теорий, почерпнутых оттуда. В  разгар  исследований  дух  индукции  его
покинул, и он без причины и без предупреждения набросился на одного  из
гвардейцев  его  величества,  запустив  в  него  горшком  с   комнатным
растением. Наконец - то (хотя  он  этого  не  распознал)  его  посетила
первая и последняя собственная  идея  за  всю  его  жизнь.  Архидьякон,
родственник его  матери,  помог  замять  скандал,  небольшое  состояние
Джеймса Флауера вложили в барбадосскую плантацию и отправили  его  туда
на  жительство.  Бесспорно,  он  плохо  сочетался   с   проповедями   и
пентаметрами.
     На острове он грустно старился. Библиотека у него  была  лучшей  в
Индиях, и если  исходить  только  из  объема  всяческих  сведений,  он,
бесспорно, мог бы блистать ученостью где угодно.  Но  сведения  эти  не
слагались в систему. Он набирался их, не  сплавляя  воедино,  и  помнил
все, так ничего и не усвоив. Память его загромождали бесформенные груды
разрозненных  фактов  и  теорий.  В  его  мозгу,  как   и   в   шкафах,
"Комментарии" Цезаря стояли бок  о  бок  с  Демокритом  и  трактатом  о
гомункулусах. Джеймс Флауер, тщившийся быть творцом, стал тихим, добрым
старичком, довольно бестолковым и на редкость непрактичным.  На  закате
лет он начал путать убеждения с идеями. Если  какой  -  нибудь  человек
высказывал свое мнение достаточно громогласно, Джеймс  Флауер  пугался,
ибо, говорил он себе, "это один из тех одаренных божественной  милостью
людей, в которых горит огонь, коего я лишен".

     IV

     На огромной зеленой плантации европейцев  было  мало  -  даже  тех
угрюмых оборванцев, которые тяжелым трудом искупали какие - то  забытые
преступления  против  короны.  В  их  крови  дремала  лихорадка,  точно
человек, который медленно пробуждается ото сна, сыплет угрозами и вновь
засыпает,  исподтишка  поглядывая  одним  злобным  глазом.  Они  месили
пальцами почву в полях, и, по мере того  как  проползал  очередной  год
рабства, кое - как сменяясь следующим,  их  глаза  все  больше  слепли,
плечи горбились, а мозг  липкой  паутиной  окутывало  тупоумие  -  плод
безнадежной усталости. Говорили они  на  уродливом  наречии  лондонской
бедноты с добавкой нескольких дробных карибских выражений,  да  десятка
слов, заимствованных у гвинейских негров. Когда срок их кабалы истекал,
эти люди какое -  то  время  бесцельно  бродили  по  острову,  почти  с
завистью поглядывая на тех, кто продолжал работать. А потом либо  вновь
закабалялись, либо принимались за разбой, точно вырвавшиеся  из  клетки
тигры.
     Надсмотрщик был из них же и,  получив  власть  над  товарищами  по
несчастью, расправлялся с ними особенно свирепо,  памятуя  о  том,  что
довелось вытерпеть ему самому.
     Джеймс Флауер вышел следом за Генри на берег.  Безмолвная  горесть
юноши тронула плантатора. Прежде он попросту не  видел  в  своих  рабах
людей, ибо  о  своем  обращении  с  ними  слепо  следовал  наставлениям
рачительного Катона Старшего. Но этот мальчик, несомненно,  был  членом
рода человеческого, а быть может, и джентльменом. Он ведь  кричал,  что
не хочет быть рабом. Остальные всегда сходили с корабля,  не  оспаривая
свою участь, полные угрюмой злобы, которую приходилось выбивать из  них
кнутом на кресте.
     - Не горюй так, дитя, - сказал плантатор.  -  Ты  слишком  юн  для
островов. Погоди, через несколько лет ты станешь  мужчиной,  сильным  и
крепким.
     - Но я думал, что буду флибустьером, - уныло ответил  Генри.  -  Я
ушел в море, чтобы разбогатеть и прославиться.  А  как  мне  достигнуть
этого, если я буду работать в полях, точно раб?
     - О работе в полях и речи нет. Ты мне нужен... Мне  нужен  в  доме
кто - нибудь молодой, ведь я старею. Мне нужен...  кто  -  нибудь,  кто
разговаривал бы со мной, слушал бы меня. Соседи - плантаторы  приезжают
ко мне и пьют мое вино, но, отправляясь  восвояси,  они,  мне  кажется,
потешаются надо мной и над моими книгами, моими чудесными книгами!  Так
вот, ты будешь проводить со мной вечера, и мы будем говорить о том, что
написано в книгах. Мне кажется, ты сын джентльмена. У тебя  благородный
вид.
     - Ну, а сейчас нам надо поторопиться, - ласково  продолжал  Джеймс
Флауер. - Сегодня назначено повесить одного. Я толком не знаю,  что  он
натворил, но для примерного наказания достаточно. Ведь  говорит...  как
бишь  его  там?  Но  я  читал,  читал...  "Главное  назначение  суровых
наказаний - служить предостережением тем,  кто  иначе  мог  бы  навлечь
таковое на себя". Да - да, я считаю полезным время от  времени  кого  -
нибудь вешать. Обходится это  недешево,  но  способствует  тому,  чтобы
остальные  вели  себя  примерно.  Впрочем,  всем  этим  занимается  мой
надсмотрщик. И знаешь, мне кажется, для него это просто удовольствие.
     Они вошли  внутрь  квадрата,  стороны  которого  составляли  тесно
примыкающие друг к другу  глинобитные,  крытые  тростником  и  листьями
хижины. Все их двери выходили в этот двор. В его центре,  точно  жуткий
идол, высилась виселица из черного дерева, натертая пальмовым маслом до
тусклого блеска. Каждый раб,  выглянув  из  своей  лачуги,  обязательно
видел прямо перед собой это черное орудие смерти - быть  может,  и  его
собственной. Воздвиг его  тут  надсмотрщик.  Он  собственными  ладонями
полировал темное дерево, пока оно не  засияло,  и  частенько  стоял  во
дворе, наклонив голову набок и созерцая виселицу, точно  художник  свою
только что завершенную картину.
     Плантатор и юноша сели. Рабов согнали во двор, и Генри увидел, как
нагая черная фигура задергалась в петле. Скорчившиеся  на  земле  негры
раскачивались и стонали, а белые рабы скрипели зубами и ругались, чтобы
не закричать. Карибы сидели на корточках и смотрели на  казненного  без
особого интереса и без всякого страха. Точно так же  наблюдали  они  за
костром, на котором готовили себе ужин.
     Когда  все  кончилось  и  черная  жертва  повисла  неподвижно   на
искривленной шее, плантатор перевел  глаза  на  Генри,  который  нервно
всхлипывал.
     - В первый раз это тяжело, я знаю, - сказал он мягко. - Мне  после
первого раза плохо спалось по ночам.  Но  погоди!  Вот  поглядишь,  как
пятеро их... десятеро... дюжина отправятся тем  же  путем,  уже  ничего
чувствовать не будешь.  Покажется  тебе  это  таким  же  пустяком,  ка"
бьющийся петух, которому свернули шею.
     Но Генри все еще судорожно давился воздухом.
     - Погоди, в трудах Хольмарона о  процедурах  инквизиции  я  покажу
тебе рассуждение о том,  что  ты  сейчас  переживаешь.  "Когда  впервые
видишь  человеческие  страдания,  -   говорит   он,   -   они   кажутся
противоестественными,  ибо  нам  привычнее  вид  людей,  пребывающих  в
безмятежном спокойствии. Но мало - помалу зрелище пытки становится  чем
- то обыкновенным, и обыкновенные люди начинают в  той  или  иной  мере
получать от него удовольствие". Напомни, чтобы я как -  нибудь  показал
тебе это место. Впрочем, должен сказать, что  получать  удовольствие  я
так и не начал.
     И течение многих  месяцев  вечер  за  вечером  в  темных  глубинах
веранды Джеймс Фланер изливал потоки разрозненных фактов  в  уши  юного
Генри Моргана, который слышал с жадностью, потому что  плантатор  часто
расскавывал про древние войны и про то, как они велись.
     - И все это есть в книгах на полках по стенам? - спросил Генри как
- то раз.
     - И все это, и - о! - еще тысячи всяких вещей.
     Некоторое время спусчя Генри попросил: - А вы не научили  бы  меня
языку этих книг, сэр? Наверное, там  есть  многое,  что  мне  захочется
прочесть самому.
     Джеймс Флауер пришел в восторг.
     Сообщая этому мальчику то,  что  вычитал  из  книг,  он  испытывал
большее удовлетворение, чем когда - либо прежде. Юный раб завоевал  его
сердце.
     - Латынь и греческий! - ликовал  он.  -  Я  преподам  их  тебе.  И
древнееврейский, если пожелаешь.
     - Я хочу прочесть книги про войну и мореходство, - сказал Генри. -
Я хочу почитать про те  древние  войны,  о  которых  вы  рассказываете,
потому что когда - нибудь я  стану  флибустьером  и  захвачу  испанский
город.
     В следующие месяцы он с большим усердием долбил языки, потому  что
очень хотел поскорее научиться читать заманчивые книги.  Джеймс  Флауер
еще глубже  зарылся  в  свои  любимые  тома,  насл